Что-же это была за жизнь? Чѣмъ отличалась она отъ жизни въ домѣ его родителей?
О, развѣ можно было сравнивать эти широкія, высокія, какъ бы величавыя комнаты съ маленькими комнатками квартиры его отца, гдѣ черезъ тоненькія стѣны было слышно каждое слово въ сосѣдней комнатѣ, такъ что слуги знали, что говорятъ господа, и потому сплетничали объ этомъ; гдѣ постоянно передъ обѣдомъ разносился повсюду запахъ изъ кухни, что всегда приводило въ бѣшенство его отца и причиняло головныя боли его матери, гдѣ не смолкали грохотъ отъ проѣзжающихъ экипажей, звуки разбитаго фортепьяно сосѣднихъ жильцовъ, топотъ чьихъ-то ногъ надъ потолкомъ и слышались поминутно звонки въ прихожей, споры въ кухнѣ, стукъ падающихъ со спины дворника на полъ дровъ, что опять-таки раздражало его отца, говорившаго, что въ домѣ нѣтъ ни днемъ, ни ночью покоя. Мальчикъ вспоминалъ, какъ въ ихъ петербургской квартирѣ нерѣдко начинались сцены изъ-за того, что во время обѣда въ столовой слышался звонъ разбитой въ кухнѣ посуды, или изъ-за того, что отецъ слышалъ въ кухнѣ громкіе, пронзительные голоса пришедшихъ къ кухаркѣ гостей и начиналъ кричать, что его домъ превращаютъ въ кабакъ. Сотни подобныхъ сценъ проходили въ головѣ мальчика и онъ понималъ, какая пропасть лежитъ между тою жизнью и его теперешнею жизнью: здѣсь было такъ тихо, такъ покойно, такъ чинно. Можетъ быть, въ кухнѣ и пахло гарью, но этого никто не зналъ; можетъ быть, въ кухнѣ и били посуду, но этого никто не слышалъ; можетъ быть, въ кухнѣ и шумѣли гости повара, но ихъ никто не видѣлъ. Здѣсь слуги тоже, вѣроятно, говорили про господъ, но они не смѣли говорить этого при господскихъ дѣтяхъ; господа же здѣсь не вмѣшивались вовсе въ дѣла, въ бытъ, въ разговоры слугъ и не придирались къ нимъ за мелочи, за разбитый стаканъ, за какую-нибудь неловкость; наконецъ, и этихъ разбитыхъ стакановъ здѣсь было какъ-будто меньше и эти неловкости какъ-будто совершались рѣже. Дѣло въ томъ, что здѣсь у каждаго было свое дѣло, для каждаго дѣла былъ опредѣленъ часъ, для каждаго дѣла были свои правила: буфетчикъ, поваръ, кучеръ, лакей, прачка, всѣ, всѣ здѣсь дѣлали только свое дѣло и знали, что прачкѣ не придется стирать пять разъ въ мѣсяцъ, когда стирка производилась только дважды въ мѣсяцъ, что повару не придется готовить завтракъ къ двѣнадцати часамъ, когда завтракали только въ часъ, что буфетчика никуда не ушлютъ во время обѣда, когда онъ долженъ служить за столомъ. Эта точность исключала всякую суетливость, всякія замѣшательства. Люди, привыкшіе къ своему дѣлу, исполняли его, какъ машины, точно, ровно, спокойно.
