Н. А. Лейкин Из эпохи последней турецкой войны
1. ПОМИНОВЕНИЕ
Радоница. Вторник после Святой. На Волковом кладбище идет поминовение усопших. На могилках сидят купцы, мещане, мастеровые, солдаты и чиновники. Попадается и офицер, интендантский чиновник. Женщины преобладают. Некоторые причитают, христосуются с покойниками и зарывают в землю крашеные яйца, некоторые крошат их, принося в жертву птицам. Священники, в старых отрепанных черных ризах, переходят от могилы к могиле и поют литии. За палисадниками блестит полштофик, видна принесенная с собой закуска. Уста жуют, то там, то сям раздаются возгласы, не напоминающие собой ни скорби, ни уныния.
Вот по мосткам идет бравый гвардейский «ундер» с ребенком на руках. Сзади его следует жена в пестром платье, с узелком провизии и синим коленкоровым зонтиком в руках. Двое ребятишек, держась за платье, шествуют около. Ундера увидало купеческое семейство, расположившееся за палисадником.
— Вот этот самый ундер на всю свою роту у нас в лавке говядину покупает, — говорит рыжая борода лопатой. — Уж и жох же! В четверти копейки на фунт торгуется.
— А вот бы его, Парамон Савельич, про войну спросить. Пусть порасскажет, — говорит жена. — А то что так-то, в неведении, жить! Может, уж давно страшно, а мы ничего не знаем. Вон вчера богомолка рассказывала, что уже будто на днях одного неверного турку в Новгороде поймали. Переряженный был, долго не могли догадаться, а как показали ему свиное ухо, так он и задрожал. Да не простой, сказывают, а какой-то паша. Говорят, к Петербургу пробирался.
— Может, на табачной вывеске этого самого турку поймали? — двусмысленно улыбаясь, задает вопрос реденькая борода клином.
— Смейся, смейся, Устин Наумыч! — откликается женщина. — А вот как нагрянут сюда с саблями, так хвост-то подожмешь.
— Будьте покойны, у нас в мясных рядах топоров много, и мы никогда своей храбрости не покидали, потому уже, что на бычачьей крови свою привычку имеем. Теперь нам только артикулу обучиться, и шабаш! А что вам, женскому сословию, с военным человеком знакомство иметь, то это по нынешним временам никогда не мешает, потому сейчас в случае чего защитит. Позови, Парамон Савельич, ундера-то, пусть порасскажет про военное-то.
— Да что же, я пожалуй. Терентий Гаврилыч! Милости прошу к нашему шалашу! — кричит мясник — борода лопатой.
Ундер останавливается.
— Здравия желаем господину купцу! — откликается он.
— Зайди в палисадничек-то к нам побеседовать. По рябиновой клюнем.
— Зайти не устать, да вот я с сожительницей и окромя того этой самой детской требухи с собой набрали.
— Милости просим и с сожительницей. И про них вишневой наливочки хватит.
Ундер заходит. Идет поднесение.
— За упокой души… Кого поминать-то? — спрашивает он.
— Савелья, Петра дважды, Иоанна трижды и Стефаниды с младенцем Матреной.
— Ну, вечная память!
Ундер поименно поминает покойников.
— А вот и пирожка позоблите. Прошу покорно на камушек присесть. Ну, что насчет войны слышно? В газетах-то как-то в разных смыслах пишут.
Ундер вздыхает.
— Насчет войны-с? Насчет войны теперь уже все обозначено. У нас господа офицеры даже походные сапоги закупать стали. Нижним чинам сапожный товар выдан.
— Ах, Господи! Скажите! А мы ничего и не слыхали!
— Теперь пока еще все замирение, но как только первый выстрел через Дунай, то и пошла писать. Все перепробовали. Насчет турецких зверств составили протокол, это вы слышали, составили и притянули на суд в Англию. Судили этого самого турку, но раскаяния с его стороны никакого не вышло. Не только наказания никакого не принял, но даже пардона не попросил. Порта наущает. Теперь силою оружия начнем, потому дипломатии он не страшится.
