– Все будет хорошо, Полина Ивановна, – говорила, уходя, Ирина Леонидовна, – давайте будем надеяться… – но при этом смотрела каждый раз на Нину, потому что не была до конца уверена, что самой ей на деле хочется, чтобы что-то изменилось. В этом она со страхом могла признаться только себе и уверена была, что, даже будь рядом Марик или Ванька, самые близкие и родные люди, она не посмела бы не только сказать им это свое тайное, но и подумать об этом не решилась бы, про ту самую неуверенность. И холодно ей становилось тогда и неуютно, и понимала она, что неправильно это и недостойно – думать так, но разрушительная сила, исходившая из самых нижних глубин, была каждый раз могучей ее женского разума, и вновь заставляла она Ирину Леонидовну не хотеть здоровья для Нины, и не здоровья даже физического, а разума, тоже женского, тоже материнского, но на этот раз – чужого. И ненавидела она себя в минуты такого самооткровения и думала – напрасно сердце человеческое так устроено, что может быть таким большим и сильным, перекачивая через себя кровяным насосом одновременно столько светлого и темного, густого и жидкого, скорого и долгого: от любви до ненависти и сразу вслед за этим – снова, но уже иным кровотоком и в другом порядке – от ненависти до любви…
С духом майор Лысаков собрался перед Новым годом, когда пошел четвертый месяц Нининой жизни на новом месте. Он вытащил найденную чайную коробку с бумагами, обтер ее лишний раз, обдумывая план разговора с тетей Полей Ванюхиной, и отправился к ней в дом. И если с коробкой ему более или менее все было ясно, то про Михеево убийство сомнения его все еще одолевали, и он крутил их так и сяк: говорить правду или не надо – никому она, может, теперь не нужна, одно лишнее расстройство будет и горечь страшная для матери, а с коробкой вместе – вообще ужас получится нечеловеческий.
С этой последней мыслью Петюха в дверь знакомую и постучал. А зашел когда и Нину увидал, то понял сразу, что безумна она, во-первых, и что про Ванюху с Михеем и им самим словом он не обмолвится ни единым – это во-вторых. Не выдержит, подумал, тетя Полина такого после всего: тоже, как и Нина, головой пострадать может и не подняться больше. И обе тогда они пропали, считай.
А про коробку решил рассказать. И рассказал, и все, что было там, отдал. Тут же попрощался и засобирался, пока тетя Поля не разобрала содержимое ее по отдельным бумагам. Нинину руку сжал и подержал недолго в своей руке, и, показалось ему, она на сжатие его тоже сжатием ответила, не сильно, но было вроде.
А через два дня на третий снова пришел к ним, чтобы проверить женщин после коробки его. И проверил: Полина Ивановна пластом лежала неподвижным, но не болела вроде бы по-настоящему конкретным чем-то, а лежала просто и смотрела в потолок. И кушать, как он догадался, у них тоже не особо в доме имелось. Ниночка по дому ходила туда-сюда, видно, есть-то все же хотела. Иногда она подходила к матери, садилась подле нее и улыбалась тихой улыбкой. А мать говорила ей:
– Сейчас, дочка, я сейчас… – и снова не вставала, потому что, как понял Петя, привыкала к новой мысли про детей своих и внуков, к новому пониманию сложившихся в семье родственных связей и думала, наверное, про все такое, оттуда вытекающее: кто кому теперь кто…
Одним словом, майор областного УГПС Петр Лысаков засучил рукава, перевернул вверх ногами стулья, закатал половики и навел в доме Ванюхиных люксовую уборку, как он привык наводить у себя в жилье за долгие холостяцкие годы. А после еду сделал какую-никакую и запалил чайник, и собрал женщин к столу. Полина Ивановна к столу встала, а Нина уже сама пришла и Пете улыбалась по-доброму, и они чай этот стали пить с медом и булкой. Полина Ивановна отхлебнула первый глоток, ей во рту стало горячо, и в этот момент она поняла, почему второй Нинкин близнецовый пацан в детском параличе тогда оказался, Айван этот, – потому и оказался, что от близкой родни произошел, а это по всем Божьим законам – болезнь и смерть.
«Спасибо, Господи, за Максюльчика тебе нашего, – подумала она, – что одного упас хотя бы от беды такой, прости нас грешных…»
– Вы, теть Поль, не беспокойтесь, – сказал ей, уходя, Петя, – я заходить к вам буду почаще теперь, ежели чего…
Первым делом, обживая плющихинскую гавань, Милочка наняла новую прислугу: так, казалось ей, будет вернее начинать серьезную жизнь с серьезным мужем-банкиром. Возраст Айвана ее совершенно не смущал – она получила свое, законное, полноценную замену тому, что вынашивала с детства, и досталось это ей теперь по праву. И хотя судьба, соединив ее с избранником, не сумела оборвать мешавшее полному счастью родство, все равно Милочка, продолжая пребывать в состоянии перманентного кайфа от всего, что так резко изменило ее жизнь, совершенно искренне связывала последние события внутри собственной же семьи с Провидением. Живот ее уже основательно выделялся среди прочих контуров Милочкиной вертикали своей плотной округлостью. Привычный зов, идущий из глубин пищевода, не исчез в связи с перестройкой внутренних женских систем, но Милочка сообразила, что именно сейчас она снова должна собрать волю в кулак и не поддаваться пагубным страстям, способным помешать будущему материнству.
