– Да уж, те еще свиньюги! – хмыкнул отец, делая ход. Камин теперь у нас горел всегда, когда в гостиной находился папа.
– Я раньше смеялась, когда Журавлев говорил клиентам: «В вашем случае шансы – пятьдесят на пятьдесят, но мы еще посмотрим, кто кого». А люди в тюрьме, у людей крыша едет, у них истерика. Они там сидят по двадцать человек в одной камере. Через унитаз переговариваются, через веревочные дороги хлеб передают, чай и записки. Им разве может хватить этого «пятьдесят на пятьдесят»? Даже если они и виновны. У меня клиентку чуть не посадили из-за кражи одного платья за пятьдесят баксов. Виновна она? А ее преподаватель в институте из-за зачета заставил ее с ним спать. Ты не представляешь, пап, какой у нас сумасшедший мир. А в одной тюрьме, где я была, растут дети. Прямо за забором у них игровая площадка. Представляешь, пап, каруселька, песочница, а глаза поднимаешь – колючая проволока и надпись: «Под напряжением».
– Знаешь, Никеш, – он взял меня за руку, – ведь я-то, дурень старый, так надеялся, что ты никогда, слышишь, НИКОГДА в жизни не пересечешь порога тюрьмы. Даже на секунду! Не будешь даже адреса знать. Я хотел, чтоб твоя жизнь была легкая, как пушинка. И чтобы ты беззаботная была, как бабочка. Улыбалась и пела. А ты вот... такая.
– Ты разочарован? – замерла я.
Он поднял на меня взгляд, помолчал немного, потом улыбнулся и помотал головой.
– Я очарован. Детка, я очарован тобой. А сейчас беги, мне надо отдохнуть. Да и тебе тоже.
* * *На Рождество я решила остаться в Москве. Отец был не в том состоянии, чтобы ехать куда-то далеко, и хоть он требовал, чтобы мы с мамой бросили его вместе со всеми его чертовыми эскулапами, мы, конечно же, категорически отказались следовать его советам. Я сказала, что скорее съем на границе свой паспорт и что мне весь этот курортный отдых претит с детства. Отец смирился и отстал. Мы договорились, что сам Новый год мы проведем вместе, в нашей квартире в городе, а потом я уеду и поживу какое-то время у Варечки. Моя собственная квартира, по словам отца, должна была уже быть готова через пару месяцев, крайний случай – к весне. Он был так горд, говоря это, а я даже не могла представить, что мне с ней делать. Наверное, надо будет кому-то сдавать, потому что жить я там, в общем-то, не собиралась. Я просто не мешала отцу, старавшемуся сделать все на случай, если его не станет. А так я либо торчала с родителями, либо по-прежнему, хоть и не так часто, жила в своей маленькой комнате на Патриарших, сидела на подоконнике, смотрела на сияющий беспокойный мир сквозь оконное стекло, такая похожая на собственный портрет. Я подумывала в будущем поехать с Варечкой в Италию, чтобы она все-таки показала мне все эти ее любимые картины в правильном свете и научила в них разбираться. А Новый год, после официальной части с родителями, я приехала отмечать именно на Варечкину кухню. Подруга считала это безумием и требовала, чтобы я опомнилась.
– Мне бы твои возможности, – ворчала Варечка, – уж я бы нашла, куда их применить.
– Ну найди! – смеялась я, подпаивая ее дорогущим вином из погребка неподалеку.
– Я бы устроила собственную галерею, искала бы талантливых художников и продвигала их творчество.
– О, да ты – прямо ценитель. Ты лучше продвинь себя. Как там, выставка твоя когда будет? – подсмеивалась я.
– Не знаю, когда, – огрызалась она. С выставкой действительно были проблемы. Обещания, которые ей дали какие-то ее правильные люди, пока что никто не спешил приводить в исполнение, и Варечкина жизнь вернулась на круги своя. Она сдавала комнаты, бродила по художественным салонам, вела умные творческие разговоры, которые меня больше смешили, – в общем, жила, как и положено жить нормальной московской богеме. Без денег и без проблем.
– А хочешь, я у тебя комнату эту сниму на пятьдесят лет вперед? – предложила я. – И ты все сможешь сделать, что нужно. Все-таки устроишь эту выставку.
– Мне подачек не надо! – фыркнула Варечка, скорчив рожицу.
– Ничего себе «подачек»! Я, вообще-то, пытаюсь выгодно вложить наличные. Только тут, в этой твоей дурацкой нелепой квартире, я чувствую себя человеком, а сейчас ты можешь выставить меня за дверь в любую удобную минуту.
– Это да, могу, – кивнула она, – могу турнуть.
– Вот именно. А значит, я должна как-то защитить собственные права. Я хочу иметь возможность появляться и оседать тут в любой момент времени, без ворчания и претензий со стороны собственника.
