– А… тот, другой водитель? – женщина провела пальцами по вышитому горлу.
На этот раз глаза выхватили что-то белое, похожее на ком. Вздувшись, оно заполнило кабину иномарки. Освобождая дорогу, черный джип оттащили в сторону. По другую сторону дороги корчились останки «Москвича». На них было страшно смотреть. Милиционер объяснил: от удара заклинило двери, пришлось взрезать автогеном. В Соснове нет, вызывали из Приозерска – пока дозвонились, пока доехали, прошло часа три. Потом, будто утешая, сказал: тела совсем не пострадали. В заднем окне зеленели кустики рассады – они тоже не пострадали.
– Другой водитель выжил. Сработали подушки безопасности. Но его оправдали.
– Как? – ее брови взметнулись.
Он почувствовал раздражение: можно подумать, эта женщина живет на другой планете, не имеет понятия о нынешних судах.
– Так. Освободили из-под стражи. Прямо в зале суда.
– Да, я понимаю… Простите, – она прижала к груди папку, надо полагать, с документами. – Можно войти?
Дернув калитку на себя, он позволил ей перейти границу его единоличных владений.
Она села на скамейку. Он остановился у камня. Теперь, когда они поменялись местами – не он, а она против света, – черты ее лица стали четкими и ясными. Женщина кого-то напоминала. Если напрячься, может быть, удастся вспомнить.
Но он стоял, замерев. Прислушиваясь к голосу, который убеждал его в том, что в любых обстоятельствах следует принимать разумные решения. Особенно теперь, когда настали трудные времена. Голос бывшей жены, поднявшийся из глубин памяти, куда он отправил его, словно преступника в каземат, зудел как комар:
…Конечно, трагедия. Но родителей не вернешь. По закону, конечно, осудят. Тебе что, легче станет? Мужик предлагает деньги, хорошие. Сидишь, уткнувшись в свои бумажки. Оглянись, подумай о дочери. Всё рушится. Это катастрофа. Ребенка надо спасать… – жена уговаривала упорно. Пока он наконец не сдался.
Через пару дней принесла какую-то бумагу. Он просто подписал. Втайне надеясь: никакой суд на такое пойти не может. Одно дело – он, сын пострадавших. Другое – судья. Оказалось: не может – это в прежние времена. Теперь – еще как… Вот она, демократия…
На эти деньги жена и уехала в Америку, увезла дочь. Потом выработал подходящую формулу: подпись, поставленная под давлением. Своего рода пытка. Сыновним горем. А разве – нет? Любая экспертиза подтвердит: человек, в одночасье лишившийся родителей, находится в состоянии аффекта, не отвечает за свои действия и поступки…
– Простите, а вы, собственно, кто? – с подозрением, будто женщина, сидящая на скамейке, едва не выпытала из него опасные подробности, застав врасплох. Тоже говорила о какой-то подписи.
– Вы меня не узнали? Я – соседка. В смысле, дочь соседей. Помните, приходила к вашей маме. Она дала мне цветы. Выкопала. Вот здесь, – женщина показала рукой на клумбу, заросшую сорняками.
Склонив голову к плечу, он слушал слова, будто вчитывался в трудный абзац, еще не улавливая смысла:
– Так вы… Вот оно что… – испугался, что сейчас зальется краской, и она догадается, поймет, о чем он думал перед самым ее приходом. Кажется, все-таки покраснел.
На всякий случай оглянулся на солнце, уже умерившее дневной пыл:
– Ужасная жара.
– Сейчас ничего. А днем – вообще ужас! Какое-то марево. Позавчера вечером – вы заметили? – вдруг похолодало. Я уж обрадовалась: ну, думаю, всё. Кончилось. А утром – снова-здоро́во…
Ему не понравился ее тон: слишком оживленный. И эти выражения: снова-здоро́во… За кого она его принимает?
– …в Интернете. Говорят, в последний раз – тридцать лет назад, в восьмидесятом. Тоже страшная жара. И, главное, духота. Люди в обморок падали, прямо на улице и в магазинах.
– Не знаю, – он покачал головой в сомнении. В восьмидесятом он как раз поступал. Но особенной жары не запомнил…
Женщина порылась в папке и достала лист.
– Вот. Подпись надо поставить здесь.
Он взял машинально.
Поднес к глазам. На листке был нарисован какой-то план.
Женщина говорила о кадастре, о розовом бланке, удостоверяющем право собственности, о конторе, в которой заказала пакет документов. После гибели родителей он тоже переоформлял, ездил в Сосново, предъявлял свидетельство о смерти. Но соседи ничего не подписывали.
– Это что?
Женщина подошла и встала рядом.
– Смотрите. Это – ручей. Два наших дома. Если встать спиной к лесу, справа – мой. Слева – ваш, – мимоходом перевернула листок, будто уличила его в безграмотности. Он почувствовал досаду: так переворачивают книгу, которую держит человек, не умеющий читать.
