– Я – ваша соседка. Оформляю документы…
– Никак не привыкну… – старуха оборачивается, протягивает пульт. – Где тут у них звук включать?
Она берет пульт, нажимает кнопку.
– Вот что значит глаза-то молодые! А я тычу, тычу… Садись. Вон, на табуретку. Самого показывают…
Мельком взглянув на экран – «Снова про погорельцев…» – она оглядывает комнату, отмечая приметы прошедшей жизни: череду слоников на буфете, шаткие – даже на взгляд – стулья, вазочки цветного стекла. Верхнюю крышку шкафа оккупировали обувные коробки – старые, теперь таких не делают. Но в то же время это никак не похоже на музей. Каждый слоник, каждая обувная коробка в этом интерьере кажутся живыми. Просто кто-то выключил звук. Но его можно включить, и тогда они снова заговорят, расскажут о своей долгой и трудной жизни, главная удача которой заключается в том, что их оставили в живых, не вынесли на помойку.
– Ох, бедные-бедные, – старуха вздыхает, сложив на груди руки. – Ничего, потерпите, милые. Еще заживете. Помощь-то поспела, – отводит от экрана повлажневшие глаза.
Она прислушивается к голосам, доносящимся из телевизора:
– Если государство поможет, ничего, мы справимся…
– Дети уехали, одним-то совсем тяжко…
– Хорошо бы газ протянули… И дорогу. Хоть какую. А то ведь у нас как? Весной и осенью не выбраться. Скорая – и та не едет.
Поборов первое смущение, старики, собравшиеся на краю леса, жалуются наперебой, улыбаясь счастливыми губами. Он, чье появление в их деревне не назовешь иначе как чудом, годится им в сыновья – которые давным-давно уехали или спились. Если б не пожар, он бы тоже не приехал – в глубине души они благодарны пожару. Конечно, не сын. На сыновей нельзя полагаться. Для них, доживающих свои жизни, он – всесильный отец, который обязательно поможет, выполнит их скромные просьбы: газ, электричество, водопровод. Неужели им это не снится и отец нации действительно стоит рядом, время от время бросая красноречивые взгляды на отца района, который кивает, улыбаясь бледно?
Она обегает взглядом пространство комнаты. Никакому инсталлятору не достигнуть этого уровня подлинности: тут работает непрерывность времени. Каждый предмет – любая коробка, склеенная из небеленого картона, – слагается в историю жизни. Ее вершиной стала шикарная плазменная панель. Казалось бы, без мощной цифровой антенны в ней нет никакого смысла. На самом деле – есть. «Еще какой… Мне ли не знать…» Единственное дополнительное условие, которое выговорили для себя бывший полковник с супругой, когда нанимались к ней на работу: в их домике должна быть плазма.
Решив проблемы со стариками, главный федеральный канал переключается на молодежь. Голос диктора рассказывает о субботнике, который устроили в бывшем колхозном саду: «За прошедшие двадцать лет плодовые деревья мичуринских сортов, когда-то составлявшие славу и гордость колхоза-миллионера, выродились. Теперь, по решению “Единой России”, на этом месте закладывают новый сад». Юноши и девушки – не то внуки колхозников, не то активисты молодежного отделения – несут тощие яблоньки, каждой из которых предназначена своя лунка.
– Прошлый год яблок было! Девать некуда. В яму закапывала. И грибы. Уж и не знала, что с ними делать. Так ведь еще и страшно: грибы-то, говорят, к плохому.
– Да, да, – она кивает. – Я тоже слышала. Раньше считалось: много грибов – к войне.
– Ох, не приведи господь, – старуха крестится широко и истово. – Раз выхожу: пятнадцать подберезовиков! И где? Не поверишь: на участке, прямо тут, под березой. Чистые, один к одному. А в этот год – не-ет… Тихо все. Сушь. Грибница – и та посохла. Поливаю, поливаю, а завязь падает. Болезнь, что ли, какая… И яблони пустые стоят. А ты-то, – спохватывается. – Чего пришла?
