Взяв фиакр, Николя поехал по улице Сент-Антуан. Итак, он не ошибся: маленькая штучка, заблокировавшая дверь, ведущую на крышу Посольского дворца, была оторвана от мундира городской стражи. Но, кто кроме майора Ланглюме, имел доступ в это здание, где резервировали места для именитых гостей купеческого прево? Никто, только он, и только у него могли быть причины запереть комиссара на крыше. Разумеется, в причинах этих еще предстоит разобраться. Ибо несмотря на то, что несколькими часами ранее у них произошла стычка, Николя был уверен, что удар нанесли не ему лично, а — в его лице посланцу Сартина, присутствовавшему на торжестве. Стремление помешать магистрату исполнить поручение — так вполне можно определить поступок майора. Препятствия, возникшие перед комиссаром, без сомнения, повлияли на ход последующих событий. Если бы Николя без промедления, не теряя времени на бегство через каминную трубу, приступил к исполнению своих обязанностей, возможно, размах бедствия был бы меньшим.
Еще одна мысль бередила душу Николя, и он даже решил порыться в архивах Шатле. Архивное собрание донесений не баловало своих редких читателей разнообразием сведений, часть которых поступала от агентов, а часть — после перлюстрации писем. Тем не менее, мысль эта неотступно преследовала его до самого места службы. Поэтому, прибыв в Шатле, он немедленно отправился изучать старые записи. С помощью почтенного секретаря суда, исполнявшего обязанности хранителя архивов, он вскоре наткнулся на пухлую связку бумаг, относящихся к семье Сансона. Документы, выдержки и записи хранились вперемежку, являя собой бесформенную кипу бумаг, сложенных, однако, в хронологическом порядке. Наконец, он нашел недавний документ, подводивший итог всем предыдущим:
«Шарль Анри Сансон, родившийся в Париже 15 февраля 1739 года, в семье Шарля Жана-Батиста Сансона и Мадлен Тронсон, исполнитель смертных приговоров. Увивается за женщинами и не пропускает ни одной девушки. Дабы удовлетворить свое тщеславие, носит шпагу, а в обществе появляется под именем шевалье де Лонгваля. После женитьбы остепенился. Слывет колдуном и костоправом. Свою жену, Мари-Жанну Жюжье, дочь огородника из предместья Монмартр, встретил по дороге на охоту; супругу обожает страстно. Одним из свидетелей на его свадьбе был Мартен Сеген, мастер фейерверков, отвечающий за устройство огненных зрелищ во время королевских празднеств, проживающий на улице Дофин, приход Сен-Сюльпис. У него собственный дом на углу улицы Пуассоньер и улицы Анфер, а также ферма в Бри-Конт-Робер. Водил знакомство с Ж.Б.Г.Д.Д.Л. дю Б. и, по слухам, имел с ней тесные отношения. Поддерживает знакомство с комиссаром Ле Флоком, для которого подпольно проводит вскрытия, к великому недовольству квартальных лекарей (жалобы приложены к делу)».
Не обнаружив в куче бумаг ничего неожиданного, Николя лишь усмехнулся, увидев там свое имя. Таинственные инициалы, совершенно очевидно, принадлежали госпоже дю Барри. И, разумеется, он не нашел ничего, что могло бы уронить Сансона в его глазах. Николя задумался о тайной жизни архивов, направлявших длань правосудия и вооружавших полицию. Всю вторую половину дня он работал, размышляя и делая записи на основании сведений, собранных двадцатью его собратьями по ремеслу и доставленных ему эмиссарами из двадцати округов столицы. К нему стекались послания устные и письменные. Часы бежали, но он их не замечал. Только когда голод железными клещами начал терзать ему желудок, он удосужился взглянуть на часы, и, собрав бумаги, пешком отправился на улицу Монмартр.
На город, сверкавший огнями новых фонарей, опускалась ночь. Еще в прошлом году плохонькие лампадки, висевшие на улицах и гаснувшие при малейшем дуновении ветра, предоставляли горожанам весьма скудное освещение. Зажигали их лишь в конце дня, а света хватало всего до двух часов ночи. Многократно советуясь с умными людьми, Сартин добился установки уличных фонарей с отражателями. Нашли способ, как лучше их крепить и в каких пропорциях смешивать масла, дабы улучшить их горючие свойства. В предприятии приняли участие мастера-изобретатели Арганд и Кенкет, прославившиеся своими комнатными лампами. Теперь фонари горели всю ночь и даже освещали большую дорогу, ведущую из Парижа в Версаль, вселяя чувство безопасности и вызывая восхищение у пассажиров карет, круглые сутки курсировавших между столицей и двором.
