- Мне не до сна. Поймите, я совсем не против вас…
- Ба! а как же вражда?
- О, она всегда со мной! Я не отступлюсь. Я только хотела сказать, что… я не знала, кто именно станет ее женихом. Вас-то проклятие не касается, понимаете? Вам не обязательно жениться на Атталине. Ведь это задумано нарочно, чтоб у нее родились дети от вас. А она вас не любит и замуж не хочет… вы что, не догадываетесь, как поступить?
Топор Гертье звучно хрястнул, разваливая крышку стола.
- Вы предлагаете расторгнуть помолвку - или сбежать из-под венца. Мило, очень мило. Но теперь… - Наметившись, Гертье ударил, разрубая сухое дерево, и по лакировке молнией пробежал бело-желтый косой раскол. - Теперь я проникся чувствами Атталины. Вы же не хотите умереть, верно? Вот и она не хочет. И боится меня. Любой другой жених принесет ей то же самое. Приятное ожидание замужества, не так ли?.. Но я не просто нареченный - я ее троюродный брат. Я не оставлю сестру в опасности. Это было бы постыдно, сьорэнн. И я ни за… - прицелился он топором в крупный кусок столешницы, где трещинами обозначились ее составные части. - Что!.. - топор клином расщепил плотно пригнанные доски. - Не покину ее. Запомните это.
Он до жгучей боли ясно представил, что значат слова «вспыхнет, как факел», прозвучавшие в проклятии. Как факел… Огонь может наброситься в любой момент. Падающая свеча в церкви. Прикосновение кисейным рукавом к ночнику у брачного ложа. Отлетевшая головка спички. Скольких женщин и девиц окутал огненный саван внезапно загоревшегося платья! И нет спасения. Обожженное тело цвета мяса, слезающая мокрой кровянистой пленкой кожа, спаленные до корней волосы, смерть в невыразимых муках. Разве что забытье смилуется, избавит от адской пытки.
Гертье вообразил себе, как Атталина при свете мирной лампы разглядывает свое лицо в зеркале и думает: «Мои ресницы, мои губы, мои ушки - неужели они только пища огня? А мои драгоценные глаза? они помутнеют, словно у вареной рыбы? А мои волосы, мои чудесные локоны - разве они обречены в жертву пламени?..» Она - дочь барона, она тверда; нельзя позволить страху исказить черты лица, плаксиво искривить дрожащий рот. Но по сторонам точеного носа появляются блестящие дорожки медленных слез: «Стать кем угодно - ивой у пруда, птицей на ветвях, летним облаком, черной монахиней - только не снохой дан Валлеродена, не женой Гертье!..»
И годами жить, зная о проклятии, с каждым годом, каждым днем приближаясь к роковой развязке!.. Сьорэнн Брандесьер сумела состряпать мщение по высшему разряду, ни с какой стороны не объедешь. Если только… Гертье ощупал пальцами гладкое, крепкое топорище. Один удар! Всего один! Главное своими руками. Иначе отчего Рагна так стремилась умереть сама, по собственной воле? Не от рук его родичей, распоряжающихся холодом как оружием… Убийство тоже подчинено правилам. Убить оскорбителя на дуэли - значит смыть бесчестие, а если его сбросит лошадь, если он споткнется на лестнице, утонет, отравится, повесится - сатисфакции не будет, уязвленная честь навсегда останется неудовлетворенной. Но получение сатисфакции можно передоверить - прежде всего единокровным родичам; на этом основаны все процедуры кровной мести - все сеньориальные файлы и вендетты.
Видимо, Рагна что-то заподозрила в его остановившемся взгляде и топоре, замершем в наполовину поднятой руке. Она не проронила ни звука, но глаза ее наполнились слезами.
Двуручный пожарный топор тяжел и остер. Сила, с какой Гертье делал из мебели дрова, была велика. Взмах, блеск - и проклятие рассеется, разлетится теплыми алыми брызгами, сольется с постели на пол дымящейся, замерзающей вишнево-красной струйкой. Атталина с улыбкой пойдет под венец, больше не боясь объятий огня.