– Я – ваша соседка. Оформляю документы… – она начинает заново.
Старуха слушает тревожно. Дослушав, переспрашивает:
– Так а зачем им? Вон, забор-то стоит, по нему и граница…
– Да кто их знает… Требуют.
– Требуют, требуют… – старуха ворчит недовольно. – Они требуют, а нам подписывай. Ну, где твоя бумага?
– Вот, – она протягивает. – Там внизу пустые линейки.
Старуха надевает очки. Шевеля губами, выводит фамилию, ставит подпись.
– Я опят нашла. Целый пень… – она прячет документ в папку. – Иду, а они растут. А у меня – ничего: ни корзинки, ни целлофанового мешочка, – она не понимает, зачем рассказывает об этом. Может быть, ей хочется поблагодарить старуху, которая подписала, поверив ей на слово, даже не заглянув в кадастровый план. – Пришлось снимать, – она встает, чтобы исполнить пантомиму: снять воображаемую блузку, связать рукава, наполнить тряпичный сосуд грибами. – А там, кроме лифчика – ничего! Можно считать, голая… Представляете!
Старуха смеется легко и радостно, молодея на глазах:
– Да что ты говоришь! – всплескивает руками. – Голая… Это ж надо… А я и не ходила. Думаю, сушь, грибница посохла. Теперь схожу. Да заткнись ты, балаболка! – обернувшись к плазменной панели, жмет на кнопку. – Говорит, говорит… Прям слова не вставишь. Дорогущий. Сын подарил. Теперь стиралку обещает: руки-то скрючило, совсем не владают. Обещал на будущий год. Он бы и в этот купил, да невестка жадная. Внуков ей вырастила, теперь уж не нужна. Хорошую хочу, немецкую. По телевизору говорили: немецкие – самые лучшие. Как думаешь?
Бесхитростная гордость, проступившая в старческом голоса, царапает сердце:
– Да, – она встает и идет к двери. – Немецкие – самые лучшие.
– Вон ведь как в жизни-то, – старуха идет за ней. – Мы победили, а у них самые лучшие.
– Ничего, у вас тоже будет, – она крутит колесико замка.
– Так разве ж я про себя… Иногда лежишь, думаешь: как же так?.. А потом сердце-то схватит: война проклятая вспомнится. Однажды, прям не знаю, что на меня нашло: а если б не мы? Они бы, положим, победили, а у нас все самое лучшее: и телевизоры, и стиралки эти… Не-ет, думаю. Лучше уж так. Мы – победители. А они… Пусть подавятся своими стиралками.
Она оборачивается, смотрит в старушечьи глаза, в которых блещет непреклонная правда.
– Да-да, – сходя с крыльца, бормочет. – Пусть подавятся…
Торопясь, идет по дорожке, вымощенной плитками. Оказавшись за калиткой, вздыхает с облегчением: какое ей дело до чьей-то непреклонной памяти? «Главное – подписала». У нее своя задача: добыть еще одну подпись.
Спускается по склону, одолевая заросли папоротника. Граница участка проходит по ручью. В этом месте ручей делает петлю. Она встает на плоский камень. Поднявшись на цыпочки, оглядывает соседский двор. На крыльце пластмассовый таз, в котором замочено белье. Значит, тоже кто-то есть. Когда-то здесь была калитка. Она подходит ближе, раздвигая высокую траву.
Калитка открывается с трудом. Отсюда к дому тянется тропинка. Справа парник, слева – клубничные грядки. Крыльцо, заросшее диким виноградом. Она поднимается по ступеням, стучится:
– Есть кто-нибудь?
Дверь открывается на щелку. В просвете старушечье лицо.
– Здравствуйте. Я – ваша соседка…
– Входи. Только быстро.
«Почему быстро?» Она заходит в прихожую. За спиной щелкает собачка замка. Когда входишь в чужой дом, этот звук не назовешь приятным.