Добравшись до особняка Ноблекура, Николя поднялся к себе в апартаменты, расширенные за счет каморки, где прежде вперемежку, словно на складе, были сложены книги. Теперь там стоял маленький рабочий стол, а книги заняли места на полках из крашеного дерева. Волнующие обоняние ароматы предвещали изысканный ужин, и он решил, что, видимо, сегодня хозяин дома принимает гостей. Ибо во все остальные дни престарелый прокурор был обречен питаться мизерными порциями простой пищи, приготовленной старой гувернанткой Марион, постоянно заботившейся о том, чтобы у ее господина, большого любителя хорошо поесть, не случился очередной приступ подагры. Николя почистил одежду и повязал вокруг шеи галстук из тонких кружев: на этаж, занимаемый господином де Ноблекуром, спустился мужчина, одетый элегантно, в классическом стиле, столь любимом мэтром Вашоном.
Остановившись в тени застекленного шкафа, дабы попытаться разглядеть гостей Ноблекура и составить о них свое представление, он отметил, что с одним из приглашенных бывший прокурор разговаривал более почтительным тоном, нежели тот, коим он обычно обращался к своим сотрапезникам.
— Я счастлив, монсеньор, видеть вас в добром здравии. В последний раз, когда я имел честь принимать вас в моем скромном жилище, вы страдали от приливов; помнится, они весьма досаждали вам…
— Еще как досаждали, дорогой Ноблекур, чрезвычайно досаждали. Настоящая чума; кстати, ваше приглашение напомнило мне, что я не слишком часто зову вас на ужин. Но, знаете ли, я был весь покрыт коростой. Меня спасла телятина: это мясо мне прикладывали к коже каждый день. К тому же по собственной инициативе я стал принимать ванны из миндального молока и пить отвар винаша. В Бордо пустили слух, что я якобы принимал ванны из молока и велел отрезать себе часть задницы, дабы с помощью сей презренной плоти восстановить былую красоту лица! Надеюсь, теперь я чист на всю оставшуюся жизнь, и Госпожа Природа более не дозволит этой гадости облепить меня словно какую-нибудь падаль. Ибо, действительно, с тех пор я, в сущности, не болею, если не считать легких недомоганий.
— Годы не оставляют на вас следа, они стекают с вас, словно дождь с черепицы. Люди вашего возраста обычно выглядят совсем иначе, — со вздохом произнес Ноблекур. — Я младше вас всего на четыре года, но сами видите…
— Мой дорогой, согласно предсказанию, сделанному на основании расположения небесных светил, мне суждено умереть в марте[34], и я имел слабость в это поверить. Поэтому, подобно Цезарю, я мрачнею при наступлении сего месяца, но стоит ему миновать, как я вновь уверен, что у меня впереди еще целый год. Так что сейчас я пребываю в полном расцвете сил!
Узнав в бодром старичке маршала герцога де Ришелье, Николя решил заявить о своем присутствии. Он несколько раз раскланивался с герцогом в Версале, где тот, будучи первым дворянином королевской опочивальни, являлся членом узкого кружка придворных, особо приближенных к королю. Старый прокурор представил их друг другу, и Николя склонился перед великим человеком. Впервые видя маршала столь близко, он обнаружил, что тот довольно маленького роста. Лицо его покрывал толстый слой свинцовых белил и помады, а парик был напудрен столь сильно, что при малейшем движении вокруг его головы создавалось легкое облачко, постепенно оседавшее на плечи его голубого фрака. В кабинете было жарко, и запах духов, которыми щедро пользовался Ришелье, смешавшись с ароматами блюд и вин, вызывал тошноту.
— А, вот и наш дорогой Ранрей! Полагаю, вы по-прежнему развлекаетесь тем, что помогаете Сартину? Знаете, король просто души не чает в нашем комиссаре! Очень рад вас видеть, просто в восторге.
Ноблекур, имевший все основания опасаться резкого ответа Николя, поторопился взять слово.
— Да, он делает все, чтобы мы чувствовали себя в безопасности, каждый раз доказывая, что у нас лучшая в Европе полиция.
И он повернулся к другому приглашенному, одетому в черное; на него Николя совсем не обратил внимания.
— Господин Бонами, историограф и городской библиотекарь, а также мой компаньон, с которым мы вместе заседаем в совете, управляющем средствами прихода Сент-Эсташ.
Маршал усмехнулся.
— А еще друг купеческого прево и мой приятель, с которым мы имеем честь входить в состав сорока членов Французской Академии.
— Монсеньор, сударь, я смущен оказанной мне честью, — произнес Николя, отвешивая новый поклон.
— А, вот и наш дорогой Ранрей! Полагаю, вы по-прежнему развлекаетесь тем, что помогаете Сартину? Знаете, король просто души не чает в нашем комиссаре! Очень рад вас видеть, просто в восторге.
