Ее обогнала женщина и пошла впереди. Нине не нужно было ждать, пока она обернется, чтобы всмотреться в ее лицо. Она и так знала, что женщина эта – Ира Лурье, которой она сказала шесть лет назад «да», отдавая навсегда собственного сына, конечно же здорового мальчика, второго из новорожденных близнецов, грудничка двух дней от роду. Кто состоял в этом заговоре против нее и кто был главным: семейство Лурье со своим мертворожденным недоноском, докторша из ВНИИАГа, та, что завотделением, или же ее собственный муж, отец ребенка Александр Ванюхин, вместе с приемной матерью Полиной, – она не знала. Но, стоя на асфальте у третьего подъезда, не в силах освободиться от сковавшей ее на мгновение комы, Нина смогла осознать, что заговор этот против них с Ванечкой без сомнения существует, и незащищенными в нем оказались самые слабые: мать и отнятый у нее сын…
Когда Ирине удалось уже догнать мальчика с собакой и помочь ему справиться с упрямым паровозным непокорством Торри Второго, она внезапно вздрогнула и обернулась. К тому моменту Нина уже справилась с комой, судорога ослабла, под коленями отпустило, молотки поутихли, и удары подо лбом стали почти не слышны. Увидев, как Ирина смотрит в ее сторону, она, не зная еще точно зачем, отвернулась и быстрым шагом пошла вдоль дома, к выходу через арку на Пироговку. Ирина проводила женщину глазами до самой арки, пока та, нырнув туда, вовсе не исчезла из виду. Затем она снова развернулась к своим, но взгляд ее остался задумчивым…
Следующая встреча пришлась только на зиму и получилась сразу после новогодних каникул. Было утро, и Нина специально за домом Лурье не следила, как делала часто в другое время дня. Она просто спешила в поликлинику, чтобы успеть записать Макса к отоларингологу. Журнал самозаписи заполнялся уже к девяти утра, все удобное для посещения время разбиралось загодя, об этом она знала, и надо было успеть.
Самуил Аронович вышагивал так же гордо, как и в прежние годы, ведя за руку Ивана. Они направлялись в школу, куда он ежедневно провожал внука в силу такого семейного распределения обязанностей. В другой руке он держал школьный портфель, самый обычный, коричневого цвета и на одной застежке. В школу они выходили задолго до начала занятий: оставляли запас времени на Ванькину хромоту. Привычный путь пролегал через поликлинический двор – добираться до школы получалось короче и довольно быстро, даже если не спешить.
На этот раз первым Нину заметил старик и тут же узнал. Он остановился и придержал ее за рукав шубы. Нина шла во встречном направлении, погруженная в собственные мысли. Стекла очков слегка подмерзли, и видимость была из-за этого неважной. Она растерянно уставилась на старика, не понимая сначала, что происходит. Но тут же обнаружила, что напоролась на деда Лурье собственной персоной. Дед хитро улыбался, всем своим видом выражая удовольствие от неожиданной встречи. За руку он держал своего внука Ваню, и тогда она остолбенела, точно так же, как и в прошлый раз, у подъезда знакомого дома.
Он говорил, а она слушала, кивала и не слышала ни слова из того, что произносил старик. Она стояла и смотрела на сына, на Ивана Ванюхина, который Лурье, и из глаз ее текли слезы. Слезы скатывались на щеки, и слез было много, Нининых слез, – так много, что это мешало ей как следует рассмотреть сына, а протереть слезы и смахнуть морозную поволоку со стекол не было сил. А сын ее в это время терпеливо ждал, пока дедушка наговорится с тетей, и ковырял правой ногой мягкий, только что выпавший снег, пытаясь подбросить его вверх носком ботинка. Левым – вряд ли бы получилось…
– … Так что передавайте привет маме вашей, как в Пушкине окажетесь, – завершил приветствие Самуил Аронович и добавил на прощанье: – Скажите, помню ее хорошо. И вашему сыночку, что в колясочке тогда находился, тоже привет передайте, – он игриво толкнул внука в бок, – от нас с внучиком Ванечкой передавайте, да?
– Да, – рассеянно подтвердила Нина, не отрывая от сына глаз, и снова повторила: – Да…
Путь старика и сына она проследила в то утро до порога школы, узнав одновременно маршрут их каждодневного следования и выяснив заодно расписание занятий первоклассников.
Последующие четыре месяца Нина с маниакальной регулярностью отслеживала, прячась на заготовленных заранее позициях, как Ваня Лурье возвращается из школы домой, неизменно с дедом и почти всегда в одно и то же время. Если бы смогла, Нина ходила бы смотреть на сына и по утрам, дважды на день, но делиться о своей второй жизни было не с кем, да и не хотела она делиться, не могла – повода не было уходить из дому так рано, да и Максика, кроме того, нужно было отправить самой.
