Собачку эту, что купила, проколола сразу же, на другой день, не стала ждать, как дед, пока подмосковная ветеринарная сестра на голову свалится из ниоткуда: чуму сделала, гепатит, ну и все положенное по списку.
Началось крепкое лето, и трава на пироговском дворе пробилась уже повсюду. Но лучшее место по собачьим какашкам, в смысле по минимальному количеству кучек, располагалось возле дедовой сирени, которую вычислила и нашла, припомнив ориентиры покойного Самуила Ароновича, изложенные им когда-то по телефону. Не знала лишь, какой все же куст их, под которым последний Торька лежит. По этой причине оставила санитарную зону вокруг всех кустов и следила, чтобы совсем близко к ней Торька Третий не гадил. Выводила его трижды в день, несколько раз кормила, дважды давала молоко и какие нужно витамины, и поэтому голова у Третьего, полностью отказавшись от шеи, уходила в туловище с положенной основательностью, резко опережая в ширину узкий бульдожий таз и наплевав на коротколапый отрыв щенячьей холки от линии земли. Забота о нем оказалась весьма кстати: пока у Милочки подрастал второй живот, на попечении у безработной бабушки Иры находилась лишь маленькая Нинуля, внучка, и все еще бодрые оба родителя Заблудовские.
– Я не понимаю, Ириш, как же там Марик один справляется без тебя? – не раз пытала дочь Фабриция Львовна. – У него же работа по мостам и преподавательская деятельность в институте. Он же света белого, должно быть, не видит. Ни постирать толком, ни погладить некому, ни приготовить как надо по-домашнему. Как же так?
Ирина прекрасно знала, что забота матери о ее муже не носит характер честной обеспокоенности, а все это лишь так, чтобы в очередной раз втянуть ее в воронку длинного разговора и вовлечь в зону родительских наставлений. На деле же мать была исключительно довольна сложившимся положением вещей, балуя себя под старость таким нежданным удовольствием. И соглашаясь с этим, Ирина Леонидовна старалась по возможности не избегать формальных материнских допросов, но и, само собой, не приближаться к зоне опасных откровений. Она просто отвечала:
– Мам, там не стирают и не гладят сами, там для этого машины есть или сервис специальный.
А в еде Марик минималист, ты же знаешь, а как ты, все равно ему никто не приготовит, даже я не приготовлю, – и целовала размякшую от этих слов Фабрицию Львовну в сморщенную подрумяненную щеку. И та, всякий раз ощущая, что на сегодня материнская миссия выполнена, тут же предлагала дочери помощь, единственную из возможных:
– Ты говори, когда надо, я с Торькой твоим всегда посижу, чтобы не скучал. Он не привык без людей-то, или, на крайний случай, отца пришлю, пусть там свои газеты перебирает про Ельцина, у тебя в квартире. Кстати, в Америке знают, что Примаков чистейшей воды экснострис?
Марик за прошедшие полгода звонил раз девять-десять: четыре еженедельные попытки объясниться с женой он сделал сразу после ее отъезда и далее пытался услышать ее голос хотя бы раз в месяц. Однако каждый раз она вешала трубку, успев бросить только:
– Пусть Максим позвонит, скажи ему.
Максим же регулярно звонил ей и без Мариковых напоминаний с докладом о житье-бытье в ее далласском доме. Специально о Марке Самуиловиче разговор он не заводил, понимая прекрасно, что тема носит характер болезненный и деликатный. Но как бы случайно ему удавалось все же ввернуть Ирине Леонидовне кое-что о муже, а заодно похвалить его за неустанную о нем заботу, хороший, особенно в быту, характер и атмосферу доброжелательства в доме. То, чего Ирина ждала от этих разговоров, – той случайной щепочки, отлетевшей в сторону от всегдашних домашних тем, которую можно было бы подержать во рту и ощутить на вкус, а уж дальше пробовать догадаться об остальном, – не происходило. Макс был предельно осторожен или же делал вид, что ничему такому в их доме места нет. Одним словом, нынешнюю правду о муже она не понимала совершенно, но признаться в этом самой себе воли тоже не хватало, и это злило ее еще больше, чем прежде, когда в предательстве Мариковом она была убеждена и факт был налицо. Не знала она тогда, правда, предательством это было или просто изменой, не успела выяснить, поскольку до отъезда своего из Далласа с мужем больше не сталкивалась. И о том и о другом думать ей было противно, а о предательстве – просто отвратительно. Поэтому и бросала трубку, не в силах преодолеть накатывающее всякий раз отвращение: и к собственному мужу, и к его смуглой американской подруге. Была вместе с тем благодарна Максу, что знанием своим, если оно есть, не делится с Ванькой, – точно знала, что не делится, Ванька не смог бы с ней в игры играть, тут же вышел бы на разговор, и пришлось бы мычать невнятно и за себя, и за отца. Но и сам отец молчал, видно, хотя сыну звонил часто, она от него это знала точно. Слишком хорошо Ирку свою знал Марик, предполагая, что не станет раздувать она семейное кадило и никого в то, что случилось, не вовлечет. И она знала тоже, что он это знает. Так и тянулось у них пока: ни шатко ни валко, с выжидательной сердечной болью как минимум с одной стороны. С другой – все та же ненавистная неизвестность. Тянулось, пока не оборвалась и эта неопределенность, разом сделавшаяся для Ирины Леонидовны далеко не самым главным делом и вообще недостаточно важной уже теперь вещью, если сравнивать ее с тем, что случилось в семье Лурье, разделенной обстоятельствами непреодолимой силы, – в той ее части, которая приходилась на Москву.