– Совсем ополоумел! Видно, от жары. Прошлый год сидел как пришитый, – бормоча на ходу, хозяйка направляется в комнату. – А на той неделе – будто сглазили. Демон, чистый демон! Сам дверь открывает! Утром является: одно ухо на сторону, весь оборванный… Я уж караулю.
«Демон?.. При чем здесь?.. Да какая разница…» – держа папку наготове, она идет следом.
– Мурзик, Мурзик! – старуха ходит по комнате, заглядывая во все углы. Демон, обернувшийся котом-невидимкой, не высовывается. Не иначе зализывает раны, полученные в драке с другими кошачьими демонами. – Ну, видала! – старуха всплескивает руками. – Обиделся. Под кровать забился, горе мое!
Стол, покрытый вязаной скатертью. Высокая кровать с шишечками, под которой притаилось старушечье горе. На веревке, протянутой из угла в угол, сушатся пучки травы. Пряный дух приятно щекочет ноздри.
– У вас не жарко. А у меня ужас какой-то.
– Так не открываю: ни дверей, ни окон. Жарища-то с улицы… Ну и бес с тобой! Забился – сиди.
Отчаявшись выманить своего гулящего демона, старуха машет рукой, будто снимает с себя ответственность за его незавидное будущее.
– Я – ваша соседка, – запнувшись, чтобы сориентироваться на местности, она тычет пальцем в стену.
– Дочка писателя? – в глазах хозяйки доброжелательное любопытство.
Она кивает: притворяться не к чему. Здешние соседи знают все.
– От горе-то какое… – старуха прикладывает руку к щеке. – Я уж и своим говорю: не балуйтесь с этими грибами… Нынче сплошь ложные, и пробовать нечего – одна горечь, – выполнив мимический ритуал, отдающий дань чужому горю, старуха снова улыбается. – Семьей приехала? Я ведь помню твоего мужа – такой видный из себя.
– Я – ваша соседка, – запнувшись, чтобы сориентироваться на местности, она тычет пальцем в стену.
– Дочка писателя? – в глазах хозяйки доброжелательное любопытство.
Она кивает: притворяться не к чему. Здешние соседи знают все.
– От горе-то какое… – старуха прикладывает руку к щеке. – Я уж и своим говорю: не балуйтесь с этими грибами… Нынче сплошь ложные, и пробовать нечего – одна горечь, – выполнив мимический ритуал, отдающий дань чужому горю, старуха снова улыбается. – Семьей приехала? Я ведь помню твоего мужа – такой видный из себя.
Старуха не может помнить: с мужем никогда не приезжала. Но это не имеет значения.
– Нет, – качает головой. – Мы разошлись.
– Тяжело, – старуха морщится горестно. – В семье-то ведь – как? Каждый на своем месте. Я вон тоже: блокадница, ветеран труда. Сорок лет на одном производстве. В собес пришла, а они смеются. Вот бы, говорят, и все так. А то, бывает, и трудовая распухшая, и вкладыш полный. Бегают, бегают… Ищут, где лучше. А – нигде… Сына хоть успела вырастить?
– Почему… сына? – она переспрашивает изумленно, будто старуха и вправду угадала.
– Дак по женщине всегда видно. Вон я. По молодости тоже парня хотела, а погляжу в зеркало: судьба. Хоть дюжину рожай, а парня не будет. Одни девки…
– А как вы… это определяете?..
– Да никак, – старуха вытирает сухие руки о фартук. – Это пусть они определяют, узи какое-то выдумали. А я гляжу и вижу.
– Дело в том… – она собирается с мыслями. – Я оформляю документы. Вчера приезжали из Соснова, делали кадастровую съемку, уточняли границы участка. Соседи должны подписать. Вот здесь… Если дача оформлена на вас.
– А на кого еще! Мы с Василием строили. Так и сказала своим девкам: умру, все вам отойдет, с собой не заберу. А пока – шиш! Была хозяйка и останусь хозяйкой. И отец бы, говорю, одобрил. Василий Петрович – мой покойный муж. Ты должна помнить.
