С флорой и фауной более-менее ясно. Осталось вообразить прародителей – мифологическую пару, давшую жизнь двум русским братьям: Каину и Авелю.
За оградой что-то шевелится. Она всматривается: кот. Не иначе кастрат. Нормального так не раскормишь… Животное поворачивает голову. В глаза бросается странное несоответствие: огромное туловище, но мелкие черты лица. «В смысле, конечно, морды. Да, прародители… Адам в посконной рубахе? Ева в сарафане? Хоть русские, хоть нерусские – в раю они голые. Одет только бог».
Она переводит взгляд на среднюю створку: сад земных наслаждений.
«Неужели вот эти заборы, участки, дачные домики, грядки, парники, укрытые рваной пленкой?.. У нас свои наслаждения. То, что для других – картина ада, для нас – нормальная жизнь. Весь этот бред со сперминами и горошинами, врагами и отравленными стрелами, секретарями парткомов и передовыми рабочими… Русские души, терзающие друг друга – под присмотром их создателя и отца. Который вечно висит на заднем плане – наш собственный Человек-дерево, губящий и соблазняющий души. Из земли торчат обрубки, но корни уходят в самую глубину. Будто не было ни Адама, ни Евы. Будто для нас – иной замысел: жизнь, берущая начало от Каина и Авеля – двух русских братьев: один – жертва, а другой…
С веранды доносится бульканье. Она бежит, срывает крышку: закипевшая вода бьет ключом.
«Все это в прошлом. Во всяком случае, я – ни при чем. Я русская, но разве я кого-нибудь терзала? Наоборот, если могла, всегда старалась помочь, – стягивая рубашку через голову, она идет в комнату. – Мои родители – тоже. Если отец кого и мучил – сам себя… Что еще? Да, полотенце».
Все-таки приятно походить нагишом. Сто лет себе не позволяла. Дома всегда кто-нибудь: Наташа, Василий Петрович – не очень-то разгуляешься. А потом… В Репине всюду зеркала. Уже не в том возрасте, чтобы радоваться, глядя на свое отражение.
Она роется в косметичке: дезодорант, шампунь, кондиционер… Спохватывается: мыло. Вечером ополаскивалась, оставила под краном. Придется сходить. Надо что-то накинуть… Она приоткрывает дверь: до крана рукой подать, всего несколько шагов.
«А вдруг кто-нибудь?.. Да кому здесь! Кот, и тот… – привстав на цыпочки, смотрит за калитку. – Смылся восвояси. – На всякий случай оглядывает окна, выходящие на ее сторону. Когда-то давно этот мальчик, сын соседей, за ней подсматривал. Будто что-то щекочет, соблазняет, подталкивает. – Смотрит – и пусть смотрит».
Она выходит на крыльцо: спускается спокойно и неторопливо. «Ничего! – хихикает про себя. – Не маленький. Небось, не ослепнет!»
Туда и обратно: на самом деле какая-то минута, но она чувствует легкость, будто помолодела на двадцать лет.
Ставит таз на табуретку, наливает: сперва кипяток, потом холодную. Еще одно земное наслаждение – горячая вода! —
* * *Он карабкается по лестнице. Взойдя на чердак, выдыхает: «Уф!»
Пишущая машинка проглядела все глаза, дожидаясь своего друга и соратника по работе. «Сейчас, сейчас…» – на ходу приласкав каретку, он подходит к окну. Отсюда соседский двор не виден. Но, конечно, она там. Ее присутствие выдает машина, стоящая у калитки.
Впереди, за деревьями, мелькает что-то пестрое. По тропинке, держась за руки, идут мальчик и девочка. Девочка – в коротком платьице, открывающем стройные ножки. Совсем дети, обоим лет по четырнадцать. Мальчик останавливается у чурбака, оглядывает траву, будто что-то ищет. Девочка садится на корточки. «Неужели они?..» – он всматривается в лица детей, разбивших фарфоровую балеринку.