— Это королева английская дипломатией-то прозывается, что ли? — задает вопрос мясничиха.
— Молчи, не твое дело, — обрывает ее супруг. — Так, значит, и Англия не согласна?
— Англия бы ничего, но Великобритания из себя препону представляет, а персиянец с нами супротив турки. Он с тылу припекать начнет. Теперь возьмите, какие у нас пушки… Шарахнешь — и пятиэтажный дом пополам. Опять же в Туретчине все славянское единство за нас, потому и сочувствие опять началось.
— Ну, а австрияк?
— Нейтралитет. Между небом и землей болтаться будет. Туретчине плохо. Во-первых, все оттоманы возмутились, а во-вторых, денег нет, и уж теперь приказано всем свои парадные халаты на войну продавать, чалмы тоже с аукциона пошли. Дело дойдет до того, что и жен продавать будут. Ведь у них жены продажные.
— Ах, ты Господи! — вздыхают женщины. — Нехристи-нехристи, а и их жаль. Каково женам-то? Все сидела в хорошем теле и вдруг тебя какой ни на есть арап купит. Кажись, доведись до меня, часу не вынесла бы с этим арапом.
— Брысь, говорю! Дай умные-то речи послушать, — снова обрывает мясник супругу. — Пожалуйте еще по стаканчику! Ну, а как же насчет Румынии?
— Там Яга-паша смущает. Мы, говорит, вам Босфор отдадим, а Босфор — это такая земля, что твой Сибирь, там золото добывают. Ну, у них и вышло колебание.
— А тальянец с греком?
— В мобилизацию пошли, чтоб своих защищать.
— Ведь эта мобилизация-то на Дунае лежит?
— На Дунае. Все равно что Польша. Есть мобилизация наша, есть турецкая и греческая, только на разных берегах лежит.
Мясничиха опять перебивает.
— А Петербургу не страшно будет?
— Ну вот! Петербург — сила. Тут сто тысяч одного мастерового народу, окромя гвардии. Подступись-ко! Опять же флот. До Рамбова допустим, а там и взорвем. Окромя того, турок на ногах жидок и далеко пешком не пойдет, а лошадей своих они давным-давно по своей мухоеданской вере съели.
— Значит, не опасно?
— Не опасно, потому торпеды положены. На пороховых-то изволили быть? Видели, сколько там пороху? Закуска важная! А мониторы? А митральезы? Будьте покойны!
— Еще по рюмочке.
— Нет, благодарим покорно. Нужно будет и своих покойничков помянуть. Прощенья просим! За угощение… Потрудитесь быть здоровы!
Ундер подымается и уходит. Мясники смотрят ему вслед.
— Однако тоже штучка тонкая! Даром, что ундер, а все знает, — говорят они.
2. БУДЕТ ЛИ ВОИНА С АНГЛИЕЙ?
На живорыбный садок пришел повар — жирный мужчина, важного вида, с гладкобритым бульдогообразным лицом и с большим золотым перстнем на указательном пальце. Вошел он олимпийски с окурком сигарки в зубах и ласково сшиб со стоящего у прилавка мальчишки шапку.
— Петру Савичу наше наиглубочайшее с кисточкой! — приветствовал его хозяин в засаленном переднике, надетом поверх пальто. — Садиться милости просим! Чайку не прикажете ли?
— Ну его, этот чай! Не поварское оно питье… Впрочем, разве для прокламации стакашек…
— Выкушайте за компанию. И нам-то поваднее будет, а то пьешь-пьешь один-то, и, верите, даже до одури… Теперича вот сегодня девятый охолащиваю и так себя чувствую, что он мне как бы волку трава… Припилось, что ли, Бог его ведает!
Хозяин кивнул на стоящий на прилавке стакан и спросил повара:
— Ну, что нового? Как у вас там слышно? Будет война с Англией или не будет?