– Как излагаешь! – восхитилась Варечка.
– А посему... – тут я назвала сумму. – И это все, что я могу предложить.
– Ты... ты сошла с ума? – охнула она.
– Ничуть, – покачала головой я. – Предложение действует только в новогоднюю ночь.
– Да с такими деньжищами я могу вторую комнату никогда вообще не сдавать, – обрадовалась Варечка, хотя, признаться честно, мы с ней вполне неплохо уживались в одной комнате в сезоны, когда Москву наводняли жадные до русской культуры туристы. И вообще мы с ней жили хорошо. В этом и была, наверное, самая главная тайна – мы с ней любили друг друга, но ничего друг от друга не ждали. Разве что только, что кто-то купит пельмени.
– Ну так что, по рукам? – ухмыльнулась я.
– По рукам. Буду тебя грабить, но только ради искусства, – улыбнулась она в ответ. И в эту минуту в дверь позвонили. – Кого там еще принесло?!
– Деда Мороза, – расхохоталась я, подлив себе еще немного дорогого и, кстати, слишком кислого вина.
– Много не пей, а то тебя опять понесет к неприятностям, – посоветовала мне Варечка и ушла открывать дверь.
Я схватила бокал и последовала за ней. Неприятности поджидали меня прямо за открытой дверью. Там стоял мой Синяя Борода, худой, еще более растрепанный, чем обычно, с бутылкой чего-то в руке. Он был как потерянный кем-то ребенок и прожигал меня взглядом. Я знала точно, что он пришел, чтобы забрать мой с таким трудом выстроенный, добытый в боях покой.
– Максим? – ахнула я, невольно вцепившись пальцами в дверной костяк.
– Я звонил твоим родителям, – растерянно пробормотал он. – Ты, как всегда, отключаешь телефон.
– Я его поменяла. Я не хотела, чтобы ты знал мой номер, – сказала я спокойным (даже чересчур) тоном. О, чего мне стоило это спокойное лицо, эта хорошая мина при плохой игре!
Он потупился.
– Они сказали, что тебя нет. И что они не знают, когда ты будешь. А я почему-то даже не сомневался, что ты здесь.
– Да, ты прав. Это была ошибка – открыть тебе это место, – ехидничала я, но он, кажется, этого даже не понял.
– Я не помнил, какой тут этаж, я зашел к нескольким, а потом сказал про художницу – и меня послали...
– Послали? – прыснула Варечка.
– Послали сюда. Ваши соседи, должно быть, подумают черт-те что.
– Это нас не пугает, – пьяно хмыкнула Варечка.
Максим посмотрел на нее смущенно, а потом снова перевел взгляд на меня.
– Мне надо с тобой поговорить.
– Говори, – пожала плечами я, вцепившись ногтями в ладонь, чтобы не завизжать, не броситься к нему и в то же время не выставить его прочь, осыпая проклятиями.
– Можно войти? – спросил он, так как Варечка продолжала стоять на проходе, заслоняя собой вход.
– Да, пожалуйста. – Она отвела руку, но сама не двинулась с места, с любопытством и насмешкой наблюдая за ним, неуверенно пробирающимся ко мне.
– Что ты хочешь? – спросила я, не в силах ждать его разговоров и объяснений. Мне было тяжело на него даже смотреть. Все эти месяцы я делала все, чтобы забыть его, но он мне снился. Во сне он сидел рядом со мной, на краю моей скрипучей железной кровати, и смотрел на меня. Я хотела его о чем-то спросить, но не могла произнести и слова. А он сидел, грустный, а потом уходил. И каждый раз, когда он уходил, мне хотелось умереть. И я мечтала только о том, чтобы перестать видеть сны. Просто перестать видеть сны. А получить его наяву – как подарок на Новый год, об этом я не мечтала. С этой его нервной походкой, с этими рваными движениями, в моей комнате – живьем – этого было слишком много. Я не могла этого перенести.
– Я не знаю. Не знаю. Я не могу тебя забыть, – пробормотал он.
– Ну что ж, это свидетельствует о том, что у тебя пока еще нет болезни Альцгеймера.
– Твои родители сказали, что... что я могу оставить тебе сообщение. Кажется, они решили, что я – просто какой-то твой друг, который хочет тебя поздравить.
– А ты чего хочешь? На самом деле? – поинтересовалась я.
Он задумался, а потом коротко сказал:
– Тебя.
– А что потом? – аккуратно спросила я.
Он вздохнул и пробормотал:
– Все, что захочешь!
