И не удивилась себе, когда согласилась отправиться к Рейчел. Старые нуждаются в комплиментах не меньше молодых, сказала она. А желание — это своего рода комплимент.
— На меня теперь не так уж приятно смотреть, — сказала она, когда они вошли в квартиру Рейчел. Она подумала о своих грудях, о руках выше локтя, о животе. — Вы не могли бы одолжить мне ночную рубашку?
Рейчел засмеялась: их у нее не было вовсе. Но подыскала замену. Джин ушла в ванную, почистила зубы, вымылась, забралась в постель и погасила свет. Она лежала спиной к середине кровати. Услышала шаги Рейчел, затем ощутила вес тела, опустившегося рядом. Хлоп. Как дядя Лесли на косогоре за четырнадцатой лункой. Джин, прошептала:
— Пожалуй, вы могли бы на сегодня меня извинить.
Рейчел пристроилась к спине Джин, повторяя ее изгибы. Как ложки, подумала Джин — мысль из ее детства. Она и Майкл были точно ложка и нож. Возможно, в этом и крылся ответ.
— Вы не должны делать ничего, чего не хотите, — сказала Рейчел.
Джин полушепотом выдохнула воздух. Но что, если вы вообще ничего не хотите делать? Она лежала, напрягаясь, пока Рейчел ее поглаживала, лишь бы нечаянно не подать какого-нибудь сигнала, который мог быть истолкован как выражение удовольствия. Через некоторое время Рейчел перестала. Они уснули.
Они попробовали еще два раза, если «попробовали» — подходящее слово. Джин лежала на боку, отвернувшись, в импровизированной ночной рубашке, затаив дыхание. Она хотела хотеть — но осуществление этого представлялось недостижимым. Когда Рейчел как будто погрузилась в сон, Джин расслабилась, а после ее поразило, как сладко она потом уснула. Не могли бы они продолжать так и дальше? Это представлялось маловероятным. Но мысль о чем-либо сверх вызывала ощущение паники, высушенности, старости.
— По-моему, у меня не хватит смелости лечь с вами в постель как полагается, моя дорогая, — сказала она при их следующей встрече.
— Ложиться с кем-то в постель это вовсе не смелость. А, как правило, нечто прямо противоположное.
— А по-моему, это очень смело. Слишком смело. Вам придется меня извинить.
— Но мы ведь, знаете ли, даже толком не попробовали.
— Вот просто спать вместе мне нравится, — сказала Джин, тут же об этом пожалев. Рейчел нахмурилась. Почему секс всегда заставляет людей сердиться? И тут ей в голову пришла тревожная мысль. — Помните историю, которую рассказывали мне… о том, как не получали удовольствия с кем-то… с мужчиной в постели?
— Да.
— Это был Грегори?
Рейчел засмеялась.
— Нет, конечно, нет. Будь это он, я не стала бы вам рассказывать.
Джин почувствовала облегчение: во всяком случае, над ее семьей не тяготело какое-то ужасное сексуальное проклятие, которое неизбежно пало бы и на Рейчел. Позднее ее одолели подозрения: если Рейчел сумела лгать телом в трудных обстоятельствах, так солгать языком в легких обстоятельствах она и подавно сумела бы.
Может быть, вопреки словам Рейчел, ложиться в постель с людьми требует смелости. Или по меньшей мере может быть смелым. И может быть, она исчерпала свой запас смелости. Как Проссер Солнце-Всходит: оробела, струсила, испугалась, дважды обожглась. Рейчел говорила, что было смелым уйти от Майкла и смелым вырастить Грегори одной. Джин эти действия казались не смелыми, а всего лишь очевидными. Быть может, смелым было совершать очевидное, когда другие люди считают это неочевидным. Вот как Рейчел и ложиться в постель. Рейчел это казалось очевидным, а потому вовсе не смелым; а Джин — неочевидным, полностью лишавшим ее смелости. Люди просто изнашиваются, думала Джин: их аккумуляторы нельзя подзарядить, и тут ничего не поделаешь. О Господи.
Или это вообще никакого отношения к смелости не имеет. Может быть, в мирное время требуется другое слово. Нельзя разрешать употребление слова «смелый» никому, кроме пожарных, или разряжающих бомбы саперов, или кому-то вроде. Либо вы что-то делали, либо не делали, только и всего.
Известие, что дядя Лесли болен, пришло в телефонных воплях его квартирной хозяйки миссис Брукс. После возвращения Лесли из Америки через достаточное время после конца войны, чтобы оно осталось практически никем не замеченным, он содержал себя с помощью разнообразных занятий, остававшихся втайне, немного игрой и малой толикой умелого прихлебательства. Он все время снимал комнаты, иногда переезжая в большой спешке, и в общем вел себя вполне прилично. По мере того как он старел, его бартерная система становилась все усложненнее: «Вы не против сменить для меня эту пробку, мистер Ньюби?», «Вы не против разрешить мне разделить с вами завтрак, миссис Феррис?» Таким был первый запомнившийся Грегори разговор, в котором принимал участие его двоюродный дед. В последние годы Лесли несколько раз брал Грегори в пивную, но ни в одном случае Грегори не видел, чтобы деньги переходили из рук в руки, кроме тех, когда наступал его черед угощать. Быть может, с приближением времени закрытия Лесли превращался в одного из тех услужливых пьянчуг, которые бродят вокруг стойки, собирая стаканы и кружки в обмен на выпивку, и кто, пародийно растягивая гласные, подхватывает предупреждение хозяина: «Время, джентльмены, будьте так добры!»
— Привет, малютка Джинни.
