— Евгенія Александровна, если не ошибаюсь? спросилъ онъ баронессу.
— Да, отвѣтила баронесса.
Евгенія Александровна подняла на него скромные глаза.
— Николай Николаевичъ? полувопросительно проговорила она.
— Узнали? А я ужь думалъ, что совсѣмъ забыли старика, сказалъ онъ, пожимая ея руку. — Давно, давно, не имѣлъ удовольствія васъ видѣть. Совсѣмъ пропали отъ насъ!
— Я почти не выѣзжаю, сказала она.
— Насильно овладѣла я Евгеніей Александровной сегодня, сказала баронесса. — Отшельницей сдѣлалась совсѣмъ.
— Да развѣ можно жить въ Петербургѣ и не веселиться, сказалъ пожилой господинъ, пристально вглядываясь въ молодую женщину. — И притомъ съ такимъ хорошенькимъ личикомъ, прибавилъ онъ нагло откровеннымъ тономъ.
Онъ не спускалъ съ нея глазъ и, кажется, какъ оцѣнщикъ, соображалъ ея цѣну на рынкѣ столичной распущенности и столичнаго разврата. Передъ его глазами, черезъ его руки прошло столько этихъ «бабенокъ», что онъ отлично зналъ, чего онѣ стоютъ.
— Не приходитъ по заказу веселье! вздохнула Евгенія Александровна.
— О, да я вижу, что васъ точно нужно насильно развеселить. Въ монастырь, гдѣ много холостыхъ! засмѣялся старый циникъ какимъ то холоднымъ и почти беззвучнымъ смѣхомъ, замѣтнымъ только по вздрагиванію его отвислыхъ щекъ и по колыханію его объемистаго живота. — Ужь очень что-то смиреннномудренными вы, барынька, стали. Статочное ли дѣло: молодость и скука! Да вы взгляните на меня: сѣдые волосы на головѣ, а ничего веселюсь и веселюсь…
— Я могу только позавидовать вамъ, сказала Евгенія Александровна.
— Ну, а я впередъ завидую тѣмъ, кто развеселитъ васъ, сказалъ онъ съ довольно нахальной усмѣшкой. — Нашему брату это вѣдь не подъ лѣта.
Къ нему подошелъ въ эту минуту какой-то длинный и сухой молодой человѣкъ съ тусклымъ безкровнымъ лицомъ, съ сощуренными подслѣповатыми глазами, съ рѣдкими рѣсницами на красноватыхъ вѣкахъ и съ pince-nez на носу; онъ фамильярно взялъ его подъ руку. Николай Николаевичъ пожалъ руки дамамъ и пошелъ прочь.
— Кого это ты, Баронинъ, подцѣпилъ? спросилъ молодой человѣкъ, увлекшій пожилого господина.
— Те-те-те, какой прыткій баринъ! иронически произнесъ пожилой господинъ, сохраняя неизмѣнно холодное выраженіе лица. — Такъ я тебѣ и сказалъ. Самому нужна.
— Ну, на что тебѣ, старый грѣховодникъ! засмѣялся молодой человѣкъ, — Дѣвушка, вдова?
— Нѣтъ, чужемужняя жена, отвѣтилъ пожилой господинъ.
— Мужъ въ отсутствіи?
— Въ отставкѣ.
— Въ чистой?
— Да, но не въ формальной.
— Значитъ, законной не могутъ заставить сочетаться!
— Ахъ ты Хлестаковъ, Хлестаковъ! Только увидѣлъ и воображаешь, что дѣло чуть не до законнаго брака довелъ.
Баронинъ говорилъ спокойно, даже флегматично, какъ человѣкъ, который знаетъ наизусть все, что ему скажутъ, и которому все, что ему говорятъ, давнымъ давно надоѣло.
— Да ты думаешь, что я такую бабенку выпущу изъ рукъ? горячился молодой человѣкъ.
