Вечером Агата говорит: «Ты выглядишь как именинник», и он сообщает, что его только что уволили с работы. «Но, я думаю, это к лучшему. Почему ты так страшно смотришь? Не веришь?» – «Честно говоря, не очень». – «Почему?» – «Потому что я старая и довольно опытная женщина». – «Ты нарочно говоришь “старая”, чтобы я возражал и нападал на тебя с поцелуями». – «Да, есть такая опасность, нападай уже!»
После двух или трёх вероломных нападений они вспомнили о потерянной работе, и Агата призналась, что ей за него сильно тревожно, поэтому он обещал заняться вплотную своим трудоустройством в ближайшие дни. Но поначалу Турбанов долго не мог отыскать ту брошюру из серии «Стань полезен для страны!», а потом, когда она всё же нашлась (почему-то на обувной полке, под старыми сандалиями), там вдруг не оказалось того объявления о «престижной работе в новой медицинской отрасли».
Перелистав шесть раз от начала до конца серые, мучнистые на ощупь страницы и не увидев ничего, кроме стройных колонн востребованных уборщиков за 19 и 26 копеек, он вдруг подумал, что кто-то невидимый, но милостивый отводит, прячет от него этот вариант судьбы; но в тут же зацепился глазами за тот самый текст: «…Оплата выше всяких ожиданий! Можно без диплома и специальной подготовки. Только собеседование и дактилоскопия. Звоните сегодня!» – отмахнулся от тайных намёков и сегодня же позвонил.
Автоответчик честным прокуренным голосом известил, что Турбанову надлежит явиться в Дом анализов, бывший Президиум Академии наук, на дактилоскопическую экспертизу. Звучало солидно и обнадёживающе.
Турбанов приехал точно в назначенное время.
Запустение на этажах и в бывших научных коридорах позволяло вообразить медленную и верную погибель академических надежд. Насколько было известно Турбанову, процесс этот начинался давно, но приобрёл обвальный характер после того, как один из руководящих учёных мужей, член-корреспондент и лауреат, имел неосторожность публично заявить, что «национальная физика» или «национальная математика» – это нонсенс.
Вывеска «Дактилоскопия» висела над низеньким приёмным окошком; чтобы туда заглянуть, нужно было согнуться пополам, всё равно никого не увидишь. «Паспорт, – отрывисто приказали изнутри. – Ладони на стекло, обе. Не двигаться. Кому говорю, не двигаться! Минуту. Ждите».
Вдруг в окошке удивлённо присвистнули. «Ух ты-ы-ы. Вот это линии, красота!» Лаборант сам выглянул из своей норы, чтобы встретиться глазами с Турбановым: «Карта ладоней отличная. Вас точно примут, оставьте свой телефон».
На обратном пути в трамвае Турбанов с любопытством и даже некоторым самодовольством поглядывал на свои ладони: надо же, кто бы мог подумать! Ему позвонили в тот же вечер и спросили, может ли он прибыть на собеседование завтра – обязательно с паспортом и трудовой книжкой. Гостиница № 6, бывший “Holiday Hotel”, третий этаж.
Конечно, он сможет. И, кстати, трудовая книжка у него самая настоящая, старого образца, а не электронная подделка – их в последнее время покупают все кому не лень.
21
«У вас не линия жизни, а мечта, – сказал Турбанову миловидный корпулентный дядечка, похожий на волшебника из страны Оз. – Всё у вас имеется: и бороздки на холме Юпитера, и треугольничек на линии ума. Неизбежное богатство, неизбежное! Вы, конечно, нам подходите. Давайте сюда свои документы, мы с вами только заполним анкетку и сейчас же подпишем договор».
Они сидели в темноватом плюшевом люксе, обустроенном под двухкомнатный офис. Там пахло мятными конфетками и хвойным освежителем воздуха. Из второй комнаты непрерывно доносился жёсткий трескучий звук, будто бы громадная белка хрумкала орехами не мельче кокосовых. Продолжая разговор, любезный волшебник успевал тасовать свои бумажки и наскоро отлучаться в соседнюю комнату: вероятно, белке требовалось почаще задавать корм.
Анкета, подсунутая Турбанову, включала дежурные пункты (вероисповедание, политическая лояльность) плюс вопросы о близкой живой родне.
«Хотелось бы что-нибудь узнать о самой работе…» – начал Турбанов.
«О, дорогой мой! Работа престижная. В новой медицинской отрасли. В новейшей, заметьте! А знаете, какая у нас оплата? Она выше всяких ожиданий».
Видимо, в стране Оз было не принято говорить хоть что-нибудь выходящее за рамки рекламных объявлений.
«Откуда вам знать мои ожидания?»
«Дорогой мой, я заметил, у вас очень практический, деловой подход. Будем откровенны! Вас, конечно, интересует, получите ли вы сразу всю сумму?»