Айван о невестиных проблемах вообще ничего не знал, ему даже думать было странно в эту сторону, а сообщить ему о дурных Милочкиных наклонностях было некому. Айван любил свою избранницу такой любовью, о существовании которой до сих пор не подозревал, и это снова очень хорошо накладывалось в его математических мутациях на теорию хаоса, вписываясь в динамические показатели по всему диапазону частот: от крайней плоти до коры головного мозга. Но при этом, если бы его спросили сейчас, чего он в жизни желает больше: остаться с Милочкой навечно или продолжать руководить наследной корпорацией, он не сумел бы ответить однозначно. Но знал зато – при смене аттрактора все равно найдется путь, подлежащий разделению энергий. Когда-то, входя в основы хаоса и бифуркаций, Айван прочел поданное в качестве наглядного примера рассуждение о том, что где-то в Хорватии одна река, споткнувшись о какой-то там остров, разделилась на два рукава – один ушел в Дунай, к Черному морю, а другой – к Средиземному. И это многое ему объясняло…
В «Мамонте» он продолжал просиживать с утра до поздних часов, насыщая себя новым знанием, оказавшимся для него той самой втягивающей воронкой, куда по проторенным им же траекториям стали методично стекаться обломки и огрызки прошлых его знаний, опытов и увлечений, образуя постепенно систему построения идеального арочного моста, перекинутого от одного края воронки к другому, но разворачиваемого в случае надобности по любому диаметру.
Эксперты не могли ничего понять. Шаги, предпринимаемые юным главой корпорации, совершенно не вписывались в привычные рамки, но самым невероятным образом, вопреки всем прогнозам специалистов, оборачивались очередной прибылью – там причем, где ее никто не мог ожидать. Документы он подписывал коротким тычком, экономя время, но всматриваться близоруко успевал в каждый, и если он его устраивал, то тыкал нечто вроде «Лу…» и завиток. Корпорации он был представлен Дмитрием Валентиновичем как сын и наследник покойного главы, Иван Маркович Лурье. К этому непривычному для собственного уха фонетическому соединению Айван привык быстро и не придавал в дальнейшем большого значения такому несоответствию собственного понимания истины и случившегося факта: главным для него оставался возводимый им к вершине незыблемый монумент науки, должный подтвердить опытным путем ее же теоретический фундамент.
О том, что пора узаконить их отношения, Милочка в первый раз заикнулась, когда предъявила Айвану явную оттопырку в области живота. Тогда Айван снова, чтобы не особенно отвлекаться по мелочам, попросил Дмитрия Валентиновича устроить регистрацию брака с Милочкой в самые короткие сроки и без временных, если можно, потерь, о’кей?
Свадьбу сыграли, когда плоду Лурье исполнилось шесть месяцев, и по этой уважительной причине Таиланд Милочка отложила до лучших времен. Отложила, но вовсе не забыла. К этому же сроку и подгадал восстановленный с помощью Дмитрия Валентиновича новый российский паспорт, куда и проставлен был брачный штамп. Такой же паспорт с двойным петухом на обложке одновременно вручили в милиции и Ирине Леонидовне.
Марк Самуилович вырваться в Москву не смог, хотя очень того желал, не успевал обернуться из-за зимней сессии в университете, где принимал экзамены, пришедшиеся точно на свадьбу сына. Может, и успел бы, если бы очень постарался и сумел договориться на кафедре, но выяснилось, что все равно времени получить российскую визу не хватит. Ирина огорчилась, конечно, но не так сильно, как можно было бы ожидать.
«Я-то – здесь, в конце концов, – решила она, – ничего страшного, ближе к лету свидятся с отцом. – И еще подумала, что хорошо бы и для Марика паспорт организовать, восстановив ему, как и им с Ванькой, прежнее гражданство. – Пригодится теперь наверняка по новой жизни, а то куча неудобств с визами этими, регистрациями для иностранцев, и вообще, какого черта…»
Свадьбу сыграли, когда плоду Лурье исполнилось шесть месяцев, и по этой уважительной причине Таиланд Милочка отложила до лучших времен. Отложила, но вовсе не забыла. К этому же сроку и подгадал восстановленный с помощью Дмитрия Валентиновича новый российский паспорт, куда и проставлен был брачный штамп. Такой же паспорт с двойным петухом на обложке одновременно вручили в милиции и Ирине Леонидовне.
