Дальше живите сами - Джонатан Троппер 18 стр.

— Привет, — окликнул он меня. — Что случилось?

— Ничего.

— А мне сказали, что тебя лягнули в задницу.

— Не в задницу.

Взглянув на Пола, я понял, что брат в ярости.

— Садись, — велел он.

— Домой же пора. Это тебе больше восемнадцати, а у меня комендантский час.

— К черту. Поехали.

— Куда?

Пол ударил кулаком по рулю и, не глядя на меня, повторил:

— Садись в машину.

В «кадиллаке» пахло духами и сексом. Каждая кочка, каждый поворот дороги окатывали мои несчастные яйца новой волной боли.

— Сучара! — бормотал Пол, пока машина летела по Центральной улице, почти не касаясь асфальта. — Посмотрим, как ему понравится, когда я отвинчу ему голову.

Мне было страшновато, да и боль еще не прошла, но рядом с Полом я чувствовал себя как за каменной стеной. Как же приятно, черт возьми, иметь брата, которому не все равно, что меня побили. К старшим классам школы мы с ним изрядно отдалились друг от друга, но братские узы — дело такое… Ради меня он перекроил свой вечер, в котором явно присутствовало нагое или почти нагое женское тело. Но он это сделал, чтобы заступиться за младшего брата!

— Не реви, — мягко велел он. — Нельзя, чтобы он видел, что ты плачешь.

Вечер был безоблачный, и все окрестности заливал голубоватый свет луны, плывшей невысоко над горизонтом. Пол несся по пустынным улицам, и мне представилось, что мы едем в кафе, которое стоит на федеральной автостраде. Два брата едут поесть и пообщаться: рассказать друг другу о том, как провели прошлую ночь. В сущности, так мы с Полом как раз и не общались. А жаль… Через пару минут мы подъехали к развалюхе с местами просевшей, обветшалой верандой — верный признак викторианского стиля. Раско был на лужайке перед домом: сидел на своей скамейке — наклонной такой, для накачки пресса — и потягивал пиво. На ступенях крыльца сидели его дружки, те, что приходили с ним на вечеринку, и в руках у каждого тоже было по банке пива. Вот Раско заметил меня на пассажирском сиденье, вот, постепенно осознавая, что происходит, перевел взгляд на Пола, а тот — высокий, крепкий, настоящий атлет — выскочил из машины и решительным размашистым шагом направился к дому, освещаемый невыключенными фарами «кадиллака». На миг — о, какой это был сладкий миг! — я различил страх на лице врага.

— Эй, парень! — окликнул он Пола, вскочив на ноги. — Тут вообще-то частная собственность. Вали отсю…

Кулак Пола с размаху, с треском, въехал в открытый рот Раско, и вся моя эйфория разом улетучилась. Раско рухнул на землю, его дружки вскочили, не очень-то понимая, кто такой Пол и что ему надо, а он стоял над Раско и орал:

— Поднимайся, слабак! Драться будем!

Я выбрался из машины и побежал по дорожке туда, где лежал распростертый на траве ошалевший Раско. Из губы у него текла кровь и двух передних зубов не было вовсе. Меня затошнило от ужаса.

— Да ладно, Пол, пойдем отсюда, — взмолился я. — Забудь. Не надо.

— Иди-ка сюда, Джад, — позвал он.

Я подошел и встал рядом с ним. В этот момент Раско зашевелился и попытался сесть. Весь подбородок его был точно его окунули в красную краску, глаза беспорядочно крутились, но сфокусироваться не могли. Когда он наконец поднялся на колени, Пол вмазал ему ногой в живот, и Раско снова вырубился. На втором этаже особняка загорелся свет. Внутри залаяла собака.

— Пол, скорее, надо смываться.

— Бей по яйцам, — велел Пол. Глаза его сверкали, вены на шее набухли и заметно, сердито пульсировали под кожей.

— Да ладно, не надо, пойдем отсюда.

На веранде вспыхнул свет. Я схватил Пола за руку и потянул к машине.