Повар опустился на лавку, оттопырил губу и развел руками.
— С одной стороны, будто и будет, а с другой — не должна быть, — отвечал он. — Вчера у нас два генерала обедали, так вот то же самое сказывали. Ежели бы войне быть, так наш не собирался бы за границу, — прибавил он. — А у нас, между прочим, камердинеру приказано чемоданы отдать в починку. С другой стороны, графиня новую коляску к маю месяцу заказала — значит, здесь будет по Елагину мотаться. Разбери поди.
— А пахнет войной, — утверждал хозяин, — вчера у нас с Глебова двора ундер соленую рыбу покупал, так рассказывал, что на весь запасный батальон, не в черед, сапоги новые построили.
— Сапоги сапогами, а и окромя того идут большие приготовления. На Марию Египетскую шел это я ночью по Гороховой из гостей, кума была именинница и засиделись за стуколкой, так такую, братец ты мой, машину на двенадцати конях по улице везли, что даже страшно. Говорят, на пароход, чтоб из митральез этих самых паром стрелять. Машина — с дом.
Хозяин покачал головой.
— Тс! До чего только нынче народ ухищряется! — произнес он. — Ведь из такой машины хватишь, так и монитор пополам.
— Еще бы… особливо ежели торпедами ее зарядить. Стерлядку бы мне вершков в двадцать надо… — заговорил повар о деле.
— Стерлядка будет-с, будьте покойны, — перебил хозяин. — А вы вот лучше скажите, чего этот самый Биконсфильд хочет?
— А Биконсфильд хочет, чтобы препона Болгарии была, ну и опять султана защитить, так как он ему сродни, — брякнул повар.
— Сродни? — переспросил хозяин. — Да ведь Турция держава мухоеданская, а Англия все-таки во Христа верует.
Повар запутался.
— Так-то так, только что ж из этого следует? Султан с этим англичанином родня по Индии. У султана три жены из Индии взяты. Ну, а Индия Английская. Понял? Так мне бы стерлядку…
— Стерлядка будет-с, пообождите маленько. Ну, а в каком разе там народ в этой самой Индии: черный или белый?
— Народ разный, но больше полосатый, потому помесь от англичан и индейцев. Страна богатая, потому индюков и индюшек разводят, ну а индюшка плохенькая два рубля.
— Нагишом эти самые индейцы ходят или в одежде? — продолжал интересоваться хозяин.
— Нагишом. В «Иллюстрации» даже и картинка была. Полиция приказывает им одежду носить или хоть передники, что ли, но как только городовой ихний за угол, сейчас этот самый индеец снял передник и, смотришь, бежит уже так, в чем мать родила.
— Скажите, какое необразование! Ну, а на голове чалма?
— На голове перья носят, а в носу серьга. Все вот эти самые перья от индюков из хвоста на головы им идут. От индюков-то они и прозываются индейцами. Однако, что же мне стерлядку?
— Сейчас. Вон мальчонка ее в бадье несет! Поворачивайся, идол! — крикнул на мальчишку хозяин.
Перед поваром поставили бадью. В ней плескалась пара больших стерлядей. Повар начал их мерить пальцами и спросил почем. Хозяин заломил цену.
— Да эдакой и цены нет. За что?
— За стерлядей-с. Эдаких стерлядей и сам Биконсфильд не ел. Полно, Петр Савич, не торгуйся! Граф заплатит. Ты только одно учти: курс-то на Лондон нынче почем?
Повар недоумевал.
— Да при чем же тут курс-то? — спросил он.
— Как при чем? Придет англичанин, запрет моря, так как стерлядь из морей в реки-то попадать будет? Ну, вот по этому самому мы и попридерживаемся в ценах, — пояснил хозяин. — Эй, Гаврюшка! Возьми эту большую стерлядь да отнеси на кухню Петру Савичу, а допрежь того пару пива ему из портерной принеси! — скомандовал он. — Садись, Петр Савич! Ну полно, что тебе из-за графских денег торговаться! Вот лучше пивцом побалуешься.