— А я вотъ генерала Акинфіева, вмѣсто тебя, съ нею познакомлю, сказалъ лѣниво Баронинъ.
— Старый чортъ!.. Нѣтъ, кромѣ шутокъ, представь меня ей. Это вѣдь прелесть, что за женщина!
— Да-съ, не такіе звѣрьки, какъ ты, на эту удочку попадались въ былые дни. Супругъ ея, я думаю, и до сихъ поръ вспоминаетъ, какъ его этимъ крючкомъ подцѣпили, а ужь на что ходокъ былъ по женской части.
— Ну да супруга къ чорту! Что въ самомъ дѣлѣ онъ живъ и здравъ?
— Живъ, и здравъ, и брошенъ.
— Ну, и помогай ему Аллахъ!
Оба барина исчезли въ толпѣ.
Къ концу вечера за Евгеніей Александровной тащился цѣлый хвостъ молодежи и стариковъ; она вдругъ, при помощи разсказовъ баронессы фонъ-Шталь, толковъ Баронина и его юнаго друга, сдѣлалась героиней вечера, какимъ-то призомъ, на который разсчитывала вся эта ватага праздныхъ шалопаевъ, молодыхъ и старыхъ сластолюбцевъ.
Евгенія Александровна держала себя скромно, точно пугливо; она говорила все больше въ грустномъ тонѣ, этотъ тонъ, какъ ей почему то казалось, дѣлалъ ее болѣе интересной. Баронесса фонъ-Шталь съ своей стороны разсказывала то же всѣмъ, кому могла, о несчастіяхъ молодой женщины, какъ будто упрашивая всѣхъ утѣшить скорбящую; она кстати замѣчала, что молодая женщина «никуда, никуда не хочетъ выѣзжать», что «она бываетъ только у нея, у баронессы фонъ-Шталь», что «она, баронесса фонъ-Шталь, насильно вывезла ее сегодня въ собраніе» и что, «вѣроятно, теперь долго нельзя будетъ уговорить бѣдняжку снова появиться здѣсь»; словоохотливости баронессы фонъ-Шталь не было предѣловъ, она какъ то особенно подчеркивала нѣкоторыя мѣста въ разсказахъ и слушающіе узнали и поняли очень многое. Къ концу вечера двое какихъ то молодыхъ военныхъ попросили у баронессы фонъ-Шталь позволенія бывать у нея, а тотъ молодой человѣкъ съ pince-nez на носу, который говорилъ объ Евгеніи Александровнѣ съ Николаемъ Николаевичемъ Баронинымъ, небрежно замѣтилъ послѣднему во время разъѣзда:
— Къ баронессѣ все по прежнему можно на огонекъ пріѣхать?
— А ты думалъ, тебѣ пригласительный билетъ она пришлетъ? спросилъ старый циникъ вмѣсто отвѣта.
— Какіе у нея нынче дни?
— Пятницы со временъ перваго потопа.
— Такъ заѣзжай за мной, поѣдемъ вмѣстѣ.
— Да ты въ самомъ дѣлѣ хочешь пріударить за вакантной женой?
— За вакантной женой!.. Ха, ха, ха! Это очень удачно сказано… Право!
Молодой человѣкъ надѣлъ пальто, поданное ему услужливымъ лакеемъ и вмѣстѣ съ Баронинымъ, повторяя: «вакантная жена!» вышелъ на подъѣздъ, къ которому на крикъ швейцара: «карету Поливанова», подкатилъ его щегольской экипажъ. Не прошло и получаса, какъ эти господа уже сидѣли у Бореля въ компаніи нѣсколькихъ молодыхъ кутилъ за ужиномъ и разговоръ ихъ вертѣлся на «вакантной женѣ», сдѣлавшейся предметомъ любопытства для этого кружка. О ней говорили, какъ о какомъ то новомъ гастрономическомъ блюдѣ, появившемся впервые въ продажѣ; всѣ разбирали ея достоинства и недостатки; всѣ обсуждали, кому она можетъ достаться. Кто то въ концѣ концовъ замѣтилъ, что баронесса фонъ-Шталь сдѣлаетъ изъ нея хорошій «гешефтъ».