Мальчикъ въ домѣ тетки очень часто слышалъ одну фразу: «воспитаніе — это все для человѣка». Къ этой фразѣ миссъ Ольдкопъ глубокомысленно прибавляла: «и оно только тогда прочно, когда оно не просто благопріобрѣтенный капиталъ, а родовое наслѣдіе». Но что-же такое значитъ воспитаніе? Не то-ли, что люди привыкаютъ жить такъ, какъ живутъ здѣсь? Всѣ помнятъ свое дѣло, всѣ знаютъ время для каждаго дѣла, всѣ спокойно исполняютъ свое дѣло. И на немъ, и на его сестрѣ не отразилось-ли это воспитаніе: они теперь меньше капризничаютъ, они ни съ кѣмъ не бранятся, ихъ никто не распекаетъ, они бодро просыпаются въ извѣстный часъ, они быстро засыпаютъ въ опредѣленное время, они не просятъ поминутно ѣсть и — странное дѣло — они такъ много выучиваютъ, а между тѣмъ у нихъ какъ-будто столько-же остается времени для игры, какъ и прежде. Но прежде они по получасу не могли докликаться няньки, чтобы та ихъ умыла, одѣла и причесала; прежде они по цѣлому часу бродили въ столовой, поджидая обѣда или завтрака и таская куски сухого хлѣба съ тарелки. Теперь этого ничего нѣтъ: они встаютъ и въ пять минутъ кончается ихъ туалетъ; они идутъ въ столовую и въ столовой все уже готово; они приходятъ учиться и урокъ сразу начинается, тогда какъ дома мать гнала ихъ отъ себя, когда они приходили къ ней съ азбукой, и иногда не занималась съ ними по цѣлымъ недѣлямъ. Да, именно это-то и называется воспитаніемъ, думалось мальчику, и изъ разсказовъ тетки и Софьи онъ узнавалъ, что также воспитывалась и тетка, также воспитывались и его дяди, и его кузены и кузины. Мало-помалу, съ словомъ «воспитаніе», «благовоспитанность» въ умѣ мальчика начало соединяться представленіе о чемъ-то очень хорошемъ, въ чему надо стремиться. Когда при немъ говорили о хорошо воспитанныхъ людяхъ, онъ тотчасъ-же думалъ, что эти люди являются контрастомъ «людишекъ», и ему хотѣлось вырости именно такимъ благовоспитаннымъ человѣкомъ, выдержаннымъ, спокойнымъ, далекимъ отъ мелочныхъ дрязгъ, придирчивости и раздражительности.
Темнымъ пятномъ въ этой свѣтлой жизни мальчика было только воспоминаніе объ отцѣ и матери, неотступно преслѣдовавшее его. Начинались-ли разговоры объ отцахъ и матеряхъ, читалась-ли книга объ отношеніяхъ дѣтей и родителей, встрѣчалась-ли крестьянка-мать съ младенцемъ на рукахъ, — въ головѣ Евгенія тотчасъ-же возникали мучительные, неразрѣшимые вопросы: «а гдѣ мои отецъ и мать? почему они бросили насъ? почему они не любили насъ?» Въ эти минуты его лицо дѣлалось печальнымъ и въ его мозгу начиналась усиленная работа: онъ думалъ, что будетъ, если онъ когда-нибудь встрѣтится съ отцемъ и матерью, что они скажутъ ему, какъ онъ поглядитъ на нихъ. Цѣлый рядъ фантастическихъ сценъ создавался его юнымъ воображеніемъ и почему-то ему всегда казалось, что онъ встрѣтитъ отца и мать несчастными и спасетъ ихъ, отплатитъ имъ любовью за ихъ грѣхи. Иногда онъ рѣшался спрашивать объ отцѣ и матери у Софьи, у тетки. «Они уѣхали далеко и потому не могли васъ взять съ собою, отвѣчали ему. — Они очень заняты и потому не могутъ писать къ вамъ». Эти отвѣты не удовлетворяли мальчика, но онъ не рѣшался распрашивать дальше, видя, что на его вопросы отвѣчаютъ неохотно, коротко, неясно. «Ma tante боится, что я не буду ихъ любить, если она скажетъ, что они меня не любятъ, и потому она не говоритъ о нихъ дурно!» рѣшилъ онъ наконецъ и сталъ все рѣже и рѣже задавать вопросы о нихъ. Окруженный сдержанными людьми, онъ самъ привыкъ быть сдержаннымъ.