В конце апреля, числа точного она не запомнила, Нина неожиданно для себя не обнаружила сына в числе прочих возвращающихся из школы первоклашек. За время своих регулярных наблюдений с учетом небольших от графика отклонений, носивших, как правило, случайный разовый характер, она всегда знала положение дел с сыном, знала точно, могла теперь свериться в любой момент и справиться, если что, через школу. Пару раз за это время сын в школе не появлялся, но ей удалось вызнать, что болеет, но ничего серьезного: простуда без особой температуры – в первый раз, и легкая форма ОРЗ – во второй. Про паралич тот самый она не вспоминала больше, да и не было на деле никакого паралича – версия эта просто была удобная для тех, кто заговор против нее с сыном замыслил.
Тогда она всего лишь удивилась, но не озадачилась и не расстроилась. На Первомай, думала, Ваню забрали и куда увезли, может, с родными этими его, Лурье.
Однако праздники прошли, занятия в школе продолжились, а сын так и не объявился. Не объявился он и через неделю, и через две. Во дворе дома на Пироговке мальчик тоже никак не проявлялся: ни с дедом, ни с родителями. Дед, как и прежде, выходил с окончательно облезшим бульдогом, который, в отличие от прошлых времен, не тянул уже прежним паровозом, а вяло, кое-как ковылял в сторону газона, опускал морду к оттаявшей весенней земле и подолгу стоял на одном месте, принюхиваясь остатками собачьего обоняния к запахам наступающего тепла.
В общем, все мыслимые сроки ожидания прошли, и тогда Нина направилась в школу, по проторенной ранее дорожке, узнать сведения о сыне из первоисточника. И узнала, это не оказалось сложным. Первый мальчик, которого она перехватила после занятий, оказался из ее первого «Б». Из их с сыном класса.
– Вы про Ваньку спрашиваете, – удивился ученик, – про хромого который, про нашего?
– Да нет, – нетерпеливо оборвала его Нина, – я про Ваню, про Лурье Ивана из первого «Б».
Мальчик оказался словоохотливым:
– Так я и говорю, он уехал в Америку с папой и мамой. Нам училка не сказала про это, а моя мама сказала. Она узнала из поликлиники, потому что там он лечился с Лидкой Первовой у одной докторши. А она ее маме сказала, а мама – Лидке, а Лидка мне сказала, и теперь про это все ребята знают, про Америку. – Мальчик взглянул на тетеньку с видом победителя и захотел дорассказать еще: – Он уже в школу сюда не ходит, раньше дедушка за ним приходил всегда, а теперь не приходит больше, потому что уже нету их никого давно. – Он поискал глазами кого-то и с гордостью добавил: – А за мной приходят: и дедушка приходит, и мама с папой тоже, когда дедушка не приходит. – И снова, ни с того ни с сего, с целью частичной компенсации, наверное, зависти по поводу чьей-то американской жизни, сообщил: – Зато у них собака еще умирает, у нее кожа облезается на спине и спина вся красная.
Про собаку Нина догадывалась, видела сама. Не догадывалась только про возможность зловещего плана, не подозревала даже, что заговор этот приобретет столь изощренные формы и будет так дальновидно продуман.
Поверила она в это сразу. Сразу как услышала от случайного, по сути, мальчика. Поняла, что все – правда. Правда, что уехали. Правда, что план. Правда, что навсегда. И наконец, правда, что никто ей, родной матери, ничего не сообщил, никто с ней не посоветовался, никто знать ничего не пожелал о ее материнских чувствах: никакая школа, никакие соседи по дому из третьего подъезда, с шестого этажа, никакие другие люди, знакомые и незнакомые, включая самих этих нелюдей Лурье с вежливым и общительным еврейским дедушкой Самуилом Ароновичем во главе.
На деле именно это и произошло. Действительно, в тот день, когда Нина узнала ошеломляющую новость, Ваня Лурье с родителями заселялись в бейсмент небольшого двухэтажного дома в недорогом пригороде Далласа, столице американского штата Техас. Первые десять дней, пока семья новоприбывших техасцев еще только определялась с более или менее постоянным жильем, они снимали две комнатушки с кухонькой в отеле квартирного типа недалеко от железнодорожных путей. Несмотря на невысокую по американским понятиям цену, полученные на временное обустройство деньги тратиться стали гораздо быстрее намеченного порядка и довольно серьезно подкосили никак к тому времени не установившийся еще в новой жизни материальный статус семьи Лурье.
