Размышления Мейнеке, опубликованные в 1946 г., были важны как в силу их сосредоточенности на определенных вопросах, так и в силу смелой попытки историка переосмыслить политические убеждения и ожидания, актуальные и важные для него на протяжении всей жизни. Старый историк оставался в Германии в продолжение всей эпохи Третьего рейха, но в отличие от многих других никогда не вступал в нацистскую партию, ничего не писал в защиту ее интересов и не работал на нее. Однако его мировоззрение все же было ограничено идеями либерального национализма, при котором он вырос. Катастрофой для него — и это отражено в названии его работы 1946 г. — стала катастрофа Германии, а не еврейская, европейская или мировая катастрофа. В то же время эту катастрофу он связывал в первую очередь с дипломатией и международными отношениями, а не с социальными, культурными или экономическими факторами, что было характерно для немецкой исторической науки в течение долгого времени. Проблема для Мейнеке заключалась не в том, что мы обычно называем «расовым безумием», охватившим Германию при нацистах, а в макиавеллиевской политике силы Третьего рейха и начале гонки за мировое доминирование, которая в конечном счете привела к его краху[17].
Несмотря на все недостатки, попытка Мейнеке осознать причины случившегося подняла ряд ключевых вопросов, которые, как он и предполагал, продолжали занимать людей. Как произошло, что такая развитая и высококультурная нация, как немцы, поддалась грубой силе национал-социализма так быстро и безропотно? Почему практически отсутствовало серьезное сопротивление приходу нацистов к власти? Как смогла незаметная праворадикальная партия достичь вершины власти с такой немыслимой внезапностью? Почему столько немцев не смогли увидеть потенциально катастрофические последствия игнорирования насильственной, расистской и кровавой природы нацистского движения?[18] Ответы на эти вопросы со временем стали сильно различаться в зависимости от национальности и политической позиции историков и комментаторов[19]. Нацизм был лишь одной из изрядного числа насильственных и жестоких диктатур, пришедших к власти в Европе в первой половине XX века. Не случайно историк назвал Европу того времени «Темным континентом»[20]. Это, в свою очередь, вызывает вопрос о том, насколько глубоко нацизм уходит своими корнями в немецкую историю и, с другой стороны, в какой мере он является продуктом европейского развития в более широком контексте и насколько он был близок другим европейским режимам того времени по своему происхождению.
Такие сравнительные размышления приводят к выводу, что вряд ли можно предполагать, будто экономически и культурно развитое общество с меньшей вероятностью может упасть в пропасть насилия и разрушения, нежели общество другого уровня.
Тот факт, что Германия родила Бетховена, Россия — Толстого, Италия — Верди, а Испания — Сервантеса, никак не повлиял на то, что во всех этих странах в XX веке существовала жестокая диктатура. Культурные достижения многих столетий не делают переход к политическому варварству менее понятным, чем их отсутствие, — культура и политика просто не связаны друг с другом таким простым и непосредственным образом. Если опыт Третьего рейха и учит нас чему-нибудь, так это тому, что любовь к прекрасной музыке, живописи и литературе не дает людям какого-либо морального или политического иммунитета против насилия, зверств или одобрения диктатуры. И в самом деле, многие комментаторы левого толка начиная с 1930-х заявляли, что главной причиной нацистского триумфа стала сама природа немецкой культуры и общества. Немецкая экономика была самой сильной в Европе, а общество — самым развитым. Капиталистическая организация труда в Германии достигла удивительно высокого уровня. Марксисты заявляли, что это означает, что классовая борьба между владельцами капитала и эксплуатируемыми слоями населения усиливалась, пока не достигла переломной точки. В отчаянных попытках сохранить свою власть и доходы бизнесмены и их прихлебатели использовали все свое влияние и все имеющиеся пропагандистские средства, чтобы создать массовое движение, призванное защищать их интересы, — нацистскую партию, — а затем использовали ее для укрепления своей власти и увеличения капиталов[21].