«Я погибла», - подумала Рагна, ощущая неотвратимую близость смерти. Каменный взгляд Гертье приказывал не уворачиваться и не шевелиться, чтобы все удалось с одного удара.
Подняв топор - Рагна ахнула, спрятав лицо в ладонях, - Гертье всадил его в доски пола.
- Становится прохладно. Я, пожалуй, оденусь.
Надевая честерфильд и картуз, он с трудом двигал руками и туго поворачивался застывшим туловищем. Он всегда относился к холоду легко, даже любил прохладную погоду и считал умение переносить мороз фамильным свойством наряду с ночным зрением и тонким слухом, но сегодня это свойство начало изменять ему. Холод охватывал тело, проникая вглубь, от кожи в плоть. Гертье разминал пальцы, но это почти не помогало от нарастающей скованности. Поводив глазами, он отметил, что инеистый пушок начал появляться на обоях и на потолке комнаты. Сонливая усталость подкрадывалась, наливая тяжестью руки и ноги, заставляя веки смыкаться, а голову - клониться под весом дремоты.
Он очнулся и поднял глаза, заслышав деликатный, негромкий стук в дверь. Вырвав из пола топор, он оглянулся на Рагну - та совершенно зарылась в покрывала и тонко всхлипывала. Поразмыслив, Гертье отставил топор, но расстегнул пальто, чтобы удобней было достать револьвер.
Гереон и Кефас стояли в шаге от порога, такие же свежие и нечувствительные к морозу, как и в прошлый раз. Похоже, замки и засовы не могли их удержать - они ждали только приглашения, чтобы переступить рубеж.
- Вы что-нибудь надумали, монсьер дан Валлероден? Времени у вас было вполне достаточно, чтобы выпить кофе.
- Если оно есть. А поскольку у меня нет кофе, я не могу его выпить и, следовательно, не дам вам ответа.
- Ах вот в чем причина… Это поправимо, - Гереон протянул ему мешочек, пахнущий хорошо обжаренными кофейными зернами. - Примите в подарок. Преподносим от души, как близкому родственнику. Пейте - и отвечайте.
- Я не обещал пить немедленно, - Гертье нашел в себе солидный запас дерзости, хотя холод уверенно одолевал его. - Возможно, вам придется ждать до утра.
- Боюсь, к утру вы уже не сможете ни пить кофе, ни отвечать, ни вообще делать что бы то ни было, свойственное живым людям, - жестко молвил Гереон. - Монсьер Гертье, советую вам умерить свое упрямство. Полагаю, что вы уже сделали ряд интересных и неприятных открытий по части родословной и дел между соседями.
- Да, вы на сей счет неплохо постарались.
- Что вам еще надо узнать сверх того? Теперь вам известно, кто та молодая особа, которую вы скрываете…
- Вы ошибаетесь, - высокомерно ответил Гертье. - Я проживаю один; никаких гостей в квартире нет.
- Полноте, кавалер, - Гереон стал чуть фамильярней, - не отрицайте очевидного. Вы не хотите компрометировать девушку? Поверьте, ваше доброе отношение к ней совершенно излишне. Она не та, чью честь и репутацию вам следует оберегать.
- Позвольте мне самому решать, кого оберегать, а кого - нет. Вас не касается, находится или не находится кто-то в моем доме, а ваше утверждение о молодой особе по меньшей мере бестактно. На первый раз прощаю, но - не испытывайте мое терпение, оно не бесконечно.
- Я уверен, что она вам назвалась, - продолжал Гереон как ни в чем не бывало, - и не смолчала об отношениях, которые связывают ее с семейством Лейцев. Она гордится тем, что натворила. Вы поступили разумно, обезоружив ее. То, что она хочет сделать с собой, должны совершить мы… или вы сами. Только тогда проклятие утратит силу. Решайтесь, кавалер. На карту поставлена судьба ваших детей.