Ноблекур, имевший все основания опасаться резкого ответа Николя, поторопился взять слово.
— Да, он делает все, чтобы мы чувствовали себя в безопасности, каждый раз доказывая, что у нас лучшая в Европе полиция.
И он повернулся к другому приглашенному, одетому в черное; на него Николя совсем не обратил внимания.
— Господин Бонами, историограф и городской библиотекарь, а также мой компаньон, с которым мы вместе заседаем в совете, управляющем средствами прихода Сент-Эсташ.
Маршал усмехнулся.
— А еще друг купеческого прево и мой приятель, с которым мы имеем честь входить в состав сорока членов Французской Академии.
— Монсеньор, сударь, я смущен оказанной мне честью, — произнес Николя, отвешивая новый поклон.
— Довольно, к черту церемонии! — воскликнул маршал. — Садитесь, молодой человек, сейчас мы приступим к мясу.
— Монсеньор, — произнес Ноблекур, — прислал мне своего повара, который готовит мясо совершенно особым образом, отчего оно становится исключительно легким для пищеварения.
— Но не стоит забывать, что при этом оно полностью лишается вкуса! — рассмеялся герцог.
— Монсеньор, — вновь заговорил Ноблекур, заметив, что Николя порывается взять слово, — приказал соорудить себе карету, названную им «дормезом»; в ней можно выспаться не хуже, чем в собственной кровати. А так как он не любит питаться в трактирах… равно как и у своих друзей… его карета снабжена небольшой плитой, прикрепленной к днищу, и при помощи раскаленных кирпичей на ней можно готовить мясо. В самом деле, господин герцог, никто, кроме вас, не умеет с таким изяществом наслаждаться жизнью, придумывать всевозможные удобства и заставлять людей в точности исполнять свои приказы.
— Согласен, согласен, — кивая головой, проговорил герцог. — Мне все удается, все мне подчиняются, каждый мне уступает. Его Величество благоволит мне, он открыл мне доступ в малые апартаменты. Но меня, бывшего пажа его прадеда Людовика Великого, никогда не приглашают в королевский Совет!
— Но вы, как настоящий герой, выше суетности!
— Суетность, тщеславие, хотел бы я на вас посмотреть! Вы же в этом ничего не смыслите, вы всего лишь судейский.
Николя переживал за Ноблекура: самому куртуазному и самому великодушному человеку на свете пришлось проглотить эту пилюлю. Николя знал, что гордыня маршала не имеет границ, и Ришелье никогда не считал нужным сдерживаться даже в присутствии друзей — какими бы жестокими и неприятными ни были его речи. Секрет его непомерного честолюбия заключался в желании «быть еще большим Ришелье, чем сам Великий Кардинал», поэтому он жаждал стать первым министром и добавить к своей славе полководца почести государственного мужа. Он открыто преследовал Шуазеля своей неумолимой ненавистью и никогда не упускал возможности заявить об этом. Он натравил на него новую фаворитку, посчитав, что враждебное отношение Шуазеля к англичанам лишит его поддержки короля, готового на все, лишь бы избежать возобновления военных действий. Старый монарх устал; вдобавок он все еще пребывал под впечатлением поражений, понесенных в войне 1756 года[35]. На эти карты маршал и делал ставку.
— Итак, — продолжил герцог, слишком утонченный, чтобы и дальше омрачать хозяина, и, являя готовность сменить мишень, — Сартин попал в переделку? Однако, хорош начальник, позволяющий одной половине парижан передавить другую половину. Неумение, некомпетентность! Его Величество разгневан, а госпожа дю Барри благоволит купеческому прево Биньону. Вот вам прекрасный повод, чтобы свалить неугодного чиновника.
— Могу ли я, монсеньор, позволить себе заметить, — произнес Николя, — что начальник полиции нисколько не причастен к случившемуся?
Окинув сотрапезников взволнованным взглядом, Ноблекур сам, не призывая лакея Пуатвена, наполнил бокалы иссиня-черным бургундским.
— Превосходно, — одобрил маршал, — молодой петушок защищает своего начальника. Это мне нравится, особенно мне нравится задор, весьма уместный в таком очаровательном молодом человеке.
И он внимательно посмотрел на Николя. Любовь к женщинам у герцога прекрасно уживалась с любовью, которую женский пол с полным правом порицал; если судить по слухам, одна из первых его любовниц, герцогиня де Шаролэ, упрекала его за то, что он слишком много времени уделял одному из ее швейцарцев, молодому и прекрасно сложенному.
Тут раздался негромкий надтреснутый голос.