Такой взгляд, разработанный в деталях целой плеядой марксистских ученых в 1920–80-е, не следует отметать как простую пропаганду. Он вызвал к жизни многочисленные исследования, появившиеся по обе стороны железного занавеса, который разделял Европу во время холодной войны 1945–90 гг. Но в качестве масштабного и общего объяснения он оставляет многие вопросы без ответов. Он более или менее игнорировал расовые доктрины нацизма и в целом не мог объяснить, почему нацисты проявляли такую дикую ненависть по отношению к евреям не только на словах, но и на деле. Учитывая значительные ресурсы, выделенные Третьим рейхом для преследования и уничтожения миллионов людей, множество из которых принадлежали к непогрешимому среднему классу, эффективно работали, были обеспечены и во многих случаях сами являлись капиталистами, крайне сложно свести феномен нацизма к результату классовой борьбы пролетариата с капиталом или попыткам сохранить капиталистическую систему, которую поддерживало столько евреев в Германии. Более того, если нацизм был неизбежным результатом развития империалистического монополистического капитализма, то как объяснить тот факт, что он возник только в Германии, а не в других странах со схожими капиталистическими экономиками, таких как Британия, Бельгия или США?[22]
Именно таким был вопрос, который задавали себе многие граждане других стран во время Второй мировой войны и по крайней мере некоторые немцы сразу после ее окончания. Многие комментаторы, особенно в странах, уже переживших войну против Германии в 1914–8 гг., заявляли, что зарождение и триумф нацизма стали неизбежными результатами вековой немецкой истории. С этой точки зрения, которую разделяли такие разные авторы, как американский журналист Уильям Л. Ширер, британский историк А. Дж. П. Тейлор и французский исследователь Эдмон Вермей, немцы всегда отрицали демократию и права человека, преклонялись перед сильными лидерами, считали невозможной активную гражданскую позицию и грезили неясными, но опасными мечтами о мировом господстве[23]. Любопытным образом это находит отражение и в собственной нацистской версии немецкой истории, согласно которой такие фундаментальные черты характера были присущи самому расовому инстинкту немцев, однако впоследствии они были утеряны в результате зарубежных влияний, таких как Французская революция[24]. Но как указывают многие критики, такой упрощенный взгляд немедленно вызывает вопрос, почему немцы не поддались диктатуре нацистского типа задолго до 1933 г. В этом вопросе игнорируется тот факт, что в немецкой истории были сильные либеральные и демократические традиции, традиции, нашедшие свое выражение в политических переворотах, таких как революция 1848 г., когда по всей Германии были свергнуты авторитарные режимы. И он усложняет, а не упрощает объяснение того, почему и как нацисты пришли к власти, поскольку игнорирует весьма широкую оппозицию нацизму, которая существовала в Германии даже в 1933 г., и, таким образом, не позволяет нам задать важнейший вопрос, почему эта оппозиция была побеждена. Если не признавать существование такой оппозиции нацизму в самой Германии, драматическая история о том, как нацисты начали доминировать на политической арене, перестает быть драмой и становится простым осознанием неизбежного.
Для историков всегда было очень удобно оглядываться на ход немецкой истории с 1933 года и интерпретировать практически все, что произошло в тот год, как события, способствовавшие взлету и триумфу нацизма. Это привело к искажениям самого разного рода. Например, некоторые историки выбирали подходящие цитаты из работ немецких мыслителей, таких как Гердер, приверженец национализма конца XVIII века, или Мартин Лютер, основатель протестантизма конца XVI века, чтобы показать, что в их суждениях дают о себе знать традиционные немецкие качества презрения к другим нациям и слепого подчинения властям внутри собственных границ[25]. Однако если внимательней присмотреться к работам этих мыслителей, то можно обнаружить, что Гердер выступал за терпимость и сострадание к другим народам, а Лютер (и это общеизвестно) настаивал на праве отдельного человека восставать против духовного и интеллектуального подавления[26]. Более того, хотя идеи имеют самостоятельную силу, эта сила всегда обусловлена, может быть и неявным образом, социальными и политическими обстоятельствами. Это факт, о котором историки, привыкшие к общим рассуждениям о «немецком характере» или «немецком мышлении», слишком часто забывают[27].