Среди всѣхъ этихъ наученныхъ долгимъ опытомъ жизни, такъ сказать «уходившихся» и «выработавшихся» лицъ, окружавшихъ ребенка, была только одна личность совсѣмъ иного склада, — это былъ учитель, Петръ Ивановичъ Рябушкинъ.
III
Что Петръ Ивановичъ Рябушкинъ былъ человѣкъ плохо воспитанный — это былъ несомнѣнный фактъ. Сама Олимпіада Платоновна разъ сказала про него: «это плохо воспитанный, но добрый, прямодушный и очень знающій человѣкъ». Мисъ Ольдкопъ, говоря объ немъ, замѣчала: «о, семинаріи даютъ все, кромѣ воспитанія». Такимъ образомъ, сомнѣній на счетъ того, что Рябушкину дано или не дано воспитаніе, не могло бытъ никакихъ: онъ былъ не воспитанъ — это понимали всѣ,- понимали при первой встрѣчѣ съ нимъ. Отсутствіе какого-бы то ни было лоска, какой-бы то ни было житейской дресировки сразу бросалось въ глаза каждому при первомъ взглядѣ на Петра Ивановича: онъ былъ немного дикарь, немного грубіянъ, вовсе не умѣлъ смягчать выраженій; неловкость-же его вошла въ поговорку: «неловокъ, какъ Рябушкинъ».
Его рекомендовалъ Олимпіадѣ Платоновнѣ архимандритъ Арсеній, какъ человѣка, отлично и очень рано окончившаго курсъ духовной академіи, и потому она, желая основательно подготовить дѣтей, взяла его въ учителя. Съ первой же встрѣчи они остались довольны другъ другомъ, хотя объясненіе ихъ и было нѣсколько странно и своеобразно. Впрочемъ, можетъ быть, именно вслѣдствіе этого они и понравились другъ другу.
— Я учить согласенъ дѣтей, только ужь гувернерствовать я не буду, замѣтилъ Петръ Ивановичъ довольно рѣшительно, желая отстоять свою свободу. — Во-первыхъ я и не умѣю, а во-вторыхъ вовсе не люблю таскаться съ этими хвостами, ходящими по пятамъ.
— Да я бы и не согласилась взять васъ въ гувернеры, такъ-же откровенно отвѣтила Олимпіада Платоновна, — а то дѣти ходили-бы и немытыми, и нечесанными.
— Это вы справедливо изволили заявить: я въ туалетномъ дѣлѣ плохой знатокъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. — У насъ этому не обучали.
— А дѣтямъ это необходимо, сказала Олимпіада Платоновна.
— Конечно, нужно-же приличными выглядѣть, не безъ нѣкоторой ироніи замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— Нѣтъ, здоровыми нужно быть, серьезно сказала Олимпіада Платоновна. — Неряшливость не особенно хорошо вліяетъ на здоровье.
— Такъ-съ! согласился Петръ Ивановичъ, какъ будто немного озадаченный такой постановкой вопроса. — Значитъ, гувернерствованіе по боку, ну, а въ остальномъ я согласенъ принять ваше предложеніе?
На немъ былъ довольно потертый сюртукъ; архимандритъ Арсеній говорилъ, что онъ со своею матерью, обремененною малолѣтними дѣтьми, страшно бѣдствуетъ, но Рябушкинъ велъ переговоры такимъ тономъ, который не допускалъ и мысли о томъ, что учитель пойдетъ на всѣ сдѣлки изъ-за куска хлѣба. Это понравилось Олимпіадѣ Платоновнѣ такъ же, какъ понравилась ей и откровенная, полная молодого здоровья физіономія этого «косматаго дикаря», — какъ мысленно назвала его Олимпіада Платоновна при первомъ взглядѣ на него.