«В каком смысле – всю сразу? Разве у вас…»
Сюда вклинился телефон: звонил кто-то ещё более волшебный. Толстяк почтительно привскочил, заслоняя трубку ладошкой, но не смог заглушить приказ начальства: «Зайди ко мне в кабинет, мудила, немедленно!»
«Вы заполняйте анкетку, я скоро вернусь», – и Турбанов остался один.
Сначала он немного поглазел в окно, на голые, совершенно безучастные тополя, а потом отправился в соседнюю комнату – полюбоваться ненасытно хрумкающей белкой.
В той комнате все стены, от пола до потолка, были выложены белым кафелем, как в больничном санузле, а прямо возле двери мигал огоньками, потрескивал и чавкал промышленный уничтожитель бумаг с притороченным к нему прозрачным коробом-приёмником: всё его содержимое бултыхалось на виду. Последнее, что разглядел Турбанов, это был обрывок страницы с фотографией из его собственного паспорта и покромсанная корочка трудовой книжки – они сползали в воронку шредера вслед за другими ошмётками.
В первые секунды он остолбенел, заметался, а потом рванул прочь. Кажется, никогда и ниоткуда он не уходил так стремительно – по длиннющему коридору мимо дверей, по лестницам, быстрее отсюда – наружу, хоть куда! Но только не бежать, не бежать, иначе остановят, заподозрят в чём угодно и не отпустят, а он без документов и безработный – он почти никто. Воздух на улице был разрежённый, дышалось больно. Наконец, промчавшись четыре квартала, Турбанов остановил себя вопросом: почему я должен убегать? Его подмывало вернуться в Гостиницу № 6 и потребовать у толстяка назад свои документы, которых, как он знал, уже не существует. Потом мелькнула мысль обратиться в милицию – бывшую полицию, бывшую милицию. Потом он озяб и зашёл в предбанник случайной парикмахерской, чтобы отдышаться и прийти в себя.
Отсюда, собравшись с мыслями, он позвонил старому знакомому Коле Попову по прозвищу Инсайдер. Коля раньше служил референтом в Контрольном комитете и был выдавлен оттуда за непростительно острый язык. Но свою говорящую кличку он блестяще оправдывал и после ухода из конторы. Иногда казалось, что Колю специально используют для раздачи подноготной информации и для распыления слухов, однако всё, что он с удовольствием выбалтывал или предвещал, вплоть до самых невероятных вещей, затем подоспевало с точностью пятницы после четверга.
Коля сказал: «Я сейчас в Рюмочной № 729, на улице Челюскина. Приезжай». Когда Турбанов добрался до рюмочной, Коля уже выпил четыре нелицензированных «клавесина» и нацелился на пятый. Это не помешало ему внимательно выслушать рассказ о турбановской медицинской карьере и выдать свою трактовку, правда, очень похожую на бред. Он лишь один раз уточнил: «Значит, их интересовала только дактилоскопия?»
Во-первых, Инсайдер неожиданно похвалил Турбанова за то, что он вовремя сбежал, не успев подписать договор. Можно сказать, счастливо отделался. Паспорт и трудовая книжка – самый скромный минимум из того, что он мог потерять. Ни в какую милицию обращаться не надо, слишком рискованно – у этого бизнеса есть поклонники, даже фанаты на самом верху.
Во-вторых, что там за новейшая медицина? Был такой влиятельный хиромант Пульверов, кстати, консультант Министерства финансов, который полжизни носился с безумной идеей фикс. Он придумал, что можно скорректировать человеческую судьбу, если исправить линии на ладонях. Ну, допустим, подправляем линию жизни – и в результате удлиняем саму жизнь. С другими параметрами то же самое: богатство, успех и прочее. Пульверов сумел кого-то убаюкать, ему доверили хирургию, набрали врачей, стали делать пластические операции на руках. Но в итоге вместо новых линий получали шрамы и рубцы. Потом лет на десять эту идею забыли. А недавно купили новую технологию: выбирают доноров с «правильными» ладонями, снимают у них с рук лазерные матрицы, которые затем как бы вжигают в ладони клиентов. Методика засекречена, подробностей никто не знает. Известно только, что клиентура избранная – самые высокие персоны. Им заранее, чуть не за полгода, стирают начисто собственные линии на руках. В общем, господа себе карму обновляют.
«А доноры?» – спросил Турбанов.
«А что доноры? – Коля был уже совершенно пьян. – Доноров, я так думаю, в тихом режиме умножают на ноль. Ты помнишь, где сейчас твои документы? Вот так. Сам понимаешь, элита хочет быть единственной и неповторимой. Зачем ей кармические двойники? Они ей нахрен не нужны. Шлак, отработанный материал. Груда человеческого шлака».
«А доноры?» – спросил Турбанов.