— Пойдем скорее, — твердил я.

Лежа на земле, Раско вяло дрыгнул ногой, пытаясь достать и ударить Пола. Тот, перехватив ногу Раско, поднял ее повыше, так что бедра врага удобно раздвинулись, и скомандовал:

— Бей по яйцам — и айда.

Когда Пол задрал ему ногу, лицо Раско чуть запрокинулось и кровь потекла уже вверх — по щекам ко лбу. Он открыл рот, чтобы сплюнуть кровь, и мне вдруг показалось, что там не хватает не только зубов, но и кончика языка.

— Я не хочу его бить! — закричал я.

И тут за нашими спинами распахнулась дверь и на пороге появилась толстая тетка в зеленых трениках и бюстгальтере, в котором едва умещалась огромная грудь. Тетка с трудом удерживала за ошейник разъяренного ротвейлера. У нее был в точности такой же выпуклый лоб, как у ее сына, и такие же тусклые, свинячьи глазки.

— Какого черта? Что тут происходит?

— Мы уже уходим, — сказал я дрогнувшим голосом, и мы с Полом слегка попятились.

— Тони, что случилось? О господи! Он жив?

Ротвейлер грозно рычал, подлаивал, рвался из рук хозяйки, и в желтоватом свете висевшего на веранде фонаря, я видел, как с морды собаки капает густая слюна. Мы уже почти допятились до тротуара, когда миссис Раско сказала:

— Макс, взять их! — и отпустила пса.

В мгновение ока ротвейлер слетел со ступеней, и мы, развернувшись, побежали со всех ног. Я слышал, как царапают по бетонной дорожке когти, а рык эхом отзывался в моем нутре. Пока мы бежали по тротуару, Пол меня обогнал и через открытое окно влетел на пассажирское сиденье. Я прыгнул на капот, а оттуда на крышу, чувствуя, как проминается под моим весом тонкий алюминий. Оглянувшись, я увидел, как пес прыгает в салон вслед за Полом. Машина подо мной сотрясалась, ротвейлер рычал внутри, а Пол кричал — уже не от ужаса, а от боли. Я тоже заорал со всей мочи и звал на помощь, покуда вконец не сорвал голос. Голос вернется только через три дня, которые я проведу, не выходя из больницы, пока Полу будут зашивать плечо и делать операции, чтобы сохранить руку. Пока же я беззвучно орал, писал в штаны и колотил ногами в крышу машины, надеясь хоть как-нибудь отпугнуть пса.

В конце концов с собакой справился сам Тони Раско. Подошел, пошатываясь, весь в крови, открыл дверцу машины и крикнул:

— Лежать, Макс!

Однако пес уже вошел в раж и хозяина не слушался, поэтому Раско вытащил его за задние ноги и попытался удержать. Но ротвейлер вывернулся у него из рук и, свирепо лая, рванул назад в машину. Раско встал у него на пути и что-то крикнул — резко, по-хозяйски. Пес, гавкая и рыча, затанцевал вокруг, и мне показалось, что из пасти у него тоже капает кровь, но я тут же сообразил, что это кусок красной футболки Пола.

— Валите отсюда скорее! — закричал Раско. — Мне его не удержать.

— Держи! — истерически крикнул я с крыши. Подо мной, внутри машины, стояла страшная тишина. Ни звука.

— Садись с той стороны! — вопил Раско.

Не помню, как я скатился с крыши, как открыл дверцу. Но помню, как увидел голову Пола где-то под рулем, его странное выгнутое тело, кровь, затекшую в щели и углубления сидений. Еще помню тошнотворный запах крови и дерьма. Когда я приподнял голову Пола, чтобы пролезть за руль, брат не издал ни звука, но от хлопка дверцы он застонал, и я понял, что он жив.