— Я учить согласенъ дѣтей, только ужь гувернерствовать я не буду, замѣтилъ Петръ Ивановичъ довольно рѣшительно, желая отстоять свою свободу. — Во-первыхъ я и не умѣю, а во-вторыхъ вовсе не люблю таскаться съ этими хвостами, ходящими по пятамъ.
— Да я бы и не согласилась взять васъ въ гувернеры, такъ-же откровенно отвѣтила Олимпіада Платоновна, — а то дѣти ходили-бы и немытыми, и нечесанными.
— Это вы справедливо изволили заявить: я въ туалетномъ дѣлѣ плохой знатокъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. — У насъ этому не обучали.
— А дѣтямъ это необходимо, сказала Олимпіада Платоновна.
— Конечно, нужно-же приличными выглядѣть, не безъ нѣкоторой ироніи замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— Нѣтъ, здоровыми нужно быть, серьезно сказала Олимпіада Платоновна. — Неряшливость не особенно хорошо вліяетъ на здоровье.
— Такъ-съ! согласился Петръ Ивановичъ, какъ будто немного озадаченный такой постановкой вопроса. — Значитъ, гувернерствованіе по боку, ну, а въ остальномъ я согласенъ принять ваше предложеніе?
На немъ былъ довольно потертый сюртукъ; архимандритъ Арсеній говорилъ, что онъ со своею матерью, обремененною малолѣтними дѣтьми, страшно бѣдствуетъ, но Рябушкинъ велъ переговоры такимъ тономъ, который не допускалъ и мысли о томъ, что учитель пойдетъ на всѣ сдѣлки изъ-за куска хлѣба. Это понравилось Олимпіадѣ Платоновнѣ такъ же, какъ понравилась ей и откровенная, полная молодого здоровья физіономія этого «косматаго дикаря», — какъ мысленно назвала его Олимпіада Платоновна при первомъ взглядѣ на него.
— О мелкихъ подробностяхъ мы переговоримъ послѣ, замѣтила она, выслушавъ его отвѣтъ. — Но я впередъ вамъ должна сказать, какъ я смотрю на дѣло, за которое вы беретесь. При домашнемъ воспитаніи дѣтей, особенно нынче, очень часто ученье обращается въ забавную и легкую игру: вздумалось учиться дѣтямъ — учатся, захотѣлось полѣниться — обходится и безъ уроковъ; вздумалъ учитель начать въ часъ занятія — въ часъ и начинаетъ, а пришла охота съ десяти часовъ сѣсть за уроки — ну, съ десяти и учитъ. Говорятъ, принуждать не слѣдуетъ дѣтей, свободу нужно имъ давать, ну, а я думаю, что прежде всего надо пріучить дѣтей къ правильной работѣ.
— Безъ порядка нельзя же жить, закончилъ Петръ Ивановичъ съ улыбкой.
Онъ ужасно почему-то не любилъ «порядочныхъ» и «акуратныхъ» людей и выражался про нихъ: «нѣмцы съ циркулемъ».
— Нѣтъ, безъ серьезнаго взгляда на дѣло нельзя жить, коротко сказала Олимпіада Платоновна. — У насъ и безъ того въ натурѣ относиться ко всему халатно, спустя рукава, и говорить, что дѣло не волкъ — въ лѣсъ не убѣжитъ. Опо, пожалуй, и вѣрно, что дѣло не убѣжитъ, но оно и не сдѣлается, если его не дѣлать. Воспитывать этотъ духъ въ дѣтяхъ, значитъ, развивать изъ нихъ шалопаевъ. Ну, а ихъ и безъ того у насъ непочатой уголъ. Я вообще не знаю худшаго зла, чѣмъ халатность и распущенность въ какомъ-бы то ни было дѣлѣ. Мы вѣдь, главнымъ образомъ, всѣ только тѣмъ и страдаемъ, что лежимъ на боку, бьемъ баклуши да все на кого-то жалуемся…
Петру Ивановичу показалось, что Олимпіада Платоновна подозрѣваетъ его въ этихъ русскихъ грѣхахъ и онъ обидѣлся и вскипятился. Онъ былъ убѣжденъ, что это «барыня» въ душѣ его презираетъ, вовсе еще не зная его, — презираетъ «по принципу», приписывая ему желаніе и кое-какъ дѣлать дѣло, и даромъ получать деньги.