– А это? – сделал вид, что разглядывает план, на самом деле смотрел на пустые линейки, где должны стоять подписи.
– Участки других соседей, – она показывала, обводя пальцем. – Те, что граничат с моим.
– Соседей? Значит… они тоже должны подписать?
– Конечно. Сегодня пятница, вечером все приедут. А вы – уже здесь, вот я и подумала… – порывшись в папке, она вынула ручку.
– Я не отказываюсь, – он вдруг обрадовался, будто нашел зацепку, оправдывающую отказ, то есть, конечно, не отказ, всего лишь отсрочку. – Но пусть сначала они. Все равно без их подписей…
Женщина пожала плечами, вынула план из его пальцев.
– Ну, если вы… Хорошо. Договорились. Я зайду завтра, в первой половине.
Он хотел предупредить, сказать: в первой половине я буду работать, потом, после обеда, ко мне придет мастер – чинить замок.
Но она уже вышла за калитку, перейдя границу его владений. Он не стал окликать.
Вернувшись в дом, включил телевизор, левый, не дающий картинки. Как назло, рассказывали про какую-то банду. Во главе стояла женщина-риэлтор. Вступила в преступный сговор с бандитами. Другой раз не обратил бы внимания, но теперь прислушался. В процессе оперативных мероприятий выяснилось: преступники организовали фирму. Под видом представителей социальной службы являлись к одиноким старикам, заключали договоры пожизненного ухода. По истечении определенного срока – диктор не уточнил – старики умирали, как казалось, естественной смертью.
Спохватившись, включил правый телевизор. На экране замаячил корреспондент. Преодолевая помехи, представитель прессы продолжил:
– В интересах следствия мы не открываем лиц преступников. Как нам сообщили в пресс-службе ГУВД, в настоящее время отрабатываются их возможные связи. На сегодняшний день милицией уже изъят целый ряд квартир, загородных домов, машин – весьма престижных иномарок, средняя цена которых колеблется от двух до четырех миллионов…
«Но я – не старик…» – он попытался рассуждать здраво, однако голоса, знакомые с детства, нашептывали свое:
Начали со стариков. Теперь, когда старики умерли, добрались до среднего поколения.
Не досмотрев следующий сюжет, в котором рассказывалось о случаях самоподжога: некоторые непорядочные собственники ветхого жилья, не пострадавшего или в малой степени пострадавшего от лесных пожаров, пошли на эту преступную меру, надеясь улучшить жилищные условия, – выключил оба телевизора.
Ты – человек порядочный, но совершенно неопытный. Надо было оставить бумаги у себя, прочесть внимательно.
– Но она хотела подписать у других соседей.
Вот и подписала бы. Завтра. Впереди два выходных. Наша дача в стороне. Случись что – никто и не заметит. И вообще… Ты уверен, что это именно она?
– А кто?! Кто?! – он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Безумные голоса, взывавшие к его разуму, смолкли. Но не так, как смолкают оппоненты перед лицом неопровержимых доводов. Окончательно разозлившись, поднялся на чердак. Вставил в машинку чистую страницу. Сидел, барабаня пальцами по столешнице: «Спросила про родителей. Ну и что? – возразил сам себе, как взрослый разумный человек, умеющий со всех сторон рассмотреть неожиданно возникшую проблему. – Сказала: приходила за цветами… Соседи часто приходят. Угадать элементарно», – положив руки на каретку, ткнулся лбом.
В детективах, которые ему довелось переводить, злоумышленников выводят на чистую воду, ставя перед ними вопросы, ответы на которые известны только своим. «Господи, да какие вопросы?.. – встал и принялся шагать из угла в угол, бормоча то, в чем интеллигентный человек его профессии не может признаться – никому и ни при каких обстоятельствах: – Раньше было лучше, конечно, лучше. Да, советское государство. Преступное. Но люди – добрые и честные. Во всяком случае, большинство. Как мои родители. Строили свой собственный мир. Трудолюбиво и молча. И я бы мог… Переводить настоящих авторов, а не эту чушь, которую мне навязывают…»
Сосны, стоявшие за окном, обливались последним вечерним светом.
– И я бы мог… – Пушкинская фраза, знаменитая, написанная на полях рукописи – рядом с виселицей, той самой, с телами декабристов. Поэт знал о заговоре, в который были вовлечены те, с кем связан по рождению, по кругу общения. – Как я и Марлен, – сморщился страдальчески: для Марлена он так и не стал своим.
Сосны, стоявшие за окном, обливались последним вечерним светом.
– И я бы мог… – Пушкинская фраза, знаменитая, написанная на полях рукописи – рядом с виселицей, той самой, с телами декабристов. Поэт знал о заговоре, в который были вовлечены те, с кем связан по рождению, по кругу общения. – Как я и Марлен, – сморщился страдальчески: для Марлена он так и не стал своим.