Для историков всегда было очень удобно оглядываться на ход немецкой истории с 1933 года и интерпретировать практически все, что произошло в тот год, как события, способствовавшие взлету и триумфу нацизма. Это привело к искажениям самого разного рода. Например, некоторые историки выбирали подходящие цитаты из работ немецких мыслителей, таких как Гердер, приверженец национализма конца XVIII века, или Мартин Лютер, основатель протестантизма конца XVI века, чтобы показать, что в их суждениях дают о себе знать традиционные немецкие качества презрения к другим нациям и слепого подчинения властям внутри собственных границ[25]. Однако если внимательней присмотреться к работам этих мыслителей, то можно обнаружить, что Гердер выступал за терпимость и сострадание к другим народам, а Лютер (и это общеизвестно) настаивал на праве отдельного человека восставать против духовного и интеллектуального подавления[26]. Более того, хотя идеи имеют самостоятельную силу, эта сила всегда обусловлена, может быть и неявным образом, социальными и политическими обстоятельствами. Это факт, о котором историки, привыкшие к общим рассуждениям о «немецком характере» или «немецком мышлении», слишком часто забывают[27].
Представители другого направления, к которым иногда присоединяются те же самые авторы, подчеркивают не важность идеологии и убеждений в немецкой истории, но их незначительность. Немцы, как это часто утверждается, не имеют реального интереса к политике и никогда не могли привыкнуть к практике компромисса демократических политических дебатов. Но из всех мифов немецкой истории, долженствующих объяснить зарождение Третьего рейха в 1933 г., ни один не является менее убедительным, чем миф об «аполитичных немцах». Будучи в большой степени вымыслом романиста Томаса Манна в годы Первой мировой войны, это представление впоследствии стало алиби для образованного среднего класса в Германии, которое позволяло снять с себя обвинение в поддержке нацизма и принять критику по гораздо менее сильному обвинению в отсутствии оппозиции нацистам. Историки разного толка заявляли, что немецкий средний класс устранился из политической жизни после поражения в 1848 г. и нашел убежище в занятии бизнесом, литературой, культурой и искусством. Образованные немцы ставили эффективность и успех выше морали и идеологии[28]. Вместе с тем имеется достаточно доказательств обратного, что мы и увидим в этой книге. Если Германия и страдала от чего-то в середине 1920-х, то, во всяком случае, не от недостатка политических убеждений и предпочтений, скорее наоборот.
Немецкие историки, что неудивительно, считают такие общие и враждебные обобщения немецкого характера крайне сомнительными. После Второй мировой войны они изо всех сил старались опровергнуть такую критику, указывая на более общие европейские корни нацистской идеологии. Они обращали внимание на тот факт, что сам Гитлер был не немцем, а австрийцем. И проводили параллели с другими европейскими диктатурами того времени, от Муссолини в Италии до Сталина в России. Они утверждали, что в свете общего краха европейской демократии в период с 1917 по 1933 год приход нацистов следует рассматривать не как кульминацию продолжительного и уникального исторического развития немецкого общества, а как коллапс установленного порядка в Германии и в других странах вследствие катастрофического влияния Первой мировой войны[29]. При таком подходе развитие индустриального общества впервые вывело широкие массы на политическую сцену. Война уничтожила социальную иерархию, моральные ценности и экономическую стабильность во всей Европе. Оттоманская, Российская, Германская империи и империя Габсбургов были разрушены, а новые появившиеся демократические страны быстро пали жертвами демагогии беспринципных агитаторов, которые убеждали массы голосовать за собственное порабощение. Двадцатый век оказался эпохой тоталитаризма, кульминацией которого стала попытка Гитлера и Сталина установить новый тип политического порядка, основанного на тотальном полицейском контроле, терроре и жестоком подавлений и фактическом уничтожении миллионов реальных и воображаемых оппонентов, с одной стороны, и на постоянной массовой мобилизации и энтузиазме, подхлестываемом изощренной пропагандой, — с другой[30].