— Я, впрочемъ, недоволенъ тобою, обратился Поливановъ къ Баронину.
— За что немилость? спросилъ Баронинъ, зѣвая.
— Потерялъ изъ за тебя случай. Надо было сразу сказать, что она въ распоряженіи баронессы. Я думалъ, что съ нею ты близокъ.
— Однако, господа, еще рано, замѣтилъ кто-то. — Куда бы направиться докончивать вечеръ? У тебя, Баронинъ, играютъ?
— Вѣроятно, равнодушно отвѣтилъ Баронинъ.
— Не знаешь, Платонова тамъ?
— Должно быть тамъ, тѣмъ же тономъ отвѣтилъ Баронинъ, точно его спрашивали совсѣмъ не о его домѣ, не о его гостяхъ. — Въ театрѣ была, заходилъ къ ней въ ложу, сказала, что ѣдетъ ко мнѣ…
Онъ поднялся съ мѣста и сладко потянулся, выпятивъ впередъ широкую грудь.
— Что-жь, ко мнѣ ѣдете? спросилъ онъ тѣмъ тономъ, которымъ говорятъ люди, когда ихъ клонитъ ко сну и когда ихъ куда-нибудь насильно тянутъ.
— Да, куда же больше! отвѣтила ему подгулявшая компанія.
Они всѣ въ этотъ вечеръ были и въ театрахъ, и въ клубѣ, и въ ресторанѣ и всѣхъ ихъ все еще томила скука, всѣ они не знали на что убить время до пяти до шести часовъ утра, гдѣ напиться до того, чтобы заснуть, или взволновать себя до того, чтобы перестать хотя на часокъ зѣвать отъ скуки. У Баронина всегда можно было достигнуть и того, и другого: вина у него не сходили со стола всю ночь, докончивая опьяненіе ночныхъ гостей, а крупная азартная игра нерѣдко встряхивала до того нервы игроковъ, что у этихъ людей вдругъ пропадали и хандра, и скука, и апатія, и являлось только одно, сильно возбуждающее сознаніе, что послѣ этой ночи у нихъ не останется ничего, ни капиталовъ, ни земель, ни богатой обстановки, что послѣ этой ночи измѣнится для нихъ все вдругъ и останутся на выборъ только два пути: нищета или пуля въ лобъ. Эти ночи «не усыпляли» и «не встряхивали» только Баронина. Все такой же холодный, лѣнивый и равнодушный, онъ полусонно бродилъ по комнатамъ или полулежалъ на турецкомъ диванѣ въ своей квартирѣ и, когда кто-нибудь изъ пребывавшихъ здѣсь ночью птенцовъ проигрывался въ пухъ и въ прахъ, онъ тѣмъ же сонливымъ тономъ, позѣвывая, замѣчалъ ему:
— Что все продулъ?
Впрочемъ, онъ такъ привыкъ къ тому, что въ его домѣ «продували все!»
На кладбищѣ живешь — всѣхъ не оплачешь! Кромѣ того въ молодости онъ самъ однажды очутился въ положеніи человѣка, «продувшаго» все. Ему оставалось идти но міру пли пустить пулю въ лобъ. Онъ нашелъ третій исходъ и примкнулъ къ шайкѣ шулеровъ. Но, переставъ быть продувающимся игрокомъ и сдѣлавшись шулеромъ, онъ не пересталъ быть мотомъ: онъ прокучивалъ на ѣду, на вино, на лошадей и женщинъ сегодня все то, что надѣялся добыть завтра. Его кредиторы вѣрили въ это завтра и ссужали его деньгами сегодня. Правда, когда-нибудь должно было не наступить это завтра, приносившее расплату за сегодня. Но кредиторы не боялись остаться въ убыткѣ: онъ всегда равнодушно и лѣниво готовъ былъ подписать и двойной, и тройной вексель на завтра, чтобы только не отказать себѣ ни въ чемъ сегодня, и такимъ образомъ они уже давно получили съ процентами все, что онъ бралъ.