Девочка поднимает с земли осколок. Издалека он похож на кусочек мыла.
Острым краем царапает чурбак – по распилу, по годовым кольцам. Скорей всего, пишет свое имя. Протягивает осколок мальчику. Тот мотает головой. Девочка надувает губки. Еще одна попытка. Мальчик отворачивается. На его лице написано решительное «нет».
Он чувствует зависть: этот мальчик настоял на своем, не стал ничего подписывать. Вообще говоря, странно – дети любят оставлять имена. В своем роде животный инстинкт: подписать – значит пометить территорию. Дети – узурпаторы. В этом лесу мальчик – он. Ему хочется прогнать, крикнуть: «Это наша территория! Просто мы не догадались пометить…»
Из леса выбегает щенок, тычется в голые коленки. Девочка смеется, встает на ноги. Щенок устремляется вперед – уверенно, как охотничья собака, взявшая свежий след. Подбежав к яме, лает отрывисто и громко. Мальчик и девочка проходят мимо. Он ждет, когда они уйдут подальше от опасного места. Яма – местная нарака, ничего не стоит угодить…
Детские фигурки уменьшаются – их уже почти не видно. Щенок бежит за ними, теряясь в густой траве.
В детстве он тоже мечтал о собаке. Однажды нашел щенка: еще слепого, в коробке из-под обуви. Кто-то снес на помойку. До сих пор помнит это счастье, когда тащил домой: щенок, которого он спас от смерти, станет его верным другом. «Нет. Категорически – нет. С помойки, скорее всего блохастый». Сколько ни упрашивал, заставили снести обратно. В те времена еще не строили дачу, иначе он нашел бы аргумент: а вы? Разве вы сами не носите с помойки?
Он жмурится, на мгновение погружаясь во тьму – в мир слепого щенка.
На другой день специально ходил к помойным бакам. Щенок исчез вместе с коробкой. «Вот и хорошо, – мать варила обед, резала сырое мясо. – Значит, кто-то взял».
Почему он поверил и утешился? А что, если именно тогда?.. Не настоял на своем. Предал верного друга. С этого все и началось… «Господи, что?! – он ходит по душному чердаку. – Что может начаться с щенка!»
– Хватит! – В конце концов, он должен работать.
Машинка поблескивает клавишами. Радостно, как верная жена, о которой наконец-то вспомнили. Потерев руки, он вставляет чистый лист. Крыша уже успела раскалиться. На чердаке нечем дышать. Впору позавидовать пришельцам, чье снаряжение предусматривает аппараты искусственного дыхания. Астронавты не зависят ни от духоты, ни от химического состава атмосферы. Стоит задвинуть лючок гермошлема, и в легкие хлынет чистейший прохладный воздух или как уж он там называется – на их планете.
Готовясь к предстоящей посадке, капитан напоминает членам команды основные правила. На корабле остается дежурная группа. Ее командир имеет приказ: в случае форс-мажорных обстоятельств немедленно взлетать, не дожидаясь тех, кто оказался в безвыходной ситуации. Так гласит «Правило разумного выбора». В Своде Правил этот пункт стоит первым.
Капитан еще помнит времена, когда вокруг этого пункта ломались копья. В настоящее время спор потерял былую актуальность. Не в последнюю очередь потому, что единственный случай такого рода произошел много лет назад. Тогда из экспедиции вернулись два члена команды. Остальные погибли. На начальной стадии расследования эти двое давали противоречивые показания, сходясь лишь в одном: командир корабля, возглавлявший группу разведки, приказал взлетать. Его приказ они расслышали ясно. Потом связь оборвалась.
Расследование велось скрупулезно, но подробности не обнародовали: такие вещи космическое ведомство предпочитает не выносить за порог.