Да, дружили, но все равно Марлен жил какой-то своей, отдельной жизнью. Откровенные разговоры? Еще какие! Нет, не то чтобы побаивался. Разве что вначале, на первом курсе, когда познакомились, точнее, сошлись поближе. В те времена по-настоящему никто не боялся: советская власть, привычная, как осенняя слякоть. Но так, как Марлен – никто. Яростно, со страстью, с какой-то личной непримиримостью. И еще: такое впечатление, будто сидел в засаде, только и ждал, к чему прицепиться. Как тогда, после семинара.
Обсуждали какой-то текст. Не собирался никого обижать, просто указал на ошибки, на его взгляд, совершенно очевидные. Потом увлекся: мы, носители культуры, не должны…
В аудитории раздался смех. Смеялись так, будто он ляпнул заведомую глупость. Если бы смеялись над Марленом, уж он бы точно смолчал, постарался сделать вид, что ничего этого не было. Но Марлен нагнал его в коридоре: «Старичок, так нельзя». – «Как – так? Носители культуры… Что, разве неправда? Тогда зачем мы вообще нужны?.. Культура – форма жизни развитого человека. Тем более переводчик: должен проникнуться, стать alter ego автора». – «Проникнуться! – Марлен поежился. – Старик, от твоего пафоса бросает в дрожь. Это всё – там, на демонстрации, – махнул рукой за Неву. – Да здравствуем мы, носители самого передового! Мой тебе совет: побольше иронии. И вообще, главное – не что, а как…»
Так и не понял, при чем здесь ирония – если мысль правильная, какая разница, как она выражена? Но решил не спорить. Все равно Марлена не переспоришь. Даже в житейских делах. Вспомнил еще одну историю. Однажды разболелся зуб. Терпел, пока мог. Потом, когда щеку совсем раздуло, решил идти сдаваться. Не дожидаясь конца занятий: больной зуб – уважительная причина, слинял с последней пары. «Иду к стоматологу». Марлен вызвался проводить.
Стоматолог сделал укол, сказал: посидите в коридоре.
«Всё?» – Марлен удивился. Он мотнул головой, ткнул пальцем в замерзающую щеку: «Сказали вырвать». Марлен осудил: «Ну и зря. Вот я никогда не вырываю. Любой зуб можно вылечить». – «Так уж любой? – пробормотал невнятно: язык уже прихватывало. – И вообще – терпеть не могу, когда сверлят. А тут – раз, и все…» – «А потом? Станес беззубым старикаской», – Марлен зашамкал, передразнивая его будущую беззубость.
Вдруг сообразил: и тут Марлен оказался прав. Сорок шесть, а во рту сплошные протезы. Пошевелил языком, касаясь острого места: «Ладно, как-нибудь да подклеят…»
Тогда Марлен уже перебрался в общагу – ушел из родительских хором. Его родители жили в профессорском доме на набережной Макарова. Университетское общежитие – на противоположном берегу. Казалось бы, ерунда, перейти через мост. Но в общежитие селили исключительно иногородних. Тем более сюда. Здесь, на Неве, жили студенты восточного факультета. Филологи в Гавани. Месяца через два, пришлось к слову, поинтересовался: и как тебе удалось? Марлен дернул губой: «Папаша. Позвонил ректору. Сын, ночующий на вокзале, позорит его доброе имя». Подумал: ничего себе! Это что ж за родитель, если может запросто позвонить ректору… Ни с того ни сего ляпнул: «Он что, из органов?»
Марлен захохотал – надсадно, будто закашлялся: «Филолог. Доктор ихних наук. Но в каком-то смысле ты, старик, прав».
Любой нормальный человек предпочтет жить дома, а не в этом бедламе, где даже не помыться по-человечески. Однажды мелькнула мысль: может, пригласить? Поговорить с родителями, сказать: другу негде помыться. Должны понять – сами мыкались по общежитиям. Потом представил. Двухкомнатная хрущевка, Марлен приходит, смотрит: рассада на подоконниках, косы из луковиц – мать заплетает и развешивает.
Когда с зубом было покончено, пошли в общежитие. Марлен выставил остатки портвейна. Пододвинул табуретку, выкрашенную синей масляной краской. Сам расположился на дворовой скамейке – какие-то идиоты приволокли с улицы. Увидев в первый раз, он удивился: зачем? «Не знаю, – Марлен пожал плечами. – Может, стульев не хватило. Тебе что, мешает?» – «А вдруг кто-нибудь увидит?» – «Ну увидит, и что?» – «Да нет, ничего…» – подумал: все-таки нехорошо, чужое имущество, лучше бы вернуть на место.