А началось все с последнего московского сентября, сразу после того, как Марик с Иркой проводили и впервые за семь лет оставили Ваню один на один с чужими людьми, в первом классе близлежащей школы. Поначалу им казалось, школа должна была быть другой, особой какой-нибудь, с учетом специально направленной на сына общеразвивающей и гуманитарной специфики. Однако затем передумали: Ирина решила, что лучше пусть будет совсем рядом с ними – и в смысле удаленности от дома, и потому еще, что сама она эту школу заканчивала когда-то, да с серебряной медалью в придачу, и продолжала верить в благоприятное наследие тамошней атмосферы. Одним словом, пошли проторенным путем, без нового образовательного подхода.
К этому же времени Марик получил неожиданнейшее в его жизни предложение. Кто-то из любопытствующих американских итээровцев, русскоязычных, находясь незадолго перед этим в Москве в связи с участием в международной конференции на вольную тему «Город будущего», сунул нос в один из специальных технических журналов, предложенных организаторами для ознакомления участников и гостей, и наткнулся в нем на статью, чрезвычайно его заинтересовавшую.
Super! – искренне удивился американец и в самый короткий срок нашел ее автора, которым оказался Марк Лурье, ученый, конструктор и педагог. Далее – все просто: знакомство, удивление по поводу явной недооценки инженерного таланта на родной земле и последующее приглашение на трехлетний контракт с гарантией бизнес-визы в США, штат Техас.
Оба они, и Марик, и Ирка, серьезно к русскому американцу тогда не отнеслись: просто собрали обед поинтересней, с блинами и рыночной сметаной. Обязательную для такого случая икру заменили, правда, на селедочку, тихоокеанскую, жирную, пряного посола – тоже нормально, решили, если водку остудить до морозильного градуса, то проскочит под нее все, что хочешь, – сам не заметишь. А икра красная, самая мелкая даже, левая, с несортовыми пленками, все равно, как ни крути, не по их деньгам выходит, не по Мариковым заработкам.
Так и вышло: и поел хорошо, и выпил тоже с удовольствием, и слов наговорил кучу многообещающих, и приглашение они от него по почте спустя какое-то время получили, и тоже в обещанные сроки.
А получив, Лурье задумались над этим уже серьезно. Милый обед с взаимными комплиментами обернулся в историю реалистичную, неожиданную и заманчивую. Для начала они, не сговариваясь, обсуждение отложили. Но знали: каждый обдумывает что-то про себя, не ставя другого в известность до поры до времени. А обдумать чего было: Ванька, прежде всего – что там будет и как? Дед – совсем непонятно, как к этому отнесется: может, и согласится, а может, к примеру, разбор устроить на почве предательства и измены родине и категорически отвергнет саму идею. А если отвергнет, то как он тут, с кем? С Торри Вторым умирать останется? И Заблудовские как, оба родителя Ирининых? Ну там, по крайней мере, родни навалом: сестра старшая Иркина, Ася с мужем Борей и взрослым сыном Илюшей, если что, младший брат отца – дядя Иринин, Лев Аркадьевич с семьей, тоже люди близкие и родные, и тоже, если что… Ну и так далее – по линии Заблудовских всегда все было понятней и решалось проще.
Короче, Самуилу Ароновичу они изложили идею отъезда не сразу, но изложили-таки. И произошло это только зимой, раньше не получалось определиться. Если честно, ждали, что будет с Торькой, с жизнью его собачьей или смертью по-человечески, и снова – поодиночке, не смели озвучить разговор о судьбе любимого зверя, хотя знали наверняка уже – это вопрос времени, и самого недалекого.
К сожалению, несмотря на вязку с далекой ирландской чемпионкой, избежать наследственного заболевания, полученного от отца, Торри Второму не удалось. Симптомы страшной экземы в точности почти повторяли прежнюю картину, что и у Первого. Те же узлы и пузырьки на обнажившейся ярко-розовой спине под остатками тигровой шерсти, то же медленное, но методичное расползание болезни по всей коже с особенно мучительными для собаки проявлениями на животе и в паху, тот же густой с резким запахом гной из ушей не старого еще, даже по бульдожьим меркам, кобеля и постепенная потеря основных чувств – зрения, прежде всего, слуха и, в последнюю очередь, обоняния.
Так или иначе, но к зиме Торька был все еще жив, а полугодовой срок приглашения заканчивался в феврале. И возможно, ни Ирка, ни Марик эту тему не затронули бы больше: ну кончился срок и кончился, и черт с ним – так, может, и надо. В смысле, не надо. Помешало одно обстоятельство, сумевшее опрокинуть привычный к моменту принятия решения ход рассуждений на тему «за» или «против» отъезда в Америку.