- Ничто не заставит меня изменить своему слову, - помедлив, твердо промолвил Гертье.
Он сделал движение, чтобы вернуться в квартиру, но тут Гереон достал вексель и доверенность. Подъезд был освещен почти никак, но глаза Гертье различали все до мелочей - и он увидел, какие именно бумаги предъявляет ему жемчужно-серый господин.
- Простите, кавалер, но если вы - вы один - сейчас не покинете квартиру, эти улики окажутся в руках полиции. И вы отправитесь в тюрьму за подлог. Но прежде мы вызовем полицейских и будем понятыми при обыске. Надеюсь, вам известно, что по обвинениям в убийстве, государственной измене, изготовлении фальшивых денег и безнравственности полиция имеет право вторгаться в жилище без судебной санкции. Вашу гостью выведут из квартиры как шлюху, и ей придется объяснять судье, как и почему она ночевала у мужчины. Вам известно слово «позор»?
- А вам - слово «честь»? - Удар не пошатнул Гертье. - напротив, прибавил ему стойкости, поскольку дело дошло до крайностей. - Вы шантажируете меня, как мелкий подонок.
- Сударь!!! - Гереон умел и рычать, но Гертье устоял, даже не шелохнувшись:
- Ваш следующий шаг будет попыткой войти без разрешения. Думаете, я не смогу вас остановить?
Гереон быстро укротил порыв гнева, вернувшись в позу серебряной статуи.
- Я против дуэлей между родственниками, - произнес он ровным тоном. - А то бы вы недолго прожили.
- Как знать; я метко стреляю. Родственные чувства не помешают мне принять ваш вызов. Можете присылать картель, в делах чести я всегда к вашим услугам. Будьте уверены - я научу вас биться на равных.
- Чему вы можете научить нас? - Гереон свел брови, уставив на Гертье немигающий взор. - Вы настолько молоды, сударь, что вам чужда забота о своем роде и потомстве.
- Чему вы можете научить нас? - Гереон свел брови, уставив на Гертье немигающий взор. - Вы настолько молоды, сударь, что вам чужда забота о своем роде и потомстве.
- А вы, монсьер, настолько стары, что ваша кровь остыла. Чтобы выжить, вы снисходите до браков с нами, молодыми и горячими, иначе угаснете, как догоревшие свечи.
Осанка Гереона не изменилась, но на лице под внешним лоском проявилось нечто устрашающее, словно с величавого господина спала маска, обнажив доселе скрытый лик древности, - и горькая, бездонная печаль звучала в его стихшем голосе:
- Вы даже отчета себе не отдаете в том, сколь жестоки ваши слова, кавалер Гертье. Поступайте как знаете, а мы продолжим добиваться своего.
- Я тоже, - войдя в квартиру, Гертье хлопнул дверью.
- Наша кровь, - отметил Кефас не без гордости.
- Он готов умереть за то, что сказал сгоряча, - вздохнул Гереон. - Что ж, друг мой, примемся за дело! Утро близится, а наши усилия пока безуспешны.
- К чему ваше самопожертвование? - укоризненно спросила Рагна. - Поймите, кавалер, - я все равно не изменю проклятие.
- Незачем повторять, я это уже слышал, - Гертье ходил по промерзающей комнате, то хлопая себя по плечам, то энергично потирая руки. Пальцы почти потеряли чувствительность, да и нос едва ощущался, если его тронуть. Самое подходящее - присесть у печки, приблизив лицо и ладони к огню, но при сидении на корточках начинали коченеть ноги и туловище. Тряхнув чернильницу, Гертье вполголоса выругался - и чернила замерзли! Керосиновая лампа горела кое-как, крохотным изнемогающим огоньком. Достав неоконченное письмо к Атталине, Гертье поставил чернильницу на спиртовку - может, содержимое оттает.
- Зачем вы так делаете? - не унималась Рагна. Гертье догадался, что она продолжает вести беседу, чтобы он отвечал. Когда воцарится гробовое молчание, родственники войдут.