От портвейна он отказался. Стоматолог предупредил: пить нельзя – по крайней мере сутки. Может открыться кровотечение. «Нельзя так нельзя, – Марлен убрал бутылку, достал из тумбочки книжку. – По-французски читаешь?» – «Нет», – покачал головой и взялся за щеку: десну уже дергало, отходил наркоз. «За что я благодарен своим предкам, так это за французский. Вот чего тебе не хватает, – Марлен потряс книгой перед его носом. – Проветрить мозги. Это, старичок, революция. Переворот, сотрясение основ, прорыв в светлое будущее». Он попытался изобразить иронию: «Ага, мой пафос устарел, а твой?» – «Дурак! Это не пафос. Великая теория», – Марлен засопел обиженно, пихнул книгу в портфель.
«Знаешь, – все-таки он разозлился на дурака, – если бы мои оплачивали репетиторов, я бы все-таки…» Хотел сказать: не устраивал демонстраций с общежитием, но Марлен не дал договорить: «Ты – нет, а я – да. И что?»
Стоял, опершись о поручень крыльца. И что? – любимый вопрос, на который у него никогда не было ответа.
«Ничего, – отступил, вернулся к французской книге. – Ну и что тут особенного? Взаимные влияния, творческое заимствование… Мы – от них, они – от нас. Для этого и нужны переводчики. Обеспечивают перекрестное опыление: как пчелы или, например, осы». Марлен прищурился: «Перекрестное?» – не то переспросил, не то съехидничал, по обыкновению. «Конечно! А как иначе, – решил не обращать внимания на подколки, высказаться до конца. – Даже Пушкин заимствовал: у Байрона, у Шекспира…»
«Ну, ты даешь! – Марлен пошевелил бровями. – Карбонарий какой-то. Революционер… Как ее, Вера Засулич, – брови замерли, будто ощетинились. – Вообще-то, гляди, поаккуратнее. Чему нас учит Партия: взаимные влияния – от лукавого. Макбет – великая русская трагедия». – «Ага, – он кивнул, принимая шутку. – А СССР – родина слонов». Думал, Марлен засмеется, но тот сказал серьезно: «Родина слонов – Индия. СССР – страна победившего Зла. Покорят Землю, возьмутся за гуманоидов. Будут влиять и перековывать. Представляешь, демонстрация трудящихся Марса. Или Юпитера. Трибуны, несут портреты великого Сталина», – Марлен выругался грязно.
Он поморщился: «Ну зачем ты так… Во-первых, Сталина никто не носит. А во-вторых… Конечно, дров наломали. Но ведь и хорошее было: фашистов победили. Да и космос… Тоже ведь – не комар чихнул…»
Марлен скривился страдальчески. Будто мысль о космосе – нестерпимая мука, вроде больного зуба. Буркнул: «Ну да. Комары так не чихают. С такими разрушительными последствиями…»
«Для нас – конечно, а для них… Как ты не понимаешь! Они – другое поколение. Мне мать рассказывала: когда запустили спутник, для них это было счастье! Оказалось, все не напрасно: и война, и нищета, и тяжкая работа… Говорила: мы и сами летали, будто у нас выросли крылья! Поздравляли друг друга: дожили, мол, до новой эры, космической! Догнали и перегнали Америку! Теперь мы самые первые, а американцы – вторые!
Ему показалось, Марлен вот-вот поймет: дело не в том, как мы сами относимся к космосу, а в уважении к собственной истории.
Марлен поднял голову:
«Спутник – это какой год?»
«Вроде пятьдесят седьмой».
«Точно, – Марлен кивнул. – Пятьдесят шестой – Венгрия. Кстати: не помнишь, а американцы когда запустили? А я помню. В пятьдесят восьмом. А теперь взвесь: стоило ли ради одного года?»
«Но они-то не знали!» – он заступился за родителей.
«Они не знали, а мы знаем».
Хотел переспросить: и что? Задать вопрос, которым среза́л его Марлен. Но тот уже не слушал. Смотрел куда-то мимо, в пустоту. В этот момент, проследив направление его взгляда, он и понял – окончательно, так, что дернуло вырванный зуб, точнее, лунку, в которой ничего не осталось: у них разная история. У Марлена она – своя. А еще. Вдруг почувствовал: прав не он, а Марлен.
«Знаешь, о чем я мечтаю? Найти великого автора и перевести», – это вырвалось само, на волне Марленовой правоты. Все-таки остановился вовремя. Признался, но не до конца. Не решился высказать самое сокровенное: перевести, чтобы почувствовать себя почти богом. А как иначе назовешь существо, разговаривающее на равных с великим автором?
Думал, Марлен скажет: старик, ты опоздал. Всех великих уже перевели. Но он сказал: «Старик, ты опоздал. Автор умер. Остался только текст. Как его воспринимает читатель. Все остальное – от лукавого: сраный марксизьм-ленинизьм».