— Вы, вѣроятно, не хотите этимъ сказать, что я именно такъ отнесусь къ дѣлу, замѣтилъ онъ рѣзко и задорно, — такъ какъ не имѣете еще для этого подозрѣнія никакихъ основаній!
— Нѣтъ! Я просто высказываю вамъ свой взглядъ на дѣло, отвѣтила Олимпіада Платоновна съ улыбкой, понявъ причину его задора. — Впрочемъ, высказываю я его вамъ прямо и рѣзко не безъ основанія. Вамъ, кажется, показалось нѣсколько смѣшно, что я придаю большое значеніе внѣшней чистоплотности дѣтей, въ которой я вижу одинъ изъ залоговъ здоровья, и потому я сочла нужнымъ на первыхъ-же порахъ сказать, что я придаю еще болѣе значенія нравственной чистоплотности, зная, что нравственная неряшливость и разгильдяйство не особенно способствуютъ выработкѣ честныхъ людей.
Оборотъ вопроса вышелъ опять нѣсколько неожиданный для Петра Ивановича и онъ не нашелся, что возражать.
Съ минуту продолжалось натянутое молчаніе. Олимпіада Платоновна прервала его первая.
— Вообще, сказала она тономъ откровенности, — я не знаю впередъ, поладимъ-ли мы, уживемся-ли мы, такъ какъ мы, вѣрно, на многое смотримъ — я сверху, вы снизу. Но впередъ вамъ скажу: грубите мнѣ, какъ угодно, но говорите правду, — она улыбнулась ласковой улыбкой, всегда совершенно преображавшей ея некрасивое лицо, — ну, и я въ долгу не останусь, тоже грубить буду…
— И говорить правду? спросилъ Петръ Ивановичъ, добродушно разсмѣявшись.
— Ахъ, у меня-то это даже и не добродѣтель, съ нѣсколько грустной улыбкой замѣтила она. — Я говорю правду, потому что не хочу дѣлать надъ собой усилій для лжи. Когда можешь идти большой дорогой, проселками колесить не зачѣмъ.
— Что правда, то правда! сказалъ онъ.
— Ну, значитъ, мы покончили договоръ, а тамъ: поладимъ — поживемъ, не поладимъ — разъѣдемся, закончила она.
Онъ поднялся съ мѣста, чтобы откланяться.
— Да, мы забыли одинъ важный пунктъ, остановила его Олимпіада Платоновна. — Какъ вамъ угодно будетъ получать жалованье: помѣсячно или по третямъ?..
Петръ Ивановичъ вдругъ покраснѣлъ, какъ піонъ, и, комкая въ рукахъ шапку, пробормоталъ съ напускною небрежностью, которая ему вовсе не удалась:
— Это… это… рѣшительно все равно!
— Мнѣ удобнѣе дѣлать рѣже счеты и потому будемте считаться по третямъ, сказала Олимпіада Платоновна.
Онъ все продолжалъ вертѣть шапку и какъ-то глухо, точно что-то вдругъ сдавило ему горло, проговорилъ:
— Зачѣмъ-же… помѣсячно-бы…
Олимпіада Платоновна подняла на него ласковые, проницательные глаза.
— Ну, эту уступку ужь сдѣлайте мнѣ, не люблю я копѣечныхъ счетовъ и чѣмъ рѣже съ ними возиться, тѣмъ лучше для меня, старухи, проговорила она и вынула изъ портфеля деньги. — Вотъ вамъ за первую треть, а тамъ…
Онъ быстро протянулъ руку и вдругъ остановился.