— Къ баронессѣ все по прежнему можно на огонекъ пріѣхать?
— А ты думалъ, тебѣ пригласительный билетъ она пришлетъ? спросилъ старый циникъ вмѣсто отвѣта.
— Какіе у нея нынче дни?
— Пятницы со временъ перваго потопа.
— Такъ заѣзжай за мной, поѣдемъ вмѣстѣ.
— Да ты въ самомъ дѣлѣ хочешь пріударить за вакантной женой?
— За вакантной женой!.. Ха, ха, ха! Это очень удачно сказано… Право!
Молодой человѣкъ надѣлъ пальто, поданное ему услужливымъ лакеемъ и вмѣстѣ съ Баронинымъ, повторяя: «вакантная жена!» вышелъ на подъѣздъ, къ которому на крикъ швейцара: «карету Поливанова», подкатилъ его щегольской экипажъ. Не прошло и получаса, какъ эти господа уже сидѣли у Бореля въ компаніи нѣсколькихъ молодыхъ кутилъ за ужиномъ и разговоръ ихъ вертѣлся на «вакантной женѣ», сдѣлавшейся предметомъ любопытства для этого кружка. О ней говорили, какъ о какомъ то новомъ гастрономическомъ блюдѣ, появившемся впервые въ продажѣ; всѣ разбирали ея достоинства и недостатки; всѣ обсуждали, кому она можетъ достаться. Кто то въ концѣ концовъ замѣтилъ, что баронесса фонъ-Шталь сдѣлаетъ изъ нея хорошій «гешефтъ».
— Я, впрочемъ, недоволенъ тобою, обратился Поливановъ къ Баронину.
— За что немилость? спросилъ Баронинъ, зѣвая.
— Потерялъ изъ за тебя случай. Надо было сразу сказать, что она въ распоряженіи баронессы. Я думалъ, что съ нею ты близокъ.
— Однако, господа, еще рано, замѣтилъ кто-то. — Куда бы направиться докончивать вечеръ? У тебя, Баронинъ, играютъ?
— Вѣроятно, равнодушно отвѣтилъ Баронинъ.
— Не знаешь, Платонова тамъ?
— Должно быть тамъ, тѣмъ же тономъ отвѣтилъ Баронинъ, точно его спрашивали совсѣмъ не о его домѣ, не о его гостяхъ. — Въ театрѣ была, заходилъ къ ней въ ложу, сказала, что ѣдетъ ко мнѣ…
Онъ поднялся съ мѣста и сладко потянулся, выпятивъ впередъ широкую грудь.
— Что-жь, ко мнѣ ѣдете? спросилъ онъ тѣмъ тономъ, которымъ говорятъ люди, когда ихъ клонитъ ко сну и когда ихъ куда-нибудь насильно тянутъ.
— Да, куда же больше! отвѣтила ему подгулявшая компанія.
Они всѣ въ этотъ вечеръ были и въ театрахъ, и въ клубѣ, и въ ресторанѣ и всѣхъ ихъ все еще томила скука, всѣ они не знали на что убить время до пяти до шести часовъ утра, гдѣ напиться до того, чтобы заснуть, или взволновать себя до того, чтобы перестать хотя на часокъ зѣвать отъ скуки. У Баронина всегда можно было достигнуть и того, и другого: вина у него не сходили со стола всю ночь, докончивая опьяненіе ночныхъ гостей, а крупная азартная игра нерѣдко встряхивала до того нервы игроковъ, что у этихъ людей вдругъ пропадали и хандра, и скука, и апатія, и являлось только одно, сильно возбуждающее сознаніе, что послѣ этой ночи у нихъ не останется ничего, ни капиталовъ, ни земель, ни богатой обстановки, что послѣ этой ночи измѣнится для нихъ все вдругъ и останутся на выборъ только два пути: нищета или пуля въ лобъ. Эти ночи «не усыпляли» и «не встряхивали» только Баронина. Все такой же холодный, лѣнивый и равнодушный, онъ полусонно бродилъ по комнатамъ или полулежалъ на турецкомъ диванѣ въ своей квартирѣ и, когда кто-нибудь изъ пребывавшихъ здѣсь ночью птенцовъ проигрывался въ пухъ и въ прахъ, онъ тѣмъ же сонливымъ тономъ, позѣвывая, замѣчалъ ему:
— Что все продулъ?