- Вы можете меня не отвлекать? Я пишу невесте. На всякий случай хочу вас попросить о небольшой услуге - отправьте письмо, если я не смогу. Обещаете?
Сняв перчатки, Гертье долго дышал на пальцы и пробовал согреть их во рту.
Начатое третьего дня послание к Атталине никуда не годилось. Оно выглядело лживым, насквозь неискренним. Порвав его и бросив в печку, Гертье принялся за новое:
Дорогая моя Атталина!
Извините за скверный почерк, но иначе при таком холоде писать невозможно. Лишь сегодня я узнал причину Вашей нелюбви ко мне - всему виной проклятие, наложенное дочерью Брандесьеров. Милая, я всецело понимаю Ваше нежелание выходить замуж. Поэтому я приму как должное Ваш отказ, ибо речь идет о Вашей жизни или смерти. Если мне суждено сегодня остаться в живых, я употреблю все свои силы на то, чтобы избавить Вас от проклятия. Знайте, что я не отказываюсь от нашей свадьбы и готов отложить ее на любой срок, необходимый для Вашего спасения…
Закончив, он растопил на спиртовке палочку сургуча, запечатал письмо и приложил к сургучной кляксе перстень с гербом первого сына-наследника Валлероденов. Пятизубцовая фигура на нем означала, что еще жив дед Марей. Оказалось, что среди вещиц, вытряхнутых в угол из ящичков пущенного на дрова бюро, нет почтовых марок. Тогда Гертье поставил еще одно сургучное пятно и прилепил к нему два десятицентовика.
- Здесь - плата за пересылку, - показал он письмо Рагне.
- У вас пальцы посинели, - тихо сказала она.
- Пустяки, - Гертье поводил ладонью над пламенем спиртовки, как бы пробуя себя на роль Муция Сцеволы, но не почувствовал огня. «Плохо дело», - со снежным шорохом пришла тревожная мысль.
- Идите ко мне, - решившись, Рагна приподняла тюфяк, служивший ей одеялом, и край медвежьего плаща. - Слышите? забирайтесь в постель!
- Простите, Рагнхильд, но я с вами не лягу.
- Боже, что вы себе вообразили?!. Я вас ненавижу, да - но не хочу, чтобы вы умерли. Сами же сказали - не время для приличий. Перестаньте делать вид, что мы с вами расшаркиваемся в салоне. Полезайте сюда… я прощу вас! пожалуйста, Гертье! не заставляйте меня унижаться! Я сама себе противна за то, что говорю, - а тут еще вы со своей гордостью!..
- Жаль, нет меча, чтобы положить его между вами и мной, - пробормотал Гертье, устраиваясь в нагретом Рагной гнезде среди тюфяков и путаясь в полах ее пальто и рыхлом ворохе юбок.
- Обнимите меня, - сурово велела Рагна. - Покрепче. Так будет теплее. Накроемся с головами, чтоб ни отдушины не было.
- Как нелепо то, что с нами происходит, - во тьме губы Гертье были совсем близко. Рагна старалась держаться подальше от них; его дыхание ласкало ее лицо. - Вряд ли кто-нибудь сейчас сможет понять, каковы наши истинные отношения. Признаться, если б мы увиделись в салоне или в театральном фойе, я бы попробовал за вами приударить.
- А я бы отвергла ваши ухаживания.
- Из-за внешности?
- Да. Ваш род приметный. Вы отличаетесь тонкой красотой - и дамы, и мужчины.
- Не сочтите ответной любезностью, но вы не менее красивы. Барышня с огоньком… - голос Гертье зазвучал как-то сжато и принужденно.
- Что с вами? вам больно?
- Пальцы ломит, - нехотя признался Гертье. - Кажется, я все-таки их отморозил.
- Дайте мне ваши ладони, - властно потребовала Рагна. Трогая его пальцы, охваченные сильной болью, она что-то шептала, потом заговорила, и тон был невеселым: - Да, крепко вам досталось от родни. Через полдня-день станет ясно, чего ждать - омертвения или исцеления. Тут я бессильна. От холода, который они насылают, нет лекарства.