А случилось то, что не могло не случиться, особенно если вникнуть в огневые свидетельства, уцелевшие на пожаре во дворе мамонтовского дома Ванюхиных, что из любопытства выковырял Петюха из тлеющих головешек. Но не нашелся такой вникатель в нужный момент, поэтому девочка, родившаяся у Милочки с Айваном в положенный природой срок, ничем, к несчастью, от сводной сестры не отличалась, если иметь в виду характер родившегося вместе с ней ужасного заболевания. Разве что более серьезной формой того же самого. Второй – на этот раз – стадией, к имбецильности ближе, к такому вот типу слабоумия. Это и случилось. И этот удар оказался уже настоящим, серьезнее тех обоих: с маленькой Нинулей и истории с Мариком. Со всего возможного размаха садануло, всех затронуло в непростой и так семейной паутине, всех без исключения.
Ирина Леонидовна снова была в ужасе. Торьку она на время перетащила к матери в соседний подъезд, потому что не могла собраться с мыслями и постоянно теряла нить в окружающем пространстве: слишком сильно добавил удар этот ко всем прочим навалившимся бедам, с которыми и так приходилось справляться в одиночку, слишком нечестно, слишком не за что. Марику удрученный Айван по просьбе матери позвонил в тот же день и сообщил, чтобы не оставлять страшную новость на потом и не перекладывать это на плечи матери. Что там Марик сказал и что при этом чувствовал, она была не в курсе. Знала только, что звонил он ей в этот день неоднократно и что телефон она не брала, потому что уверена была, что это он. Не желала такой ценой идти на вынужденное сближение, путем раздела горя на двоих, не хотела ТАК Марику помочь вернуть себя, если он вдруг это решил. И снова чувствовала, что знает он о том, что слышит она звонки его эти, но отвечать не хочет, потому что знает, кто звонит.
И началось все по кругу, по новому, по недавно начатому и продолжаемому вовсю, а теперь еще и по двойному, совсем уже неразрывному. Как ни странно, Милочка держалась молодцом. Огорчения она не скрывала, но внутренне была к повороту такому приготовлена загодя, хотя и на другое тоже надеялась, ну, а переживала теперь больше по семейному долгу, по материнской обязанности, нежели по истинному чувству. Полине Ивановне про вторую девочку намекнули, дали понять, что не все вроде в порядке по здоровью, но это временно, результат легкой родовой травмы, нужно меры разные предпринять, а там будет видно дальше. Милочка сначала сказала по телефону, а потом Ирина Леонидовна съездила, Нину как бы проведать, и упомянула заодно про новорожденную. Про маленькую Ниночку снова решили не открывать, чтобы перегруз не получился, да и неясно пока там – вдруг и вправду выправится. «Почему, – подумала Ира, – меня никто не жалеет, а только все используют в собственных трудностях? Или я сама такая дура, что меня к неприятностям прибивает и на берег никак не выбросит?» А потом поняла, что с морга началось все, полоса невезучая, когда отца Марикова схоронили и Макса там встретили. Не надо было тогда Ваньке приезжать сюда, сидел бы в Техасе и математику изучал, как все нормальные люди, в смысле, как все ненормальные, как гении все математические. И отец его тоже сказал: «Давай Ваньку в Москву прокатим, он уже забыл, наверное, откуда родом». Прокатили… И деньги эти ванюхинские не нужны никакие, к чертовой матери, и сами они вместе с ними и их больными детьми! Но тряхнула головой и сбросила тут же накатившую ненависть, поняла, что запуталась в собственном бессилии. Марика назвала «отцом его» – назвала и не заметила уже как, Ванюхины – ни при чем, нет на них вины никакой, сами страдальцы из-за Нины и погибшего отца, дети их – и наши тоже, а теперь уж и вовсе наши, вместе в одной лодочке плывем, качаемся, но плывем и дальше плыть теперь придется, да и деньги ванюхинские совсем в общей жизни не помеха, а, наоборот, надежда, может быть…