Пол так жаждал набить морду Раско, что даже не потрудился заглушить мотор, поэтому я смог тут же закрыть оба окна — как раз перед тем, как ротвейлер снова попытался ворваться внутрь. Его тело ударилось о дверцу всем весом, а зубы проскрежетали по стеклу. Оцепенев, я глядел мимо него на Раско, а он на меня — без всякого выражения, с красным, точно разрисованным, как у дикаря, лицом… А пес продолжал выть и бросаться на дверцу. В какой-то момент я все-таки нажал на газ и медленно, боясь потревожить Пола, тронул машину с места. Ротвейлер устремился за нами — я видел его в зеркало, — а потом остановился посреди улицы и стал отчаянно гавкать вслед. Наверное, надо было развернуть машину и попросту его задавить, но я этого не сделал. Я поехал дальше — и это несделанное дело тоже будет мучить меня еще долгие дни и годы. Эх, если бы я его тогда задавил! Если бы я спрыгнул с крыши и попытался помочь Полу. Если бы я вообще отказался с ним ехать…

Я, как ни странно, смог взять себя в руки и доехать до приемного покоя Элмсбрукской городской больницы. Как — убейте, не помню. Смутно помню, как медсестра ввела мне в вену иглу, потому что Полу нужно было переливание крови, а потом приехали родители, и у них тоже брали кровь. Полиция на время конфисковала наш «кадиллак» в качестве улики, поэтому я в какой-то момент очнулся в полицейской машине — на ней меня отправили домой. Лица полицейского, который меня вез, я с заднего сиденья толком не рассмотрел, помню только, что пожилой. Он тогда сказал, что я спас брату жизнь. Однако остальные отнеслись к этому совершенно иначе, и это стало понятно очень быстро. Пол смотрел на меня угрюмо и зло, отец морщился, как от боли, мама ни во что не вмешивалась. Все, все вокруг были уверены, что собака ошиблась — покусала не того брата. Тогда я этого еще не знал, но именно в этот роковой вечер наши с Полом пути и судьбы окончательно разошлись, да чего там — мы сами, оба, разбились вдребезги, и всю последующую жизнь наши неровные, зазубренные осколки будет разносить все дальше и дальше, самые важные будут теряться по дороге, и, наконец, не останется никакой надежды на то, что удастся собрать целое.

Через две недели люди из службы Контроля животных усыпили Макса — сразу после судебного разбирательства, где отец предъявил жуткие фотографии того, что осталось от руки Пола. Подавались иски, потом встречные иски. Дело открыли, потом закрыли. Спустя еще несколько недель я все-таки поцеловал Элис Тейлор в кино, в темном зале, а потом расплакался — неожиданно для нее, да и для себя тоже.

Суббота

Глава 29

Я просыпаюсь с невесть откуда взявшимся зарядом энергии. В животе у меня урчит. Наверху, на кухне, я открываю набитый снедью холодильник — соседи не поскупились. Кинув на бублик несколько кусочков сыра, я иду еще выше, на второй этаж. В нынешний приезд я ни разу сюда не поднимался. Смотреть, впрочем, не на что: двери в спальни закрыты, за каждой кто-то спит. На цыпочках иду дальше, на чердак, но ступеньки все равно скрипят под ногами — как положено в доме с привидениями. Вылезаю через люк на крышу и, вскарабкавшись по шиферу, усаживаюсь на самый гребень. В детстве я часто лазал на крышу: осматривал окрестности и собирался с мыслями. Пол со Стояком тоже сюда наведывались: покурить травку и полистать порножурналы. А Венди приходила на крышу загорать и одновременно красить ногти. Про Филиппа не знаю. Когда он достаточно подрос, чтобы тоже лазать на крышу, нас, старших, в доме уже не было.

Дом наш стоит на пригорке, и сверху видно не так уж мало: задние дворы всех окрестных домов — с бассейнами, качелями-каруселями, барбекюшницами и разбросанными игрушками. За крышами, в окружном парке на озере Фенимор, за ромбиком бейсбольного поля уже трусят по дорожкам спортсмены. И видно, как всходит солнце, высветляя небо сначала до белого и розоватого цвета, а потом отпуская его в совершенную синеву.