«А что доноры? – Коля был уже совершенно пьян. – Доноров, я так думаю, в тихом режиме умножают на ноль. Ты помнишь, где сейчас твои документы? Вот так. Сам понимаешь, элита хочет быть единственной и неповторимой. Зачем ей кармические двойники? Они ей нахрен не нужны. Шлак, отработанный материал. Груда человеческого шлака».
«Где-то я уже слышал эту фразу».
«Слышал, конечно. Это наш расчудесный классик Александр Блок так выражался: “добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака”. Он ещё, видишь ли, надеялся, что в этой груде найдётся какая-то гармония и красота. Но мы-то с тобой знаем… Да? Что молчишь, согласен?»
«Не хочу соглашаться», – сказал Турбанов.
22
Если бы Хмурый на сеансах психоанализа только спал, а выспавшись, рассказывал, какой он великий, Агата, наверное, сумела бы к этому притерпеться. Она смотрела бы в синее вечереющее окно, думала о своём, перечитывала английские романы, может, даже иногда отлучалась бы на кухню, чтобы приготовить сырники и потом отнести Турбанову, он к ним неравнодушен.
Между тем пациент не зря ссылался на депрессию, у него пугающе резко менялось настроение. Он как будто считал нужным напомнить, кто здесь Хмурый, а то и вовсе Злобный, с колюще-режущим взглядом и странными обвинительными вопросами.
Почему у неё такой яркий лак на ногтях? С какой целью? Почему она носит крестик, похожий на католический? Ей что, православие не по душе?
Тут надо было попросту молчать и желательно пустыми прозрачными глазами смотреть куда-нибудь чуть выше, сквозь сумерки за оконной рамой. Ещё парочка таких вопросов, думала Агата, и я с ним вежливо распрощаюсь навсегда.
Почему он обязан здесь разуваться и быть в носках? Сама-то она в обуви!
«Да пожалуйста», – безлично говорит Агата, пожимает плечами и сбрасывает на пол домашние туфли с открытой пяткой.
Хмурый некоторое время смотрит на её ноги в чулках, потом вдруг свешивается с кушетки, берёт правой рукой щиколотку Агаты и дёргает на себя и вверх с такой силой, что она едва не падает со стула.
Он сжимает её левую ступню обеими руками и ставит себе на бедро. Попытка выдернуть ногу ни к чему не приводит – Агата снова чуть не оказывается с задранной юбкой на полу. Такого нельзя допустить, поэтому она упирается ногой в бедро Хмурого, почти попинывает его и сдержанно комментирует: «Довольно отвратительно с вашей стороны».
Пациент внезапно успокаивается и, не отпуская добычу, возвращается к вольным рассуждениям о самом себе. Да, ему нужна женщина. И не какая попало, а правильная. Правильная женщина для правильного мужчины – это и украшение, и секретарша, и, как говорится, наперсница.
«Надо же, – говорит Агата, – какое вы слово редкое отыскали, “наперсница”. Спасибо, что не напёрсточница».
Хмурый, кажется, польщён. Но он ещё и не такие слова готов употреблять.
Правильная женщина, в случае чего, должна быть и подстилкой, и подтиркой. Если мужчине потребуется. Тогда она может рассчитывать на полную материальную и духовную, так сказать, поддержку!
«А если эта женщина не хочет быть ни подтиркой, ни украшением? И правильной тоже не хочет быть».
Он смотрит на Агату жёстко и не мигая, как на врага.
«Что значит не хочет? Выбора теперь нет».
«Это почему же?»
«Слишком много успела узнать».
Хмурый отпускает её ногу, садится на кушетку и холодно извещает: он ведь тоже кое-что узнал – пошарил по своим каналам, справки навёл.
«Как ты сказала, тебя Надя зовут? У меня другая информация. И работаешь ты нелегально, без документов. И посадить тебя за мошенничество – раз плюнуть. Так что не строй из себя целку, а радуйся, что я на тебя глаз положил. Пока не передумал».
После этих слов он встаёт и уходит с видом завоевателя и покорителя, бросив ей через плечо, будто служанке: «Следующий раз – как обычно. Нарядись поинтересней. После сеанса поедем развлечёмся».
23
«Я его убью, – говорит Турбанов, – задушу вот этими руками. Почему ты мне раньше не рассказала? И почему ты сразу не послала его к чертям собачьим?»
«Потому что я его боюсь».
Целый вечер они обсуждают дальнейшую стратегию. Военный совет затягивается из-за разногласий. Агата проклинает своё легкомыслие, обзывает себя дурой дурацкой, но уверяет, что сумеет справиться сама. Турбанов настаивает: ей незачем встречаться с Хмурым. «Не ходи туда больше – я пойду вместо тебя, там нужен мужской разговор».
В итоге после умозрительных споров они выбирают третий, «страховочный» вариант, который на первый взгляд им кажется наименее опасным.