— Нѣтъ, какъ-же… пробормоталъ онъ въ нерѣшительности.
— Да вѣдь мы-же ѣдемъ послѣ завтра и, вѣроятно, до отъѣзда не увидимся, такъ должна-же я вамъ заплатить, сказала она, подавая ему деньги и поднимаясь съ мѣста. — Времени у меня мало осталось, такъ ужь не взыщите, что короче ознакомимся не здѣсь, а въ дорогѣ да тамъ, на мѣстѣ…
Она протянула ему свою широкую, почти мужскую руку и удалилась, ковыляя, изъ комнаты.
Петръ Ивановичъ вышелъ отъ нее въ какомъ-то туманѣ: у него были въ рукахъ деньги, большія деньги, за четыре мѣсяца впередъ, а еще часъ тому назадъ онъ все думалъ и раздумывалъ, какъ перебьется втеченіи мѣсяца его мать «съ ребятишками» до полученія имъ жалованья, гдѣ онъ прикупитъ въ деревнѣ хоть пару сорочекъ, какъ онъ поѣдетъ въ своемъ легкомъ пальто въ дорогу. Онъ вспомнилъ, какъ онъ испугался, когда Олимпіада Платоновна сказала, что будетъ разсчитываться по третямъ, и ему представилась вся комичность его фигуры въ эту минуту, когда онъ готовъ былъ или выторговать плату помѣсячно или отказаться отъ мѣста, такъ какъ въ четыре мѣсяца до полученія жалованья могла-бы умереть съ голоду его мать да и съ него могла-бы свалиться послѣдняя рубашка. «И туда-же хорохорился: мнѣ все равно, какъ получать, помѣсячно или по третямъ!» думалъ онъ и самъ хохоталъ надъ собою, называя себя мысленно «голью перекатной».
— Ну, что, голубчикъ, какъ? спросила его робко старуха-мать, встрѣчая его дома.
— Ничего, поладили! весело проговорилъ онъ. — Баба добрая, прямая! Уродъ она, а славная баба! И деньжищъ вонъ сколько отвалила!
Онъ вывалилъ на столъ пачку кредитныхъ билетовъ, вытащивъ ихъ изъ кармана панталонъ. Мать набожно перекрестилась.
— Спаси ее, Господи! проговорила старушка.
— Ну, что ты въ самомъ дѣлѣ, мать, какъ за благодѣтельницу, ужь и молиться за нее начала! засмѣялся онъ. — За работу тоже дала, а не даромъ… Еще, можетъ быть, такъ насядетъ за эти деньги, что и небо съ овчинку покажется!
— Голубчикъ ты мой, другіе и насядутъ, и не дадутъ ничего, проговорила мать.
— И то правда! согласился онъ и, вдругъ встряхнувъ головою, любовно взглянулъ на старушку. — Ну, теперь, мать, полно голодать и тебѣ съ ребятишками! Поскучаешь безъ меня, ну, да что дѣлать! Поживу тамъ, скопимъ что-нибудь, а тамъ — живы будемъ — увидимъ!
Онъ обнялъ любимую старуху, посвятившую всю жизнь на воспитаніе своихъ дѣтей.
Олимпіада Платоновна была тоже очень довольна имъ.
— Какъ вамъ показался учитель-то? спрашивала у нея вечеромъ Софья.
— Совсѣмъ еще молодымъ пѣтушкомъ наскакиваетъ, а ничего, душа на ладони, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
Она разсмѣялась и начала шутливо разсказывать о своихъ переговорахъ съ Рябушкинымъ. Отъ ея наблюдательнаго взгляда не ускользнула ни одна мелочь. Она очень комично передала и его фразу о томъ, что ему все равно, какъ получать жалованье, и его страхъ, когда она рѣшила давать ему жалованье по третямъ, не прибавивъ при этомъ слова: «впередъ». Софья смѣялась.