Марк Самуилович вырваться в Москву не смог, хотя очень того желал, не успевал обернуться из-за зимней сессии в университете, где принимал экзамены, пришедшиеся точно на свадьбу сына. Может, и успел бы, если бы очень постарался и сумел договориться на кафедре, но выяснилось, что все равно времени получить российскую визу не хватит. Ирина огорчилась, конечно, но не так сильно, как можно было бы ожидать.
«Я-то – здесь, в конце концов, – решила она, – ничего страшного, ближе к лету свидятся с отцом. – И еще подумала, что хорошо бы и для Марика паспорт организовать, восстановив ему, как и им с Ванькой, прежнее гражданство. – Пригодится теперь наверняка по новой жизни, а то куча неудобств с визами этими, регистрациями для иностранцев, и вообще, какого черта…»
Свадьбу играли в тесном кругу, все свои. «Мамонт» представлен был Дмитрием Валентиновичем, подобострастно вежливым и приторно-ароматным. В нагрузку к первому заместителю Айвана прилагалась неизвестная молодая особа, вполне недурной наружности и тоже источающая неслабые запахи. Роль тамады Дмитрий Валентинович взял на себя, полагая, что особое место в этой семье занимает по праву старейшего из друзей, и это было абсолютно справедливо. Он же предложил снять зал в обновленном ресторане «Прага», который когда-то они выбрали для Шуры и Ниночки в день свадебного торжества. Так и сделали, найдя в таком поступке добрую связь с покойным Александром Егоровичем.
От семьи были все, кроме Нины и Фабриции Львовны с мужем. Ирина так и не решилась признаться матери в том, что произошло восемнадцать лет назад в доме Лурье, и предпочла недоговаривать, нежели объявить правду не из самых приятных. Милочка притащила в «Прагу» двух подружек по брошенной ею Академии коммерции и туризма, одну из которых – прицельно для Максика. Так оно и вышло: ночевать подружка была оставлена в плющихинской фотомастерской. Полина Ивановна думала позвать для комплекта товарку свою вечную, все еще не помершую бабу Пашу Бучкину, ужасно хотела, но передумала потом, не решилась. Особенно после того, как бумаги Петькины прочла: ну как объяснишь ей, что родня на родне женится, когда Прасковья и того и другого с малолетства знает. Или объяснять теперь, что не Максюля это наш, а другой паренек – брат его, такой же одинаковый, только в очках и из Америки? А даже и так если, все равно по крови-то родня та же самая получается, хоть и незнакомая. В общем, ни так, ни так не выходит, никак не складывается по-людски. Одну и привезли ее потому в ресторан. Ну, а с Ниной Петр побыть вызвался, пожарный майор Лысаков.
– Ехайте, теть Поль, – сказал он ей, – ехайте и не думайте ни о чем. В лучшем виде за всем пригляд обеспечу, Ниночку накормлю и вас самих дождусь.
И знала Полина Ивановна, что все так и будет: и накормит, и приглядит где надо, и дождется саму ее, не уйдет. Верила в Петькину доброту с самых их с Шуркой пацанских времен еще и жалела потом, что развела судьба лучших друзей по разным сторонам жизни.
Для деда и бабки Заблудовских и всей прочей по их линии родни: сестры Аси с мужем Борей и племянником Ильей, который сам уже давно был папой, дедушкой почти, Льва Аркадьевича с многочисленными своими, ну и так далее, – для всех тех родных, другими словами, кто про брата Ванюшиного знать был не должен, про наличие его в природе вообще, так же как и не мог идентифицировать Милочкино происхождение, устроили отдельный прием в квартире на Пироговке. Там уж Ирина сама расстаралась, вспомнила прежние времена и решила своими руками стол накрутить, чтобы все с Усачевского рынка и без всякого подозрительного хлама из идиотских упаковок. Подумала, пока готовила, что совсем скоро здесь такое же дерьмо в пищу употреблять начнут, как у них там, в Америке. В смысле, у нас. И таким же дерьмом запивать будут, к этому все идет.
Про новую Ванькину занятость в деле оборота и приумножения отечественных финансов, кроме деда и бабушки, никто из родни не знал, поэтому спрашивали больше про жизнь тамошнюю и учебу, а отдельно – про математику, в которой, как всем было известно, родственник сильно преуспел. Айван отвечал серьезно и терпеливо, но после того как последний нетрезвый гость покинул пироговскую квартиру, он обнял Милочку, притворно вздохнул и, сохраняя на лице полное добродушие, спросил у матери:
– Почему я не сирота, мамми?