Внизу вдруг появляется моя собственная старшая сестра — босиком, в широких мужских трусах и футболке; она быстро идет сюда от дома Калленов, на ходу собирая в пучок длинные растрепанные волосы. Интересный маршрут в столь ранний час. Буквально через пару минут после того, как Венди проскальзывает в дом моего и ее собственного детства, с нашего крыльца сходит Линда Каллен и тихонько направляется к себе. Наверно, по выражению ее лица что-нибудь стало бы понятно, но я вижу спину. Остается только догадываться. Только догадываться, как связаны между собой эти две женщины и их разнонаправленные маршруты и почему обе они двигаются неслышно — точно туманная утренняя дымка, которая росой выпадает на траву и на мое лицо. Какое такое дело выгнало их на улицу в столь ранний час, когда приглушено все, даже первое робкое дыханье дня? Вот так сидишь на крыше, считая, что ты выше всего этого, и в то же время понимаешь, что ничего ты не выше, что подняться над жизнью невозможно, а про наших ближних мы знаем только одно: что мы ничегошеньки о них не знаем.

Выйдя из душа, я оказываюсь в кромешной тьме. Что ж, дело привычное. Завернувшись в полотенце, на ощупь пробираюсь к электрощитку. Однако на этот раз, едва я касаюсь вышибленной пробки, под рукой раздается шипучий треск, в лицо бьет голубая вспышка, меня выдувает из полотенца и отбрасывает к дальней стене. Приземляюсь на спину, до обморока — полшага. От электрического разряда мое тело продолжает подергиваться, я ощущаю, как в нем вибрирует каждая клетка. И закрываю глаза…

…Мне три года, я качу по парку на трехколесном красном мотоцикле. На улице холодно. На мне синяя лыжная шапочка и шарф, в который ручьями стекают мои сопли. Пластиковые колеса громко стучат по асфальту, пересчитывая выбоины и трещины. Я отталкиваюсь ногами, чтобы объехать песочницу — огромную, как поле на олимпийском стадионе. Я не знаю, как еду: по часовой стрелке или против. Мне три года, и про часы я ничего не понимаю. Вдруг на моем пути возникает мальчишка, высокий и толстый, с симметричными струйками соплей, бегущих из каждой ноздри к уголкам рта. Над головой он держит серый ячеистый ящик для молочных бутылок и размахивает им, точно свитком с заповедями, полученными на горе Синай. «Халк», — кричит он мне. Непонятное слово. Я еще не дорос до фильмов и комиксов, но даже когда я до них дорасту, словосочетание «Невероятный Халк» все равно останется для меня полной бессмыслицей. Кто этот Халк? Он плохой или хороший? С ним все неясно, а ведь это главный вопрос, потому что в детстве надо обязательно понимать, кто хороший, кто плохой, в детстве нет места двойным стандартам. Мне три года, я никогда не слышал про Невероятного Халка, зато мальчик, который стоит на моем пути, похоже, с ним близко знаком. Кажется, он представляет, что он и есть этот самый Халк. Так, может, Халк — враг рода человеческого? А ящик — это машина. Или дом. Или огромный камень… Или… Не знаю. Но что бы это ни было, ящик летит мне прямо в лицо. Дикая боль. Я как кулек валюсь с мотоцикла на бок, на холодный шершавый асфальт, который оставляет на щеке кровавую ссадину. Кровь идет из носа, изо рта, я кашляю, отплевываюсь, захлебываюсь собственной кровью и реву, реву…

А потом большие могучие руки поднимают меня высоко-высоко — выше толстого мальчишки, выше красного мотоциклета, выше земли. Я прижимаюсь лицом к плечу моего спасителя, и плечо это отчего-то разом и твердое и мягкое. Кровь постепенно пропитывает его суконный воротник, а он поглаживает меня по спине, приговаривая: «Ну все, пузырь, все. Порядок, пузырь, все будет хорошо». Потом он ставит меня на скамейку и принимается аккуратно вытирать мне лицо своим носовым платком. Потом снова подхватывает меня на руки и говорит: «Этот маленький жиртрест тебя здорово приложил». Я не знаю, кто такой жиртрест и кто такой Халк, я толком не понимаю, что случилось, но папа спас меня, и в его руках мне очень надежно. Я зарываюсь поглубже в воротник на его широкой крепкой груди и точно знаю, что никакому жиртресту — или Халку? — меня тут не достать.