Хотя легко видеть, что такие аргументы служили интересам западных интерпретаторов холодной войны в 1950–60-е гг., в явном или неявном виде уравнивая сталинскую Россию и гитлеровскую Германию, оценка обоих государств как разных форм одного явления недавно пережила новое рождение[31]. И разумеется, нет ничего незаконного в сравнении этих двух режимов[32]. Идея тоталитаризма как общего политического явления относится еще к началу 1920-х. Она использовалась в положительном смысле Муссолини, который вместе с Гитлером и Сталиным заявил о тотальном контроле над обществом, который подразумевал фактическое возрождение человеческой природы в человеке «нового» типа. Но несмотря на все сходства между этими разными режимами, различия в причинах появления, возвышения и конечного триумфа нацизма и сталинизма слишком существенны, чтобы концепция тоталитаризма могла что-либо объяснить в этом отношении. В конечном счете она служит скорее для описания, а не для объяснения и, возможно, помогает понять способ функционирования уже сложившихся диктатур XX века, но не объясняет причин их возникновения.
Конечно, между Россией и Германией до Первой мировой войны существовало определенное сходство. Обе страны находились под властью авторитарной монархии, опиравшейся на мощную бюрократическую систему и сильную военную элиту, которые препятствовали быстрым социальным изменениям, привносимым индустриализацией. Обе эти политические системы были уничтожены глубоким кризисом, связанным с поражением в Первой мировой войне, и за их гибелью последовал короткий период конфликтной демократии, пока конфликты не были разрешены с приходом диктатур. Однако существовало и множество ключевых отличий, главным из которых было то, что большевики полностью проиграли борьбу за открытую поддержку масс на свободных выборах; между тем именно поддержка масс обеспечила необходимый фундамент для прихода к власти нацистов. Россия была отсталой, полностью аграрной страной, без базовых институтов гражданского общества и представительной политической системы. Она крайне отличалась от развитой и высокообразованной индустриальной Германии с ее долгими традициями представительных институтов, главенства закона и политически активного гражданского общества. Разумеется, Первая мировая война уничтожила старый порядок во всей Европе. Однако этот старый порядок имел свои существенные особенности в разных странах, и разрушен он был в разных отношениях и с разными последствиями. Если смотреть на другие страны, в которых происходили схожие события, то, как мы увидим, гораздо более подходящим вариантом для проведения параллелей, чем Россия, будет Италия, еще одна европейская страна, наряду с Германией пережившая объединение в XIX веке.
При поисках истоков и причин возникновения нацизма в Германии история, несомненно, рискует показать весь процесс как неизбежный. Однако практически на любом этапе события могли начать развиваться по-другому. Триумф нацизма абсолютно не казался предопределенным вплоть до первых месяцев 1933 года. И вместе с тем он не стал исторической случайностью[33]. Те, кто утверждает, что нацисты пришли к власти в результате событий общеевропейского масштаба, в определенном смысле правы. Но следует уделить внимание и тому факту, что успех нацизма, который совершенно не являлся неизбежным итогом немецкой истории, основывался, конечно же, на политических и идеологических традициях и событиях, характерных именно для Германии. Эти традиции, возможно, не восходят к временам Мартина Лютера, однако их, безусловно, можно связать с развитием немецкой истории на протяжении XIX века, и главным образом с процессом, который привел к созданию объединенного государства при Бисмарке в 1871 г. Таким образом, при поиске причин прихода нацистов к власти и разорения Германии, Европы и остального мира практически при отсутствии сопротивления со стороны большинства немцев имеет смысл забраться на шесть с лишним десятилетий в прошлое, как это сделал Фридрих Мейнеке в своих размышлениях 1946 г. Как мы увидим в этой книге и двух следующих томах, существует много разных ответов на поставленные здесь вопросы, начиная от природы кризиса, охватившего Германию в начале 1930-х, и заканчивая способом установления и консолидации правления после прихода нацистов к власти. И сопоставление этих ответов — далеко не простая задача. Однако тяготы немецкой истории, несомненно, сыграли свою роль, и в этой книге необходимо начать именно с них.