Повар махнул рукой и опять опустился на лавку.
3. В ВОРОНИНСКИХ БАНЯХ
Дворянское отделение воронинских бань. Раздевальная комната блещет огнями. Сочельник. В альковах лежат завернутые в простыни бороды, усы. Некоторые, свив себе из полотенцев чалмы, лежат врастяжку и кряхтят. По временам слышен возглас: «принеси мне бутылку пива, да похолоднее!» «Гости» одни приходят, другие уходят. Входит пожилой купец, снимает с себя шубу и медленно начинает раздеваться.
— Мирону Вавилычу почтение! — раздается из алькова. — Что, брат, и ты после праздничного плескобесия обмыться пришел? Маску на Святках надевал, что ли?
— Нет, до маски-то наше грехопадение не доходило, а только ведь и мы люди, — со вздохом отвечал купец. — Ты возьми то: чревообъедение, виноблудие, так нужно же сбросить с себя ветхого человека. В ледяной проруби мы, по немощам. нашим, троекратного погружения телес сделать не можем, да и полиция не дозволит, так вот эту самую оккупацию банное очищение заменяет. На праздниках ошибок-то винных тоже было столько, что беда!
— Что говорить, без этого нельзя… потому родственники, каждого навестить надо. С их стороны радушие, а через то и ошибки. Вчера, брат, я сам ошибся. У шубняка на чашке чаю были.
— Чем ошибся-то?
— Померанцевой на апельсинных корках. Девять лишних выпил. В картах явился ущерб, ну, я с горя и помирил себя. По рублю аршин играли, шестьдесят два и проухал. Сегодня поутру проснулся, еле голову поднять мог. Как и домой приехал, не помню. Даже в зрении повреждение вышло. Сегодня стою в лавке, а настоящих лиц не вижу. Все, будто арапы, передо мной с каким-то зеленым оттенком.
— Дрянь дело! Тебе, брат Игната, нужно это самое питье хоть на время бросить.
— Бросить! А вдруг кто найдет да потом не отдаст, так с чем я тогда останусь?
— Ты не шути, можно ведь и до видениев провидения в виде безобразно гигантских карликов дойти. У меня с приказчиком был такой случай, что на него печь пошла и бодать его начала, потолки начали валиться, а всего и попил-то четверо суток. Нет, я уж пошабашил совсем!
— Нельзя, Мирон Вавилыч, совсем-то пошабашить. Зарок дашь, так нужно держаться… А вдруг война? Чем тогда свои патриотические чувства покажу, коли ежели я патриот. Славянское сочувствие отпраздновали, перемирие так доказали, что я две недели с синяком ходил, чем же мы войну выразим, коли ежели будет объявление?
— Войны не будет. Это мне один придворный истопник сказал. Доброволия хочет замирения, а ведь из-за нее-то весь сыр-бор и загорелся. А коли там турецкая ярость прекратилась, то с нас и достаточно.
— Какая доброволия?
— Ну, Сербия, что ли… Теперь ее и во всех календарях приказано называть Доброволией. Должны же добровольцы какой ни на есть почет за свое кровопролитие получить, так вот в честь их переименование и вышло.
— Не слыхал, не слыхал.
— Мало ли чего ты не слыхал! Из-за чего же и раздор в Сербии-то пошел, из-за чего же и Черняев-то оттуда уехал, из-за чего же и весь доброволец снова в России очутился? Сербам этим говорят: подписывайся на векселях: «Добровольский первый или там второй гильдии купец», а они все по-старому гнут.
— Скажи на милость, а я и не знал. Ведь по-настоящему следовало бы пособраться вкупе, да и этому сочувствовать. Как хочешь, все-таки России почет, так отчего же двух-трех холодненьких сулеечек в белых клобучках не выставить? Коли ты патриот, будь во всем патриот и пей!