Очнувшись, я вижу над собой встревоженное мамино лицо.

— Джад, — тихонько говорит она. — Лежи-лежи, резко не вставай.

Под глазами у нее черные круги. И еще, поскольку я гляжу на нее снизу, мне видны корни волос, обрамляющих ее лицо. Совершенно седые корни. Мама такая уставшая, постаревшая… Меня охватывает странная нежность. А в теле так и застрял заряд электричества, тело вибрирует.

— Он называл меня пузырем, — говорю я.

— Ты о чем, милый?

— Когда я был маленьким, папа называл меня пузырем.

Мама смотрит на меня, улыбается:

— Да, помню. — Она гладит меня по все еще подрагивающей груди.

— Ты плачешь, — шепчу я.

— Ты тоже.

Я чувствую, что лицо мое и в самом деле совершенно мокрое, и мама то наводится на резкость, то расплывается, потому что в глазах у меня вскипают все новые слезы.

— Без него плохо… — произношу я, и внутри словно что-то надламывается.

Вскрикнув, как от боли, мама роняет голову мне на грудь и начинает рыдать. Я тоже плачу, уткнувшись в ее тонкие, спутанные волосы… И длится это довольно долго.

Глава 30

Поскольку сегодня суббота, все правила шивы на время приостанавливаются и атрибуты траура уступают место атрибутам Шаббата. Эту весть приносит Стояк. Он заезжает к нам по дороге в синагогу, облаченный в темный костюм и черную рубашку — точно в клуб собрался.

— Естественно, у вас шива и вы продолжаете скорбеть, — говорит он. — Но в дом сегодня никто не придет, и сидеть, как все эти дни, не нужно.

— Значит, выходной? — поддакиваю я.

— Не совсем, — отвечает Стояк и глядит на мою мать. Она кивает. Тогда он снова попеременно смотрит на всех нас. — Сегодня утром я жду вас в синагоге, будем читать Каддиш.

— Каддиш?

— Это молитва о душе умершего.

— А здесь мы не можем его читать? — спрашивает Пол.

— Каддиш читается как перекличка. Обязательно должен быть миньян — не меньше десяти взрослых мужчин, которые будут вам отвечать.

Пол умоляюще смотрит на друга своего детства. В глазах его: Да ладно, брось! Но Стояк отводит взгляд и пожимает плечами: Правила устанавливал не я.

Пол нарушает молчание первым:

— Во сколько начинается служба?

Стояк смотрит на часы.

— Через двадцать пять минут. Вам пора одеваться.

Костюм, который я надевал на похороны, с тех пор так и валяется на полу в подвале, поэтому мама ведет меня к себе в спальню — подыскать что-то из папиной одежды. Отец всю жизнь носил костюмы двух цветов: либо темно-синие, либо черные. Мама вынимает черный. Примеряю. Пиджак сидит идеально, брюки — в поясе — тоже, но они оказываются коротковаты, сантиметра на три-четыре. Мне это странно, потому что отца я всегда считал выше себя. Наверное, не успел постоять рядом с ним, когда вырос.

Время от времени у отца срабатывал какой-то внутренний будильник, и он поднимал нас в субботу с утра, чтобы всем вместе отправиться в синагогу. «Душ примите, — напоминал он. — Мальчики идут в пиджаках и галстуках». И мы с Полом, ворча, принимались одеваться. Сестре по такому случаю разрешалось подкраситься маминой косметикой, и дело кончалось тем, что все мы сидели в гостиной и ждали, пока Венди наведет марафет, а мама нарядит Филиппа в очередную матроску, в которой он выглядел как девочка. Отец, помню, тревожился, что из-за этих бесполых одежек младший сын вырастет геем.