Впрочемъ, онъ такъ привыкъ къ тому, что въ его домѣ «продували все!»
На кладбищѣ живешь — всѣхъ не оплачешь! Кромѣ того въ молодости онъ самъ однажды очутился въ положеніи человѣка, «продувшаго» все. Ему оставалось идти но міру пли пустить пулю въ лобъ. Онъ нашелъ третій исходъ и примкнулъ къ шайкѣ шулеровъ. Но, переставъ быть продувающимся игрокомъ и сдѣлавшись шулеромъ, онъ не пересталъ быть мотомъ: онъ прокучивалъ на ѣду, на вино, на лошадей и женщинъ сегодня все то, что надѣялся добыть завтра. Его кредиторы вѣрили въ это завтра и ссужали его деньгами сегодня. Правда, когда-нибудь должно было не наступить это завтра, приносившее расплату за сегодня. Но кредиторы не боялись остаться въ убыткѣ: онъ всегда равнодушно и лѣниво готовъ былъ подписать и двойной, и тройной вексель на завтра, чтобы только не отказать себѣ ни въ чемъ сегодня, и такимъ образомъ они уже давно получили съ процентами все, что онъ бралъ.
— Вотъ если бы ты не обманулъ меня на счетъ этой Хрюминой, мы бы ее теперь куда-нибудь за городъ и подхватили, замѣтилъ Баронину Поливановъ, выходя отъ Бореля и все еще сердясь, что Баронинъ прямо не сказалъ ему, что Евгенія Александровна «находится въ распоряженіи» баронессы фонъ-ІІІталь.
— Накатаетесь еще! отвѣтилъ Баронинъ, зѣвая.
Передъ Евгеніей Александровной открывался новый широкій путь…
V
Никогда еще не испытывалъ Владиміръ Аркадьевичъ болѣе скверныхъ ощущеній, чѣмъ теперь. Онъ былъ похожъ на звѣря, пойманнаго въ капканъ и не видящаго средствъ къ спасенію. До него доходили слухи, что его жена ведетъ очень веселую жизнь; онъ слышалъ, что за нею ухаживаетъ нѣсколько человѣкъ изъ его круга и, можетъ быть, не безуспѣшно; онъ раза два видѣлъ ее въ театрѣ, въ ложѣ, окруженную мужчинами; онъ зналъ, что съ нею устраиваютъ пикники. Каждый разъ при этихъ слухахъ въ немъ закипала злоба, его душило безсильное бѣшенство. Сплетня о частной жизни людей — это вѣчная язва тѣхъ кружковъ и обществъ, гдѣ почти нѣтъ общественной дѣятельности, гдѣ общественные интересы очень мало развиты, и потому не мудрено, что похожденія Евгеніи Александровны сдѣлались быстро сказкой города и о нихъ ходили самые преувеличенные слухи, доходившіе и до Владиміра Аркадьевича. «Она таскаетъ въ грязи мое имя!» говорилъ онъ мысленно и въ безсильномъ бѣшенствѣ сжималъ кулаки, скрежеталъ зубами, какъ бы готовясь кого-то растерзать. И дѣйствительно, если даже оставить въ сторонѣ уязвленное самолюбіе, горькое чувство, пробуждаемое слухами о развратѣ женщины, носящей его имя, могъ ли онъ не раздражаться, зная, что она, эта женщина, попортившая его карьеру, опозорившая его имя, веселится, жуируетъ, наслаждается жизнью, тогда какъ онъ, не имѣя большихъ средствъ, долженъ вести относительно очень скромную жизнь и разсчитывать гроши? За нею ухаживали десятки богачей и она могла и умѣла въ извѣстной степени распоряжаться ихъ средствами, тогда