Виной тому оказалась близлежащая школа, Иринина которая была и Ванькина стала. «Хромым» ученика Лурье с легкой руки пробегавшего мимо шестиклассника стали дразнить все почти из первых и частично вторых, соседних по этажу классов, включая и девочек. Парня из шестого занесло на их четвертый этаж по неизвестной причине, скорее всего – покурить в малышовом туалете. Когда он вылетал обратно, как раз под звонок, то сбил с ног возникшего из ниоткуда первоклассника, неспешно отворявшего ту же дверь снаружи. Мальчик отлетел, но попытался сосредоточиться и подняться на ноги так, будто дело для него это было плевым и обычным. Но сразу подняться не получилось, пришлось покорячиться и в итоге принять вертикальное положение лишь при помощи стены. Парень из шестого торопился, но успел все же выкрикнуть в Ванькину сторону:
– Давай, давай, хромой! Подымайся, а то урок пропустишь, пару схлопочешь, мамка после по жопе настучит! – и унесся.
После этого случая обидчика из шестого Ваня Лурье почти не встречал, да тот и сам не признал бы его больше, столкнувшись в коридоре. Но этого оказалось достаточно, чтобы перевести мальчикову хромоту, не слишком заметную в старательных попытках скрыть ее по возможности от окружающих, в явный и публично подмеченный физический недостаток. «Хромым» он сделался для одноклассников с того самого дня.
«Хорошо, – подумал он тогда впервые не по-детски, – что рука у меня плохая левая, а не правая. А то дразнили бы безруким или одноруким каким-нибудь».
Родным Ваня в тот раз ничего не рассказал, просто замкнулся в себе и немного поплакал, когда остался совсем один. Еще раз он поплакал в кровати, под одеялом, когда ложился спать, чтобы не заметила мама. А наутро, когда проснулся, то удивился поначалу: все знакомые предметы в его комнате слегка расплывались, как будто висели в тумане, в легкой воздушной пелене. Ваня протер глаза и попытался всмотреться вновь. Но ничего и на этот раз не изменилось, хотя было совсем не больно – ни ему самому, ни глазам: так, разве, почти незаметно, на короткий миг кольнуло где-то чуть выше бровей и пропало, как будто комар укусил, быстро-быстро, в одно касание, и не снаружи укусил, а изнутри. А все вокруг продолжало оставаться таким же неясным и удаленным от глаз, от него самого, и все вещи стали в одночасье немного чужими, не Ваниными, не их с мамой и папой, а другими…
Зрение испортилось у него, причем резко, с того утра, когда он проснулся после падения в коридоре. Обнаружилось это сразу и для доктора загадкой не явилось – выраженная детская близорукость. Бывает…
Другое удивляло: почему так внезапно, почему этого не было еще вчера? На это доктор улыбнулся и ответил, что было это всегда, просто не подмечали, не проверялись, очевидно, как положено, другие присутствовали жизненные доминанты, стало быть, и с пониманием продолжил изучение медицинской карты ребенка. Одним словом, очки были подобраны и выписаны, и со следующей недели Иван Лурье вдобавок к «хромому» заделался еще и «четырехглазым», или «четырехмоторным», – зависело от фантазии детского окружения. И снова промолчал дома, и снова поплакал про себя…
Со временем Ирина, а потом и Марик заметили, что в школу их сын собирается послушно, как и прежде, но как-то неохотно, оттягивая счастливый момент выхода из дому за руку с дедушкой Семой. Дед тогда с заботливой бойкостью поторапливал внука, чувствуя в эти моменты, какой он важный и незаменимый в семье функционер. Большего, к сожалению, Самуилу Ароновичу подметить не удавалось. Но Ирина сообразила внезапно, что источник странного отчуждения Вани от школы в ней самой, в школе этой, и лежит.
Остальное стало делом техники. Через два дня психологический анамнез школьной ситуации, составленный матерью без особого труда, был готов и переведен на английский язык для чтения Мариком, которому в срочном порядке теперь язык этот был необходим для использования в стране будущего проживания. Тогда-то они и приняли, по сути дела, решение окончательно и изложили деду вызревший план, который теперь опирался уже на конкретные факты «за».
Вышло в результате не так, как они рассчитывали. Про измену родине дед не упомянул, хотя понял – отъезд такой просто для контракта не получится. Контракт какой-никакой имеет свойство переворачиваться потом в другой контракт, а тот – в третий. Такое путешествие бывает лишь в одну сторону и рано или поздно становится невозвратным. Особенно если это не Израиль, как у всей родни бывшей, а Америка, где отродясь их никого не было.