Посмертно командир корабля был представлен к званию героя. Его именем назвали звезду, до того имевшую лишь порядковый номер. Семьи погибших получили значительные денежные компенсации. Их детей, пожелавших продолжить дело отцов, зачислили в Академию Астронавтики без вступительных экзаменов. Неизвестно, сумели бы они поступить без государственной поддержки. В Академии стабильно высокий конкурс: порядка 100 заявлений на место.
Капитан смотрит в иллюминатор, за которым уже восходит голубая планета. В каком-то смысле смерть отцов обеспечила детям интересную и содержательную жизнь…
Он отодвигает стул. Рывком – деревянные ножки скрежещут по дощатому полу. Пишущая машинка, верная подруга, замирает в недоумении.
– Неправда! – произносит громко, будто обращаясь к кому-то невидимому. – Твой отец жив.
Недавно встретил. Шел по набережной Макарова. Навстречу – его отец: похудевший, будто высохший, но все равно молодцеватый – для своих-то лет. Призрак, которому некому являться…
Он встает, словно ему не усидеть на месте. Во сне Марлен сказал: ликуй, мой друг Макбет! Фраза прозвучала. Он уверен в своей памяти. Похоже, на этот раз Марлен говорил серьезно. Не просто слова – фразочки, которыми они привыкли обмениваться. А еще Марлен смеялся над его надеждами на чудо. В шекспировской трагедии чудо – Бирнамский лес. От всех врагов Макбет храним судьбой, пока Бирнамский лес не выйдет в бой!
Он садится на лежак, сводит пальцы на затылке: «Лес-то здесь при чем? Не хватает приплести сюда ведьм – вещих старух, живущих в шотландских болотах. Где мы, а где Шотландия! В наших болотах одни подберезовики, да и те червивые. Хотя старух тоже хватает».
Откинулся на подушку, вспоминая овощных бабок: старуха-огурец, старуха-картофелина, старуха-кабачок… Что ни говори, уморительная картинка. Только представить: наш лес, болото. Три ведьмы – каждая с полной корзинкой. Усмехнулся: в наших краях даже ведьмы – грибники.
Макбет! Макбет! – вообразил себе их безумные завывания. – Не знай препон. Никто из тех, кто женщиной рожден, тебе не повредит…
Расплел взмокшие от жары пальцы. Его препона – замо́к. «Сиди и жди, подстраивайся под их расписание: то придут, то не придут. И этот, насекомое в красной майке: видите ли, у него свои клиенты. Захочет – утром. Не захочет – после обеда… Когда рак на горе свистнет… А еще она, со своей дурацкой подписью…» Он ощупывает брючный карман: телефон молчит. Что бы ни говорил Марлен, главное – он ни от кого не зависел. Уж он бы точно плюнул на всех, включая посланца бригадира.
«А я? Я тоже могу». Надо найти выход, не сидеть сложа руки.
Он идет к люку. Спускается особенно осторожно. Теперь, когда решение почти созрело, как-то особенно глупо: упасть. Он чувствует головокружение. Один неверный шаг, и… Ему легко представить себе собственное тело, скорчившееся под лестницей. Или, наоборот: раскинувшееся в нелепой позе. Если сорвется, никто не придет на помощь. «Разве что она… Рано или поздно все равно явится со своими бумагами».
Странно, но эта мысль придает уверенности. Будто женщина, соседка – в каком-то смысле она тоже досталась в наследство от родителей, – укрепляет его тело, вливает энергию в ослабевшие члены.
Он осматривает веранду, прикидывая деловито: во-первых, кресло. Убрать, втащить в родительскую комнату. Встает в дверях, растопырив руки: если столешницу развернуть боком, с трудом, но, кажется, пройдет… —
* * *Со стороны может показаться, будто женщина, идущая к соседской калитке, замедлила шаги. На самом деле она крадется, ступая мягко и неслышно, по-кошачьи. За чужим забором происходит что-то странное. Кастрюли, миски, тарелки… Из времянки выходит сосед. В руках – пластмассовый таз, доверху наполненный чашками. Она стоит за кустом боярышника, пытаясь понять: это что – ремонт? Или распродажа домашней утвари?.. Тарелки с синими ободками, чашки в голубой горошек – у нее тоже такие. Кому он надеется продать? Ей? Которая только и мечтает, как бы пристроить свою рухлядь…
– Здравствуйте! – она распахивает калитку. – Инвентаризация? Или генеральная уборка?