– Да-да, конечно, – она подтверждает с торопливой готовностью.
– Садись, – старуха подвигает стул. – Очки поищу, так-то не увижу. Куда ж я их?..
На столе, покрытом вязаной скатертью, лежат фотографии. Загородный дом – недостроенный, успели подвести под крышу. На переднем плане улыбаются парень с девушкой.
– Ваши внуки?
– Внучка, – старуха шарит на полке, роется в ящике стола. – С мужем со своим, в Москву перебрались. Работают, работают, а денег все одно не хватает. Всё в кредит. Я говорю: страшно, вон, по телевизору – приходят, вымогают, эти-то, из банков. Служба у них специальная: чистые бандиты. Так разве остановишь! Ничего, говорит, бабуля, пробьемся! Ох, смелая девка, вся в меня.
– Ничего, теперь так многие делают. Зато хороший дом будет.
– Не дом, а хоромы, – старуха поджимает губы. – Раньше и понятия не имели. Да что – мы! У начальства – и у того не было. А все равно жили хорошо. Ну и что – в коммуналках! Зато дружно. Справедливо. И люди были хорошие. Это теперь избаловались. – Старуха идет к телевизору, покрытому вышитой салфеткой. – Вон же они. Прям горе с памятью: положила – и из головы вон… И света нету. Пятница. Полчаса как отключили…
Ей хочется спросить: а когда включат? Но она останавливает себя: старуха – не местное божество, чтобы знать ответы на все вопросы. Лишь бы подписала…
– Теперь только завтра, – хозяйка тянется к ручке, – утром, в девять часов.
«О господи…» Она чувствует мурашки, бегущие по коже.
– Ну, где тут?..
– Здесь, – она показывает на пустую линейку. – Подпись и фамилию…
Примериваясь, старуха заносит ручку:
– Ну вот… Руки-крюки, там-то поглядят – напугаются, – старуха улыбается, протягивает лист.
«Там… Где – там?» Неловко: просто встать и уйти.
– Знаете, – она оглядывается, – так получилось, я давно не приезжала. Как тут?
– Ничего, живем помаленьку.
– А дочери ваши? Приезжают?
– Да где им… – старуха вздыхает. – У них теперь свое: построились, своих дел по горло.
– А как же вы справляетесь?
– Так и справляюсь, как всю жизнь. Руки вон только болят. На огороде ничего, а как стирать начну… Вода-то горячая, ох, крутит… В холодной пробовала – не отстирывается. Вот я и задумала: машину стиральную купить. Коплю, откладываю с пенсии. Уж года четыре. По телевизору говорили: немецкие – самые лучшие. Как думаешь?
– А дочери? Почему не помогут?
– Да куда им! – старуха отмахивается. – Был бы сын… Не поверишь, – переходит на шепот. – Отродясь смерти не боялась. Чем такая жизнь… А теперь боюсь. Лежу и думаю: вдруг усну и не проснусь? Так и не узнаю: как это, когда машина стирает, а я рядышком сижу…
Она опускает голову: хочется встать и сокрушить этот новый мир, в котором есть все, кроме самой элементарной справедливости.
– Не надо, – она слышит свой потерянный голос. – Не копите. У меня есть лишняя. Вам привезут. На той неделе.
Старуха смотрит недоуменно. Глаза, выцветшие в борьбе с жестоким временем, подергивает тень.
– Нет-нет, денег мне не надо. Пожалуйста, не отказывайтесь, – она просит торопливо, боясь, что тень сгустится и примет форму нищенской гордости – единственного спасения от векового рабства и вековой нищеты.
– Я… Нет… – старуха делает шаг, протягивает руки. – Спасибо тебе, доченька… – обнимает, гладит по спине.
Ее пронзает электрический ток. Сильный. Сильнее, чем все силы разума. Торопясь, пока не хлынули слезы, встает и идет к двери. Дверь не поддается.
– Я т-те вырвусь! Морда паразитская!.. Стой, нечистая сила!