Она подумала, что ее могло так жехватить морозом по рукам, если бы не… Следом пришла волна тяжкого, пламенного стыда за все - за свою слабость, за помощь от вражеского рода. За то, что будущей ночью пальцы Гертье опухнут, станут красно-синими, кожа отслоится от них кровавыми пузырями и полопается, истекая сукровицей. Кожа сойдет, обнажая черные пятна умирающей плоти, затем безжизненная чернота иссохнет до костей, и пальцы начнут отваливаться. Калека с култышками вместо рук, без ушей, с дырой на месте носа - ради нее? для того, чтобы она жила? согласно клятве, сказанной, быть может, ради красного словца?..
Раны от мороза так похожи на ожоги!
- Я не могу ничего сделать. Я не могу… не могу!
- Эй, успокойтесь-ка, сьорэнн. Хватит оправдываться; нам бы рассвета дождаться.
- А все ваш предок, этот Эрвей! Мало ему было знатных девушек и деревенских девок! понесло искать себе подружку там, куда и заходить нельзя!..
- О, вы знакомы с нашими фамильными анналами! - Гертье пытался говорить непринужденно, превозмогая невыносимую боль в пальцах.
- Историю врагов надо знать лучше, чем свою.
- А я полагал, что вражда началась у вас с Лейцами, не раньше.
- Куда раньше, чем вы думаете. Но сильные роды стараются держаться врозь, не сталкиваясь. Нам с вами и так тесно на этой земле.
Гертье боролся с болью и надеялся, что она не позволит ему уснуть. Последние слова Рагны пробудили в нем небывало сильное чувство - его можно смело назвать великой любовью, если напрочь отрешиться от вечной игры мужчин и женщин. Внезапно ему предстала череда предков, уходящая в темное начало рыцарских времен - к основателю рода Эрвею, посадившему перед собой на спину коня девушку с золотыми глазами и светлыми шелковистыми косами. Его взор сиял восторгом, ее - был нежен и таил в себе невысказанный вопрос. Достоин ли избранник? любит ли он ее больше жизни? пронесут ли потомки его доблесть по дороге веков?
Во тьме под покрывалами для Рагны. забрезжил слабый, призрачный свет - он лился из зрачков Гертье.
И Гертье увидел, как дыхание исходит из губ Рагны едва видимым прозрачным пламенем.
- Я попытаюсь, - неуверенно проговорила она, распознав во враге истинного наследника по крови и вновь взяв его руки в свои. - Если не сможете терпеть - скажите. Не бойтесь.
Огонь изо рта ее стал ярче, он сгустился и обрел осязаемую теплоту. Она сдерживала мощь выдоха, выпуская пламя тихими, плавно струящимися языками, бережно обвивавшими пальцы так, чтоб не лизнуть кожу. Резь в пальцах стала почти нестерпимой, заставляя Гертье до скрипа сжимать зубы, - но, достигнув предела, стала отступать, бледнеть, рассеиваясь в воздухе.
- Теперь уши.
Закрыв глаза, Гертье выжидал, пока она овевала пламенным дыханием его виски и щеки. Он слышал глухое, мерное шипение, долгие звуки «х-х-ха-а-а-а». Временами его ноздрей касался странный запах, в котором не было ни легкости птичьего пера, ни звериного шерстяного духа, ни бархатистого оттенка людской кожи - но слышался накаленный и живой металл. Он таил в себе глубинный пыл надежно укрощенного огня, гибкую гладкость чешуи и упругий пульс тугих жил, несущих тяжелую, вязкую, черную кровь.
- И нос.
Они сблизились лицами почти вплотную, их разделяла длина двух ногтей. Гертье осмелился посмотреть ей в глаза - и подивился, увидев ее розовое, свежее лицо освещенным, но не трепетно-огненным, а ровным, будто лунным светом. Во влажных зеркалах ее очей он узрел себя - и тогда понял, откуда этот свет.