Я ухмыльнулась. У него было такое лицо, как будто он только что принес себя в жертву страшной, злой и жестокой богине Любви. Интересно, и чего он от меня ждет? Что мне теперь делать? Падать прямо ему в руки? Мечтать о счастливом будущем? Примерять белое платье? Или бежать покупать ему носки? Сейчас я была гораздо позитивнее настроена в отношении всего этого безобразия. И мечты о гордом одиночестве меня почти не посещали. Да и независимость уже как-то утратила свою актуальность.
– Ну, что скажешь? – с волнением спросил он, а бутылка в его руках дрожала.
– Да что тут скажешь? Словами тут не поможешь, – рассмеялась я и бросилась к нему.
Смешно мы, наверное, смотрелись с ним – парочка тощих Кощеев, вцепившихся друг в друга. Мы не могли оторваться друг от друга, а я и не знала, что можно вот так, до боли в теле, хотеть, чтобы кто-то просто был рядом. Независимость – другое название для одиночества, только и всего. Я стояла в объятиях Максима, глядела на его беспокойное тонкое лицо, оттененное мягким уличным светом, разливавшимся в моем окне, и думала, что, какими бы мы ни были сумасшедшими, гордыми упрямцами, все же есть надежда, что вместе нам будет куда лучше, чем друг без друга.
Эпилог
В конечном итоге все получили именно то, чего хотели. Некоторые, правда, долго этому сопротивлялись, но и они (а я имею в виду в первую очередь саму себя) успокоились и приняли неизбежное и неотвратимое. Я попала наконец в святая святых – в дом Синей Бороды, в его похожую на сарай квартиру около Остоженки. Но я не боялась, ведь сама я, по сути, была дочерью Черной Бороды, пирата, опасного морского, вернее, московского волка. Ничего так получилась семейка, один другого краше, но лично мой папа, когда узнал, что у его строптивой дочери есть... как бы это выразиться... не совсем молодой человек, пришел в восторг. Во-первых, от перспективы хоть и не сейчас, но в будущем заполучить в зятья одного из лучших московских адвокатов, а во-вторых, со временем все-таки дождаться внука (или, ладно уж, внучку).
– Дочка, что ж ты молчала! – все возмущался он, глядя на то, как я улыбаюсь счастливой, глупой и такой банальной улыбкой, сидя за нашим круглым столом. Представлять никого никому не пришлось – все и так знали друг друга, а все же мой Журавлев смотрелся невероятно смешно в роли моего кавалера. Первого человека в истории, кого я официально привела в дом знакомить с отцом. Когда перед нами открылись двери моего «гостеприимного» отчего дома, Максим долго медлил, прежде чем сделать шаг и войти в нашу прихожую. И все же он его сделал. Как космонавт, ступивший впервые в истории на Луну. «Маленький шажок для человека – огромный шаг для всего человечества». И в нашем случае для всей семьи Хрусталевых.
– А она вообще неразговорчивая, – пояснил чуть улыбнувшийся Максим.
– Это да, – кивнул папа и тоже улыбнулся. Что и говорить, у них было много общего. Им обоим приходилось иметь дело со мной, а это, как известно, совсем непросто.
– Ну, а свадьба когда? – заинтересовалась мама, хоть папа и шикал на нее в испуге.
– Ну, это как Ника решит, – пробасил Журавлев.
– Тогда мы ее никогда не дождемся, – вздохнул отец и добавил: – Ты имей в виду, Ника, у меня времени может оказаться совсем мало.
– Я учту, – кивнула я, хотя сосредоточенные люди в белых халатах недавно нас обнадежили, стали постоянно употреблять незнакомое слово «ремиссия» и улыбаться уголками губ. Сказали, что со временем, если все будет хорошо, можно будет говорить об операции. Но папа уже приспособился использовать собственное нездоровье в корыстных целях. Что ж, я его за это винить не могу – такой уж он человек.
– Если ты на ней женишься – я тебе сделаю твою собственную юридическую фирму, – пообещал отец. – В качестве приданого.
– Получается, что он тогда женится на мне из корыстных побуждений, – пожаловалась я, а папа только улыбнулся и сказал, что, если бы понадобилось, он бы вообще согласился его мне купить на корню.
* * *Варечка все-таки сподобилась и нашла зал, в котором смогла выставить свои работы. Мы с Максимом, конечно же, пришли ее поддержать, хоть он и упирался, как мог, отмазываясь работой. Выставка, кажется, прошла достаточно успешно. Во всяком случае, я видела на ней совершенно незнакомых людей, которые ходили и с интересом что-то высматривали в Варечкиных пятнах и размытых формах.
Наибольшими восторгами гостей пользовался, как и следует предположить, мой портрет. Варечка забрала его на время выставки, и я дергалась, отдаст ли она мне его обратно, ведь это, без сомнений, была ее лучшая на этот момент работа. Все остальное вызывало легкое недоумение и вопросы у большинства посетителей. Впрочем, насколько я могла заметить, нашлись и ценители, которые даже что-то купили, чем сделали Варечку совершенно счастливой.