какъ онъ былъ какъ бы забытъ, брошенъ и безпомощенъ. Но этого мало: онъ зналъ, что его жена чернила его, разсказывая о его характерѣ самыя чудовищныя вещи. Ей такъ нравилось создавать въ своемъ воображеніи и импровизировать эти исторіи страдающей героини романа, жены, которую тиранили, матери, которую лишили дѣтей! Онъ, можетъ быть, еще примирился бы кое-какъ съ этими разсказами, но она разсказывала и нѣчто худшее: она говорила, что онъ — «ходячее ничтожество», что онъ бѣсится за «неудавшуюся карьеру», что онъ «мучается стремленіемъ скрыть свою бѣдность». Она очень комично разсказывала, какъ онъ утягивалъ отъ хозяйства гроши, чтобы имѣть свѣжія перчатки, чтобы ѣздить на рысакахъ, чтобы позавтракать у Бореля. Когда въ театрѣ Монаховъ пѣлъ куплетъ:
она замѣчала: «Ахъ, это точно на Владиміра написано!» И его прозвали «гордымъ испанцемъ». Это, быть можетъ, было не остроумно, но это дѣлало его смѣшнымъ. Кто плохо зналъ ее, тотъ могъ бы подумать, что она умышленно дразнила мужа, старалась затравить его. Но тутъ не было никакихъ предвзятыхъ цѣлей: она говорила о мужѣ, потому что это былъ для нея самый неистощимый источникъ пикантныхъ разговоровъ; она говорила о немъ потому же, почему слуги судачатъ о господахъ, чиновники о своихъ начальникахъ, гимназисты объ учителяхъ; другихъ болѣе важныхъ вопросовъ, другихъ болѣе широкихъ интересовъ у нея не было. Не говорить же въ самомъ дѣлѣ о литературѣ, когда не читаешь книгъ; не разсуждать же о политикѣ, когда имя какого-нибудь политическаго дѣятеля, въ родѣ Пальмерстона, только потому и дошло до слуха, что одно время носились пальто-Пальмерстонъ? Правда, она все преувеличивала, она сгущала краски, но эта черта свойственна всѣмъ слабохарактернымъ, не особенно умнымъ, мало вдумывающимся и много болтающимъ созданьямъ. Коротко, точно и вѣрно описывать извѣстныя явленія и факты могутъ только серьезные умы; безпристрастно относиться къ задѣвающимъ за живое вопросамъ могутъ только сильные характеры. Но чѣмъ фантастичнѣе, чѣмъ грандіознѣе были измышленія Евгеніи Александровны о мужѣ, тѣмъ болѣе чувствовалъ онъ себя неловко: онъ даже не могъ отплатить ей тѣмъ же, такъ какъ все, что онъ могъ о ней разсказать — что она не особенно умна, что она женщина легкаго поведенія, что она не умѣетъ серьезно любить, что она жаждетъ тряпокъ, денегъ и развлеченій, — всё это люди знали и безъ него и дорожили именно этими качествами «вакантной жены». Умная кокотка, цѣломудренная любовница, живущая съ монашескою скромностью львица полусвѣта — Боже мой, какъ это было бы глупо и смѣшно! Но она не умѣетъ любить серьезно? Да кто же требуетъ серьезной любви отъ содержанки? Ужь не позволить ли ей ревновать, дѣлать сцены изъ за любви? Это было бы скучно! Нѣтъ, Евгенія Александровна именно потому и могла имѣть успѣхъ, что всѣ сразу признали въ ней всѣ тѣ качества, за которыя могъ бросить въ нее грязью мужъ.