Он стоит над камнем, бережно расставляя чашки. Разогнув спину, откликается неохотно:
– Перестановка.
– Откуда – куда? – она улыбается. Ее задача: рассеять вчерашнюю недоверчивость, смягчить напряжение: свести к недоразумению, недостойному их давнего соседства, восходящего к родительским временам.
– Из времянки на веранду.
– А там что будет?
– Ничего… – в его голосе слышится растерянность.
– Может быть, я могу вам помочь? – Про себя она морщится: вопрос звучит искусственно – так учат на тренингах. Стараясь снять неловкость, которую он наверняка не заметил, она подходит к времянке. Заглядывает. – Здесь же мебель. Стол, холодильник, шкафчики… Тяжелые, одному не справиться. – Отступление от инструкции должно внести человеческую нотку. Впрочем, в хорошую инструкцию эта нотка тоже входит.
– Я не один. Вечером. Договорился. Придет человек, – он отводит взгляд, смущенно переминается с ноги на ногу.
– Челове-ек? – она тянет насмешливо. – Уж не это ли существо в красной футболке?
– Нет, – он прячет глаза. – Да.
– Надеюсь, – она интересуется с материнской участливостью, – вы не дали ему аванс?
– Но… А что тут такого? В конце концов… Он поехал в Сосново, там – магазин, машинное масло. У меня сломался замок… Сказал, захватит инструменты…
– Замок, этот? – она дергает запавший штырь. – Что ж вы мне не сказали… – оглядев расставленную посуду, идет к калитке…
Он подхватывает пустой таз. «Зачем мне столько посуды?» Для своих нужд ему хватило бы пары тарелок – глубокой и мелкой, – одной кастрюли, одной сковородки… Из глубины кухонного шкафчика появляется тяжелая емкость без ручек: чугунок. Он сует нос, будто надеясь уловить дух распаренной гречки – мать варила на ужин. Но ржавое донце пахнет пылью. На полке отпечатался рыжий след. «Черный металл… Надо было отдать», – вспоминает скромных сборщиков, чья машина чуть не угодила колесом в яму…
– Ну вот… Сейчас попробуем… – Голос и какой-то запах – приторный, механический.
Он оборачивается.
Женщина дергает штырьки. Один из двух не поддается.
– Нет. Тут дело серьезное. – Излишки машинного масла катятся вниз густыми желтоватыми каплями. – Советую сходить в ДЭК, найти рабочих. Если хотите, я все равно поеду мимо. Мне ничего не стоит: выйду, скажу, объясню, куда идти…
Какое ей дело до его замка?! Пришла, влезла… Еще неизвестно, что у нее за масло! Посланец бригадира придет, принесет настоящее. Пусть не сегодня, пусть даже в понедельник… В глубине души он чувствует: она права. Машинное масло не поможет. И парень это знал. Но все равно потребовал денег. Значит?.. Значит… Врал. И про масло, и про то, что нет инструментов. Он чувствует подступающий ужас. «Господи, неужели снова? Идти, отрывать проклятые объявления. Зачем, зачем я их выбросил?..»
Женщина наклоняется к канистре. Ловким движением наворачивает крышку – будто треплет за ухом кошку, которая жмется к ее ногам.
Он смотрит остановившимися глазами: во всем виновата она – явилась, отняла последнюю надежду…
Она открывает папку:
– Вот, как договаривались. Другие соседи подписали. Остались только вы…
Он вздрагивает, как собака, которую пнули со всего размаху.