Она оборачивается растерянно. Из-под кровати что-то порскает. Загораживая дверной проем, старуха машет руками. Огласив дом отчаянным мяуканьем, тощая тень кидается в угол.
– Всю ногу оцарапал… – припадая на правый бок, хозяйка кота ковыляет к двери. – Гляди-ка, – задирает юбку. – Думала, с мясом вырвет.
Она смотрит сочувственно: царапина, но неглубокая. Не до крови.
– Ох, дождешься у меня… Когти-то повыдергаю, – старуха возится с замком. – А ты весной приходи. Дам тебе отростков. Черной смороды. У меня хорошая, крупная…
– Спасибо, – она выскальзывает на крыльцо. – На моем участке не вырастет. Земля плохая…
– Дак хорошую купи, – старуха выходит следом. – Пару машин. Договоришься в ДЭКе. Грядки сделаешь.
– Времени нет. Работа…
– А сын на что? Сына попросишь. Ты помрешь, ему отойдет. Тоже дети народятся. Он помрет – всё им…
– Да-да, попрошу…
Она идет по тропинке. Из глаз льется вода. Горячая, как кровь. Течет по щекам. Она ничего не видит, только чувствует слабые руки – утешают, гладят по спине.
«Помирилась. Я с ними помирилась», – бормочет безумные слова.
Прижимая к груди папку с документами, поднимается по склону. Дойдя до калитки, оборачивается к лесу, словно они там: родители, с которыми как будто помирилась. Во всяком случае, с матерью. Обещала стиральную машину. «Проще отсюда, из Соснова. Отправлю Василия Петровича. Купит, заодно и подключит».
Она понимает: это все иллюзия. С живыми бы не вышло, ничего, никакого мира. Но так все равно лучше, чем злость, горечь, непримиримость.
Вдали, меж деревьев, сияет что-то красное.
– Идиоты. С ума сошли. Им-то что, сядут и уедут… – она срывается с места. Идет по тропинке решительным шагом. Впереди, за дорогой, ведущей к линии Маннергейма, мелькают березовые стволы. Обочины поросли молодым ельником. Можно поискать тропинку, но она идет напрямик, раздвигая еловые лапы: сейчас она им покажет…
Перед ней пустая поляна. «Сбежали?..» Ни дымка, ни следа от костра. Только красный диск: солнце – хозяин света и тени, блага и зла, рождения и смерти – догорает между сосен, прежде чем уйти с земли.
Старуха сказала: «Попросишь сына…» Теперь, когда умершая мать назвала ее доченькой, мысль о сыне не кажется безумной. Сорок семь – не старость. Полгода назад прошла диспансеризацию, сдала все анализы. Гинеколог сказал: гормональный фон в норме. В Италии хорошие клиники. Если поставить цель…
«Надо только решиться…» – закатное солнце, жаркое и открытое, звенит в ушах.
Когда сын подрастет, она свезет его в Мадрид, найдет смешного дядечку, одетого в старинную куртку. Это нетрудно, у нее осталась карточка. Наберет номер, скажет: «Я – та самая женщина из России, которую интересует одна-единственная картина». Он спросит: «Госпоже понадобились мои услуги?» – «Да, – она ответит. – Только не мне. Сыну. Теперь ему пятнадцать. Это я – торговка. А он – талантливый мальчик. Мечтает стать писателем». – «Госпожа хочет, чтобы я рассказал про инквизицию?» – «Нет-нет, – она покачает головой. – Инквизиции не надо. Я хочу, чтобы вы показали ему подлинник: фигуры, одетые в костюмы времени. И другие: маленькие и голые. Помните, вы назвали их жертвами? Скорей всего, он будет писать по-итальянски, но его родина – Россия. Тот, кто хочет стать писателем, должен знать и помнить…»
Она стоит на краю поляны, дожидаясь, когда солнце наконец закатится. В темноте такие вещи выговорить проще: если сын спросит, она найдет что сказать. Твой дед был хорошим человеком. Второсортный писатель – не смертный грех.