Хотелось бы знать, куда в тот день отлучились их ангелы-хранители, по чьей рассеянности, прихоти или потворству линия судьбы повернётся не так – настолько не так, что лучше было бы оставить любые стратегии на откуп метеорологам и привокзальным гадалкам.
За двадцать минут до появления Хмурого в дверь квартиры на улице Героев Таможни негромко стучит Турбанов. Не произнося ни слова, Агата впускает его, чтобы сразу отвести на кухню, где он садится у окна и тоже молчит. Некоторое время Агата стоит рядом и гладит его руку – пальцы у неё ледяные.
Когда во двор въезжает серебристо-платиновый «мерседес», она подаёт знак Турбанову и быстро уходит из кухни. Он отклоняет край занавески и сразу же узнаёт человека, выходящего из машины: он видел его из окна Кулинарии № 1 регулярно, в первый понедельник каждого месяца на стоянке у входа в мэрию – с точно таким же, страшно недовольным лицом, как бы нехотя, тот подходил к лазоревому «бентли» и сразу шёл обратно с большим магазинным пакетом. И каждый раз Турбанова неприятно поражало внешнее сходство этого надменного небожителя с ним самим, кротко жующим свои обеденные пирожки. Теперь этот хозяин жизни идёт сюда, претендуя на его любимую женщину.
В последнюю минуту Агата замечает в прихожей турбановскую зимнюю куртку и лихорадочно прячет в стенной шкаф.
Хмурый, войдя, ведёт себя вальяжнее, чем обычно, однако блюдёт заведённый порядок: все джентльменские аксессуары и обувь остаются в прихожей.
Затем он возлегает на кушетку и велит: «Кофе мне свари!» Это что-то новое в психоаналитической практике.
После короткого замешательства Агата идёт на кухню и там встречается взглядом с Турбановым. Вид у него бледный, но решительный.
Принесённый кофе Хмурый оставляет без внимания.
Он приказывает: «Иди сюда», – и похлопывает ладонью по кушетке. Так иногда подзывают домашних животных.
«Слушайте, – говорит Агата, – я готова принести извинения и вернуть вам деньги. Но эта встреча точно последняя. На этом всё».
«Иди сюда. Я кому сказал?»
Она не трогается с места.
Он неохотно встаёт, подходит, берёт волосы Агаты в кулак и, как сломанную куклу, бросает её на кушетку. В первый момент она от растерянности молчит, но срывается в крик, когда он наваливается всем телом и левой рукой раздирает ей платье на груди. Она продолжает кричать и после того, как Хмурый тяжёлым кульком обрушивается на пол, ударенный по голове и схваченный за горло Турбановым.
Агата пятится боком к двери, пока двое мужчин хрипя катаются по скользкому паркету, пытаясь придушить один другого. Эта сцена длится невыносимо долго – и совершенно ясно, что никто не намерен уступать. Но Хмурый оказывается более ловким, он ухитряется пнуть Турбанова под рёбра, сесть на него верхом и упереться коленом прямо в лицо.
«Засаду мне устроили!.. Суки!.. – говорит Хмурый, отрывисто дыша. – Я вас обоих сгною».
И это последние слова в его жизни, потому что раздаётся звук, будто сырая картофелина падает в мусорный жестяной бак.
Хмурый медленно оседает с недовольным лицом, и Турбанов видит Агату – она стоит посреди комнаты и сжимает пистолет в обеих руках, выставленных вперёд.
Лежащий на полу возле кушетки выглядит мертвее, чем эта кушетка. Но Агата всё так и стоит с вытянутыми руками, не опуская пистолет, в порванном на груди платье, пока к ней, хромая, не подходит Турбанов, чтобы обнять и прижать к себе.
Несколько минут они стоят молча, одинаково пристально глядя на труп.
«Он всё-таки ужасающе похож на меня», – говорит Турбанов почему-то шёпотом.
«Не похож, – говорит Агата. – Ничего общего. Зато я теперь похожа на убийцу». И начинает плакать.
24
Позже она признается, что в тот день была готова к наихудшему. К тому, например, что Турбанов отшатнётся или даже донесёт на неё. Недавно вышел обновлённый закон, карающий «за недонесение» ровно с такой же суровостью, как за само преступление, о котором не донесли. После этого резко выросло количество доносов жён, мужей и прочих родственников друг на друга. Если верить телевизионным новостям, неравнодушная общественность горячо поддержала такой расклад.
Но Турбанов точно не собирается никуда отшатываться. Он выходит из ступора, прокашливается и резонно замечает, что сейчас у них совершенно нет времени плакать, потому что надо поскорее убрать из квартиры и куда-нибудь девать вот этого. Ну, то есть вот это. (Пальцем показывать не стал.) Но сначала он уведёт её отсюда.