А тут еще Петр со службы пожарной вернулся, и только тогда догадалась Ирина, что живет он здесь теперь постоянно, а это значит, забота его о женщинах самая что ни на есть настоящая и постоянная: за старухой и за безумной женщиной. И так хорошо он с ней поздоровался, и уважительно и с радостью, с настоящей мужской приветливостью, что стало ей стыдно опять за гадкую пену свою, за раздирающие внутренности сомнения, за отвратительный свой нелюдской список, и вместо приветствия ответного расплакалась Ирина Леонидовна, ничуть уже плача своего не стесняясь, потому что поняла, что стесняться ей здесь больше некого, и не любить – тоже некого, и еще потому, что накопилось за все это время много чего, собралось и между собой перемешалось: и обида, и боль, и отчаяние, и нехорошая злоба, и жалость к себе самой, и ненависть к той смуглой на лестнице – много, в общем, чего…
О том, как на самом деле перенес случившееся Айван Лурье, досконально не знал никто, включая Милочку, маму и все остальное малочисленное окружение его в Москве. Собственно, оставались из реально приближенных к жизни людей лишь бабка и дед Заблудовские, Дмитрий Валентинович да Полина Ивановна. Первых взяла на себя мать по уговору с сыном. Когда собаку оставляла, наплела что-то невразумительное про непростые роды и инфекционное воздействие на плод с возможным осложнением в будущем, но только в случае, если не принять необходимых мер сразу, а они принимаются, и поэтому все идет по плану, хотя планы эти еще не до конца врачами определены.
– Рахит, что ли? – в ужасе всплеснула руками Фабриция Львовна, готовясь сразу к самому худшему.
– Никакой это не рахит, мама, успокойся, – с трудом сдержавшись, вынужденно соврала Ирина. Но соврала лишь отчасти – рахита у девочки не было на самом деле, все было гораздо хуже и беспросветней. Но зато после ее ответа мама действительно успокоилась, переключилась на Торьку и, когда удавалось заловить, на внука Ивана, чтобы тоже было кого с настырной любовью подолбать. Брала таким способом реванш у Самуила Ароныча за прошлую Ванькину к нему близость, по детским еще годам.
Дмитрий Валентинович отнесся к случившемуся со всей серьезностью и, как обычно, моментально перевел проблему в практическое русло. Сразу вокруг забегали и засуетились нужные люди, осмотр за осмотром, консилиум, повторный диагноз, такой же неутешительный, и выводы: делается все необходимое, отслеживается любое изменение в любом направлении, но случай классический – генетическая хромосомная аномалия, так что выводы, сами понимаете. Айван понимал, но с теорией его расходилось на этот раз, потому что ситуации касалась она не той своей стороной, не той частью спасительного хаоса, явное наблюдалось выпадение из пусть и не существующих правил.
Сарой в честь бабушки по линии Лурье дочь назвали по предложению Айвана. Сарой Ивановной Лурье. Ирка покачала головой, но возразить не посмела: слишком сильной, даже сейчас, оставалась семейная легенда о медсестре Саре, боевой подруге танкового истребителя Самуила Лурье, старлея, а к концу войны – капитана.
«Хоть Сара, хоть Рахиль, хоть Маруся, – подумала она в ярости, – делать что будем, скажите лучше, делать-то что?»
Милочке снова было все равно насчет имени, она опять была согласна. Когда ребенка привезли и вокруг все забегали, так получилось, что в суете послеродовой оказалась она немного в стороне от второго ребенка, а руководить медицинской круговертью лучше всех у свекрови получалось, у Ирины Леонидовны. На какое-то время, пока сама после родов восстанавливалась, Милочка даже собственное недоверие к ней под сомнение поставила, слишком свекровь душевно и горестно за внучку отчаивалась, в глазах мокро постоянно, но контроль за обеими девочками держала железный, за Сарой и за Ниночкой заодно, потому что сильно к ней привыкла и много чего, как надо делать, знала. Так и пошло дальше; штаб по спасению детей: во главе штаба – Ирина Леонидовна, основной реализатор стратегических задач – Дмитрий Валентинович, моральная поддержка, не говоря уж о финансовом обеспечении, – муж, Айван Лурье, заокеанская группа скандирования – племянник Максим Ванюхин и свекор Марк Самуилович, тактика и семейные перспективы – она самолично, мать детей, Людмила Лурье. Но к непосредственной работе штаба обязанности Милочкины примыкали, получалось, не главной стороной, а лишь занимали боковую нишу, высвободив тем самым другую, порядком подзабытую, но все больше и больше желающую о себе напомнить, все настойчивей и неукротимей, – ту, в которую загонял ее слабый ноющий зов, сочащийся из середины пищевода, постепенно переходя в постоянной и зрелой силы призыв.