– Меня покупают, значит, я существую! – восторженно размахивала руками она. Я кивала и обещала, что мы с ней еще увидим ее работы в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Но, если честно, мне казалось, что достаточно вывесить в красивом зале какие-нибудь яркие картины в любом стиле – и у них обязательно найдутся ценители. Уж по каким признакам они оценивают там что – не знаю. Сколько мне Варечка ни говорила про экспрессию, колористику и композицию – я так ничего и не поняла. Но это только лишь мое, сугубо дилетантское мнение. И я предпочитала держать его при себе – лишь бы портрет вернули.
* * *Девушку Дашу из Самарской колонии общего режима освободить так и не удалось, хотя Максим, насколько мне известно, продолжает заниматься этим делом. Но, как он сказал, возбудить следствие по вновь открывшимся обстоятельствам, особенно там, где осужденный уже так хорошо и плотно сидит, очень сложно. Но есть надежда, что ее выпустят по достижении ее сыном трех лет досрочно. Думаю, она будет и этому рада. Хотя, вспоминая всех этих людей, этих женщин, у меня до сих пор на глаза наворачиваются слезы. Однако так работает наша система, и лучше все же быть очень осторожными, не доверять никому и не подписывать те бумаги, которые хоть в чем-то вызывают сомнение. Даже если эти бумаги тебе на подпись приносит очень близкий человек.
* * *Жаннина операция «Ы», как мы ее назвали, прошла достаточно сложно, но в результате мы, как говорится, получили необходимый результат. Я знала о том, что происходит, от нее самой, мы поддерживали с ней отношения, а потом я узнала подробности от Журавлева. Она пришла восстанавливаться в институт где-то в середине октября и первое время со своим «козликом» практически не пересекалась. Восстанавливать ее, правда, сначала не хотели. Все живо помнили историю с платьем, а распространяться об истории с «преподом» никто не хотел по понятным причинам. Одного доброго слова какого-нибудь болтливого коллеги хватило бы, чтобы похоронить последние надежды на успех операции. Помогла только копия решения суда, в которой Жанну оправдывали (все-таки Журавлеву это удалось) за недостаточностью улик. Да и хозяйка бутика, приятная ухоженная дама лет сорока пяти, узнав всю эту историю с Жанниным преподавателем, мнение свое и позицию по делу резко изменила и претензии свои отозвала. Оказалось, что зла она была потому, что Жанна-то до ужаса похожа на любовницу мужа хозяйки бутика. Она только-только пришла в себя после развода, а тут Жанна утаскивает платье. Вот и взыграло, как говорится. В общем, дело с платьем прикрыли.
В общем, решение суда помогло, хотя осадочек, как говорится, остался. Но в институте ее восстановили. Некоторое время она с трудом давила приступы ярости и злобы при виде вышеупомянутого преподавателя, но после профилактической беседы Халтурина (он это умеет) осмелела, обвешалась камерами, подгадала место и время и сумела-таки внушить старому ловеласу нужные чувства. Причем до такой степени, что он, заходясь слюной от вожделения, умудрился сказать в камеру сакраментальные слова:
– Вы, милочка, должны понимать, что либо вы отдадитесь моему трепетному чувству, либо не видать вам зачета.
– Но я же его уже сдала? – аккуратно напомнила Жанна.
– Что? – вытаращился он. – А я вот не помню. И потом, мы же с вами уже не чужие люди. Чего вам стоит! Ну, рыбка моя.
– Что именно вы хотите? – уточнила хорошо обученная Жанна. – Может, я вам просто пересдам зачет, и все?
– Слушайте, что вы мне голову морочите. Вы должны со мной переспать – вам понятно? – разъяснял тот, одновременно копая себе яму или, скорее, подкоп, ведущий прямо в тюрьму.
– Вы хотите, чтобы мы с вами занялись сексом за зачет?
– Да, да. Хватит ломаться, – трясся от злости он.
– Прямо сейчас? – ахнула Жанна, разворачиваясь так, чтобы камера сняла все, что необходимо. Наружное наблюдение в этот момент просто веселилось. После того как руки любителя молодых девушек оказались на ягодицах моей подруги, группа наблюдения ворвалась в аудиторию и прекратила этот кордебалет. На суде преподаватель, от которого тут же открестился весь остальной преподавательский состав, говорил:
– Она меня спровоцировала. Она... она специально! Су-у-у-ука! – Однако суд в материалах дела не усмотрел ни давления, ни провокации. Доказательства признали надлежащими, а бывший преподаватель поехал туда, куда ему и положено. И никому, кстати, его не было жаль. Нечего было лапы совать к студенткам. Лучше бы взятки брал, честное слово. На этом все и закончилось, а с Жанной мы до сих пор дружим.