— Монсеньор, — вмешался Бонами, — зная вас почти сорок лет, беру на себя смелость возразить вам. Ответственность за поддержание порядка во время празднества, устроенного на площади Людовика XV, являлась единственным козырем в колоде прево. Я проглядел все свои бедные глаза, отыскивая прецеденты, на которые можно было бы опереться, но все они относились к временам, когда должности начальника полиции как таковой еще не существовало, а полиция, как вам известно, была учреждена великим монархом, пажом коего вы имели честь состоять. Впрочем, чтобы узнать об этом, не требовалось погружаться в глубины истории и доходить до царствования Карла V.
— Вы только посмотрите на этого Бонами! Ввязался в разговор только для того, чтобы опровергнуть меня! Лет сорок назад я бы, наверное, проигнорировал эдикт, направленный против дуэлей, если бы вы были в состоянии держать шпагу.
— С моей стороны было бы слишком большой дерзостью скрестить шпагу с первым воином Европы, — спокойно ответил историограф.
— Нисколько, Бонами. В те времена я еще не был полководцем; тогда гремела слава маршала Саксонского.
— Только истинный герой способен воздать должное своему собрату, — миролюбиво произнес Ноблекур.
— О! — протянул Ришелье. — В день битвы при Фонтенуа маршал появился перед войском совершенно опухшим от лекарств, прописанных ему от застарелого сифилиса. Пожалуй, он был единственным генералом в армии, коего победа заставила вести себя скромнее; все окружение короля тому свидетели!
Рассмеявшись, сотрапезники содвинули бокалы; в это время дверь распахнулась, и внесли десерт. Маршал осторожно опустил ложку в редут из блан-манже, украшенный капельками цветного желе.
— Дорогой Ноблекур, я счастлив, что вы твердо придерживаетесь старых традиций и не пытаетесь омрачить окончание ваших ужинов пресловутыми салатами со сливками или вязнущими в зубах султанками из жженого сахара! Посмотрите, сколько развелось безмозглых едоков, обожающих кулинарные новшества! Мне они кажутся совершенно отвратительными, ибо продукты в них настолько перемешаны, что становится непонятно, что ты ешь.
С улицы донесся стук колес.
— Однако, уже поздно, к тому же нет ни одной приятной компании, с которой бы не пришел черед расстаться.
И он весело потер руки.
— Для истинного Ришелье ночь только начинается! Тысяча благодарностей, Ноблекур, ваш слуга, господин Ле Флок. Бонами, не хотите ли воспользоваться моей каретой, я довезу вас, куда скажете.
Бонами поклонился. Ноблекур взял тяжелый подсвечник с пятью рожками, но Николя немедленно забрал его из рук прокурора, опасаясь, как бы тот не выронил его. Процессия сопроводила маршала до ворот, где экипаж с кучером и двумя лакеями ожидал победителя в сражении при Порт-Магоне.
Вернувшись к себе, Ноблекур без сил рухнул в кресло-бержер. Похоже, он был изрядно удручен. Раздавшийся тотчас протяжный вой нисколько не рассеял угрюмого настроения магистрата. Николя открыл дверь в кабинет редкостей, и в ту же секунду несчастный пес, повизгивая в знак признательности, метнулся ему под ноги.
— Почему заперли Сирюса? — спросил Николя, беря собаку на руки.
— Маршал не любит собак, точнее, не переносит чужих собак. А когда я говорю, что он их не переносит…
Ноблекур взглянул на Николя.
— Надеюсь, вы убедились, что я вел себя как истинный придворный; мне жаль, что пришлось показать вам сей спектакль. Но я принадлежу к тому поколению, для которого дружба, да что там дружба — взор любого герцога или пэра составляют часть бесценного фамильного наследства. Ришелье не так плох, как хочет казаться, просто он думает только о себе. Только что, изображая вольнодумца, он навязал нам всем мясо, хотя сегодня пятница. Он презрел воистину божественную рыбу из Нормандии, приготовленную Катриной и Марион. Можете представить себе их ярость!
— Я нахожу такое поведение, по меньшей мере, невежливым.
— Что вы хотите, ему удавалось рассмешить саму госпожу де Ментенон! Вы возмущены, потому что он стал нападать на Сартина. Тем не менее, у него зуб не на начальника полиции, а на его друга, точнее, на так называемого друга, на Шуазеля. Герцог судит о других через призму своих собственных интересов и своей славы. Даже в изобилующей скандалами личной жизни хвастовство у него преобладает над чувствами. Его любовь к сладострастным утехам, в сущности, являет одну из ипостасей его гордыни, а так как женщины всегда проявляли по отношению к нему неограниченную щедрость, то именно они и убедили его в правильности избранной им системы.