Александру Ефимовичу Циммерману Айван позвонил из Москвы, когда Макс и Лариса заканчивали первый курс, каждый на своем факультете. Он и до этого иногда звонил ему, не забывая учителя, но частыми эти звонки никогда не были. Лариса в это время была дома, но разговор почти не слышала и сути не ухватила. Удивилась лишь, что длился он больше часа. С кем и о чем разговаривал отец, ей так и не сказали, но на следующий день, ближе к вечеру, когда, отцеловавшись с Максом, она вернулась домой, то обнаружила в поведении родителей необычное оживление. Ситуация, однако, прояснилась для нее через три дня, когда они решились на разговор с дочерью.
– Такое дело, Ларик, – начал отец, – в Москву нам надо с мамой. И надолго, вероятнее всего.
– В Москву? – удивилась дочь. – Надолго? Ты о чем говоришь, папа?
– Я вот о чем, девочка моя…
И он стал говорить ей о том, что получил предложение, от которого отказаться невозможно, то есть совершенно невозможно. Во-первых, потому что это большие деньги, то есть очень большие, в смысле огромные просто. Во-вторых, потому что предложение это исходит от Айвана Лурье. Ларик продолжала смотреть на папу умными глазами и ждать, пока тот вырулит на прямую трассу внятного рассказа. В-третьих, выяснилось, что это не только деньги, но и научная работа, хотя опять же за деньги, другие уже, отдельные от тех, первых и очень больших. Вот.
– Ясно, – приняла объяснение Лариса, – а что мне за это будет, dad?
– Тебе будет отдельный родительский дом на все время нашего отсутствия, увеличенное в разумных пределах финансовое содержание в местной валюте, свобода личности, гарантированная американской конституцией, и отцовское благословение в совершении глупостей, – разъяснил свою позицию отец. – Правда, что касается последнего пункта, то он не согласован с мамой, но, я полагаю, это может коснуться лишь одного участника твоего сомнительного будущего. Я не ошибаюсь?
– Нет, daddy, – быстро согласилась дочь, которая вообще быстро соображала и по менее значимым поводам, – ты не ошибаешься, ты прав, как всегда. Ты и мама.
Одним словом, московский призыв Айвана семейством Циммерман был услышан, и Александр Ефимович с супругой, выправив визы, прибыли на место будущего контракта в самом конце мая. Раньше не получилось, не мог Александр Ефимович не довести очередной математический класс до выпуска, никак нельзя было взять и разом оборвать работу в школе, хотя Айван настаивал на скором сроке приезда и очень просил с ним не затягивать. По всем делам «Мамонта» он не мог уже обойтись без надежной правой руки, но руки такой среди окружения его не находилось. Были, конечно, толковые сотрудники, встречались и очень опытные, и даже совсем головастые, но ни один из них, когда Айван пытался завести очередной математический диспут применительно к ценным бумагам, да и просто деньгам, не схватывал сути, на которую опирался юный босс, – тому же никак не удавалось подобрать нужный ключик. Главный бухгалтер, выходя из председательского кабинета, разводил руками, прищелкивал языком и шел исполнять дальше вполне традиционные обманные функции, не требующие специальных навыков в области виртуальных знаний, хватало и обычных приемов, и налаженных хитростей. Но дела тем не менее продолжали идти в гору.
Циммерману Айван дал на вживание в старую новую жизнь неделю. Дмитрий Валентинович, организовавший к тому времени для супругов элитную стосорокаметровую квартиру на пешеходном Арбате, резво занялся восстановлением их бывшего российского гражданства, и это тоже не оказалось делом сложным, тоже семечки получились просто при его деловом подходе и хозяйственной умелости. Ну а через назначенную неделю бывший наставник по преодолению фундаментальных математических переулков, поражаясь тому, что удалось за это время увидеть в этом неизвестном ему городе, вышел на работу в «Мамонт» в качестве научного эксперта-консультанта с окладом вице-президента корпорации. Еще через месяц, завершив ознакомительную пробежку по делам корпорации, новый сотрудник, переходя с русского на английский и обратно, излагал бывшему ученику собственные соображения в деле дальнейшего упрочения «слонового» монумента. Со стороны это могло походить на разговор двух неагрессивных чокнутых, но к этому времени Дмитрий Валентинович уже точно знал, что к сумасшествию это не имеет ни малейшего отношения, и искренне огорчался, что переводу на человеческий язык магнитная запись этого разговора не подлежит, как он ни старался вникнуть в нее сам и как ни трудились над смысловой расшифровкой ее специально обученные люди.