– Я же ясно сказал: во второй половине. А еще лучше – вечером.
– Но вы… Вы… – женщина смотрит ошеломленно. – Это не займет много времени.
– Да, – он пытается сохранить видимость вежливости. – Да, не займет. Но это – мое время. И я никому… никому не поз-зволю… – Во рту что-то присвистывает. Это – зазор. От выпавшего протеза. Другой раз он бы застеснялся, но теперь, когда она…
Медленно, будто и впрямь боясь раздразнить собаку, женщина наклоняется, подхватывает канистру. Пятится к калитке. К собаке, сорвавшейся с цепи, нельзя поворачиваться спиной.
Он тоже ошеломлен: сумел дать отпор. Стал взрослым? Уподобился родителям? Кому-кому, а родителям он не хочет уподобляться.
Стоит, озираясь растерянно, словно впервые видит: чашки, тарелки, кастрюли. Откуда они взялись – здесь, на камне?.. «Это же я сам…» Как он мог забыть: история с замком кончилась. Он принял решение: перенести кухню на веранду. Запереть на замок, чтобы больше никогда не открылось. Обезопасить себя на будущее, на тот случай, если снова сломается: исправный замок может сломаться, неисправный – нет.
«Надо же… Заморочила голову». Он смотрит под ноги: ярость ушла в песок.
Спохватывается. Торопливо идет к калитке: догнать, извиниться, объяснить: жара, просто никакого спасения. Подписать ее документы.
Но женщина успела скрыться. Может, и к лучшему: в ее глазах ему не хочется выглядеть дураком. «Раз уж так вышло… – он возвращается к камню, подхватывает пустой таз. – Никакой срочности. Схожу. После обеда».
Нагружаясь новой порцией посуды, думает: столы, кухонный пенал, холодильник – одному не справиться. Тут соседка права. Но все это – мелочи, как-нибудь да устроится. Главное – блестящий план.
«На меня больше не рассчитывайте. Да, изменились обстоятельства. Переводчик моей квалификации… Моей квалификации… – у него есть время, чтобы обдумать разговор с главным редактором, найти точные слова. Эту книгу, конечно, закончит. Он – человек ответственный. Обещал, значит… Квартиру надо сдать. С осени. Вряд ли выручит много денег: хрущевка, в Ульянке, к тому же без ремонта. Но одному хватит. – Запасусь дровами: зимой придется топить. Топить и работать. Заведу собаку. С собакой не страшно… Буду как Марлен: читать, думать, переводить – не по заказу, а что душе угодно. – Их дружба, которую он в себе восстановит, придаст смысл жизни, вернет чувство собственного достоинства. Это и станет настоящим чудом: сочувствие, единство, глубокое взаимопонимание, которое не смогли обрести в реальной жизни. – Первородство? Господи, да о чем речь! – Уж если на то пошло, первородство он готов оставить за другом. Марлен – король. Он – Кавдорский тан.
Такое впечатление, что посуда никогда не кончится. Потирая спину, он думает: своего рода тоже сизифов труд. Сравнение, пришедшее на ум, греет сердце, еще теснее сближает с Марленом, придает сил рукам и ногам… —
* * *Она задыхается от гнева: кретин!.. слизняк!.. убогий идиот!.. Все слова мира, способные выразить бессильное презрение, сходятся в одной точке – как скрещенные клинки. Ее память – кладезь уничижительных слов; дровник, набитый сухими чурками. Она подбрасывает, шевелит, кормит костер ярости: хам!.. безрукое ничтожество!.. тупой урод!.. Надо было жахнуть чем-нибудь тяжелым: палкой, чугунной сковородкой. Пусть брызнуло бы во все стороны – вдрызг, фарфоровыми искрами! Вот бы он заплясал!.. Упоительная картинка – слон в посудной лавке… Топчется среди осколков…