И тогда Ирина Леонидовна окончательно осознала – случайно и на не вполне трезвую голову, – что ничего для нее не изменилось в их с Ванечкой жизни, что он по-прежнему сын единственной матери, она же – по-прежнему мать собственного сына, и никакие другие в этой жизни люди, новые или старые, не отберут их друг у друга никогда и не подменят дурацкими откровениями любовь их и взаимную преданность. Осознала это и успокоилась…
Повестка из военкомата в адрес призывника Максима Александровича Ванюхина и Милочкины роды совпали по времени и пришлись на один и тот же весенний день. И если первое обстоятельство вызвало очередное Максово недоумение и легкое замешательство, то второе событие оказалось гораздо более серьезным не только по причине рождения наследницы рода Лурье. Милочка родила девочку, хорошенькую и чернявую, какими все они, Ванюхины-Михеичевы получались при родах, с маленькими пальчиками и аккуратными лепными чертами лица. И все, казалось, должно было сойтись: нормальное протекание родов, сверхкомфортные условия, в которые была помещена роженица, счастливые родители и безоблачное будущее. Одно не складывалось как надо – девочка родилась нездоровой, и это было ясно врачам, о чем они честно олигарховому семейству и сообщили. Более того – наблюдался явный случай олигофрении, выявленный на самой ранней стадии. Милочка была в ужасе, потому что уверилась наконец, наскребя из памяти все наводящие жуть обрывки случайных знаний, что это прямой результат наследственного алкоголизма в двух поколениях: в Люськином, которую она знать не знала, и самой ее, про отличительные особенности которого кое-что ей было достоверно известно. Тот факт, что была и другая причина нежданного заболевания, не менее возможная, чем первая, а именно – близкая ей по родственному наполнению кровь отца ее ребенка, Александра Егоровича Ванюхина, олигарха в недалеком прошлом, ныне покойного, Милочка в расчет брать не могла, поскольку причина эта раскрыта была не для нее. Известна она была лишь матери ее, Полине Ивановне, после прочтения Петюхиных пожарных писем из огневой чайной жестянки.
Айван, узнав в тот же день о первенце, не успел обрадоваться, потому что про неутешительный диагноз узнал одновременно, и это привело его в расстройство. Но расстроился, главным образом, из-за жены, – не хотел, чтобы Милочка переживала этот удар судьбы и испытывала материнские мучения. Занят он был на новой работе невероятно, но все равно сумел сообразить, что неполноценному грудничку понадобится теперь особый уход, и с этой целью тут же отдал необходимые распоряжения через Дмитрия Валентиновича. Полине Ивановне Милочка решила до поры правду не открывать: так ей насоветовала принесшаяся в роддом свекровь Ирина Леонидовна. Сказала, что и Нины одной с нее достаточно для огорчений ежедневных. Пусть мама лучше думает пока, что у дочки, по крайней мере, все в порядке, а там видно будет, может, все и образуется. Сейчас препараты имеются эффективные, не то что раньше, в советское время, когда крест можно было сразу ставить, если что-то оказывалось серьезней аптечного случая. А при надобности Марк Самуилович пришлет из Далласа все, что будет необходимо. Утешать невестку утешала, но сама иллюзий не питала.
– Скорее всего, врожденное, – сообщил ей роддомовский врач в разговоре на другой день. – Мог бы я вам голову поморочить, рассказать про инфекционные там разные, обменно-эндокринные воздействия, интоксикацию еще… – Он честно посмотрел на Ирину Леонидовну, и она, заметив в его глазах усталость и безнадегу, сразу почему-то всем его словам поверила. – Сами наверняка понимаете – неоткуда приобретенному в такой семье взяться, можно с высокой вероятностью исключить этот диагноз. – Он повел вокруг головой в неопределенном направлении, имея в виду стены, в которых разговор этот происходил, и добавил: – И все другое в этом заведении вряд ли было бы возможным, учитывая, с кем дело имеем: травматизм родовой, к примеру, или что-либо подобное, что зависит и от врача. Остается немного – вирусы могли бы быть еще: краснуха или же токсоплазмоз, но это заранее проверялось, там все чисто. Резус-фактор – тоже отрицательный, бывает еще, правда крайне редко, дискератоз, но это при явно недостаточном витамине А в первые месяцы беременности – тоже, полагаю, не ваш случай, да? Другое дело, – сменил он тему, подведя безрадостный итог, и пожал плечами, – куда то, что имеем, разовьется, малоумие это, в какую стадию. Там три есть пути, в недоразвитии психическом: дебильность – ну это самая легкая форма, имбецильность – средней считается степенью и идиотия. Последняя – та самая тяжелая, не дай, как говорится, Бог. Но это уже психиатр подключится когда, прояснится, надеюсь. И не сразу, конечно, тоже время пройти должно определенное. Но в любом случае, как бы ни обернулось, лечение длительным бывает обычно, чаще – пожизненным, – добавил он, перед тем как попрощаться…