— Нет уж, довольно! Пора какую-нибудь иную моду придумать! Что из-за чужого дела костьми ложиться, — отвечает купец и машет рукой. — Прощай, пойду попарюсь.
— Постой, погоди! — и из-за алькова выскакивает до сего времени невидимая рыженькая бородка, принадлежащая патриоту.
Бородка подбоченивается, смотрит в упор на купца и, покачивая головой, продолжает:
— Ай, ай, ай! Мирон Вавилыч! Уж от тебя-то я этих слов не ожидал. Ведь это, друг любезный, совсем кислота выходит! Неушто ты и по случаю объявления войны на полдюжины какого-нибудь шато-марго не расщедришься? И не стыдно это тебе! Эх, патриот — горе! Стыдно тебе! Стыдно!
Купцу и в самом деле делается стыдно. Взор его потупляется.
— Войны не будет, — отвечает он уклончиво и смотрит куда-то в сторону.
— Это еще отчего?
— Да так.
— «Так» не ответ, а ты мне скажи, отчего войны не будет, когда на Балканском полуострове во всех своих зверствах луна сияет! Почему такой ультиматум с вашей стороны?
— А ты, брат Игнашка, видно, и после банного очищения намазал себе рыло!
— Намазал или не намазал — это наше дело! На свои пьем. А ты мне сооруди ту дипломатическую ноту, отчего войны не будет? Ну, отвечай!
— Да что пристал, словно банный лист! — горячился купец. — Ну, потому не будет, что не расчет воевать. Еще с одним туркой есть некоторая приятность, потому дал ему пинка, да и делу конец, а теперь такой неловкий монитор из всего этого вышел, что дело-то и на долгие годы затянуться может, ибо три мухоеданские державы союз объявили: Турция, Порта и Отоманская империя. Одну державу взял за вихор, пригнул к земле — смотришь, другая встает, а за ней и третья. Да кроме того, прежде только одна Англия на их стороне была, а теперь и Британию за собой потянула.
Рыжая бородка машет головой.
— Ты, брат, что-то врешь. Меня своей словесностью не обморочишь!
— Прочти в «Ведомостях», коли не веришь! Или уж, кроме трактирных вывесок, никакой литературы не читаешь? Купи на пятак да и прочти. Ну, прощай! Пойду париться! Почтенный, там у вас какой ни на есть банный подмастерье имеется? — обращается купец к сторожу и идет в баню.
Рыжая бородка догоняет его.
— Мирон Вавилыч! Мирон Вавилыч! Постой! Так ты говоришь: три державы подымаются — Турция, Порта и Отоманская империя? Так вот что — выпьем же на прощание за их погибель портецу! У меня в каморке на столике только сейчас откупоренная.
— Ну тебя! Не хочу. Запутаешься еще. Да, и окромя того, портер ноги портит…
— Ну, допель-кюмелю сладенького. Малый здешний в момент из буфета притащит. С него не запутаешься. Допель-кюмель для того и создан, чтобы кажинный человек его допил да и кинул. Затем такое и прозвание дано.
Купец плюет.
— Пропадай ты один пропадом, а я Крещеньев день в чистоте хочу встретить! — восклицает он, машет рукой и уходит в баню.
4. НА ГУЛЯНЬИ
Крестовский сад. Воскресенье. Вечер. Публика самая смешанная. Тут и элегантные дамы под руку с роскошными бакенбардистами, тут и повязанная двуличневой косынкой купчиха в длинных серьгах под руку со своим сожителем. Идет представление акробатов. Индиец Батши в чалме и с горшками на голове раскачивается на канате. В толпе кто-то одобрительно ругается. Пожилой купец в сизой сибирке и с коленкоровым зонтиком в руках смотрит мрачно. Рядом с ним купец помоложе: через шею золотая цепь с бриллиантовой задвижкой, на голове чуркинская фуражка с заломом и на ногах калоши с бронзовыми машинками, надетые поверх глянцевитых сапогов бутылками. Он восторгается.