Сколько лет он уже не называл ее так. Ей было за шестьдесят, но она ничего против не имела.
— Как вы?
— Сдаю, вот как я. Сдаю.
— Так говорят врачи?
— Не говорят, потому что я не спрашиваю. — Дядя Лесли выглядел исхудалым, и желтым, его усы стали клочкастыми, а редеющие черные волосы удерживались на месте водоворотом «Брилкрема». — И значит, у меня то, о чем мы не говорим. И я получил дозу «если он не спросит, мы ему не скажем».
Джин села на край кровати и взяла его холодную хрупкую руку.
— Вы всегда были таким смелым, — сказала она. — Не думаю, что я решилась бы побывать за границей, если бы не подумала о том, что вы сделали это первым. И вы послали меня к Пирамидам.
— Ну, не посоветую тебе последовать за мной туда, куда я отправляюсь теперь. — Джин промолчала. Сказать было нечего. — В любом случае я всегда был трусоват. Когда ты была маленькой, то, наверное, считала меня храбрецом из храбрецов. А я и тогда был трусоват, как теперь. Всегда убегал подальше. Всегда убегал. Смелым я никогда не был.
— Смелости без страха не бывает, — сказала Джин с силой. Она не хотела, чтобы дядя Лесли принялся жалеть себя. К тому же это было правдой.
— Может быть, — сказал дядя Лесли. Глаза его закрылись, он чуть улыбнулся желтой улыбкой. — Но вот что я тебе скажу: можно испытывать страх без смелости.
Джин не знала, как ответить, и вдруг вспомнила маленькую хижинку, похожую на разросшийся скворечник.
— Лесли, когда мы ходили по Старым Зеленым Небесам…
— А! Ты думаешь, туда отправляются старые игроки в гольф, когда умирают? — И опять она не знала, что сказать. — Нет, все в порядке, малютка Джинни, старые игроки в гольф не умирают, только теряют свои мячики.
— Когда мы ходили по Старым Зеленым Небесам, вы проделывали фокус с сигаретой.
— Это какой же?
— Выкуривали сигарету целиком так, что пепел не опадал. Медленно запрокидывали голову, и весь пепел сохранялся столбиком.
— Я проделывал такое? — Лесли улыбнулся. Хотя бы он еще сохранил какие-то знания, какую-то сноровку. По большей части единственным, что люди хотели узнать от тех, кто был в его положении, каково умирать. — И ты хочешь узнать, в чем тут фокус?
— Да, пожалуйста.
— Фокус в том, чтобы воткнуть иголку в сигарету. А закидывание головы — просто прием, чтобы все выглядело реальнее. По той же причине его не стоит делать на ветру или вообще на чистом воздухе, если этого можно избежать. И требуешь, чтобы все затаили дыхание. Заставляешь их поверить, что они все испортят, если не остерегутся. Всегда очень помогает. А вполне вероятно, что можно выкурить такую сигарету в ураган, наклонив голову, и пепел не упадет. Не то чтобы я хоть раз попробовал. Но курить такие сигареты удовольствие небольшое. Все время думаешь, что у них металлический привкус.
— Лесли, старый вы хитрец.
— Ну, всегда следует припрятывать что-то про запас, верно?
Когда Джин посетила его во второй раз, Лесли выглядел еще более ослабевшим и пожелал увидеться с Грегори. С пятилетнего возраста — когда Лесли начал официально признавать существование мальчика — его двоюродный внук стал получателем загадочной серии рождественских подарков. В шесть он получил резную подставку для курительных трубок; в семь — набор стереоскопических слайдов без стереоскопа; в десять — сборную модель «Лисандера» без шасси; в одиннадцать — велосипедный насос; в двенадцать — три полотняных носовых платка с инициалом «Д». Промах всего на одну букву, подумал он. Когда ему исполнилось четырнадцать — конверт с французскими купюрами, двадцать лет как вышедшими из употребления, из-за которых с ним обошлись как с фальшивомонетчиком-недотепой, когда он попытался обменять их в банке. А когда ему исполнился двадцать один год, он получил подписанную фотографию дяди Лесли, снятую много лет назад, возможно, еще в Америке. После первых разочарований Грегори начал втайне гордиться получаемыми подарками: для него они были не доказательством пренебрежения дарящего, но, напротив, твердым желанием одарить двоюродного внука чем-то абсолютно типичным для дяди Лесли. И его ожидания ни разу обмануты не были. Грегори даже несколько лет втайне боялся, что стереоскоп найдется или что мать купит его ему. Это погубило бы все.
Миссис Брукс, у которой Лесли проживал почти пять лет, была худой, смутной женщиной и по непонятным причинам всегда кричала. Не из-за глухоты, как однажды доказал дядя Лесли, тихонько включив ее радиоприемник на малой громкости и понаблюдав за ее реакцией. Просто привычка, возникшая так давно, что никто не знал из-за чего, да и не интересовался.
— ЕМУ ОЧЕНЬ ХУДО, — оповестила она улицу, открыв дверь Грегори. — НЕ ДУМАЮ, ЧТО ЕМУ МОЖЕТ ПОЛУЧШАТЬ, — проревела она первому и второму этажам своего дома, вырывая у Грегори его пальто. К счастью, комната дяди Лесли была на верхнем этаже — большой чердак, склонность которого перенагреваться летом и близость к булькающим цистернам обеспечивала ему надежный рычаг во время возникавших иногда переговоров о предположительной квартирной плате.
Взмахами руки «кыш!» Грегори задержал миссис Брукс на первом этаже. Теперь он легонько постучал в дверь чердака и вошел. Он никогда прежде не посещал Лесли у него на дому и, войдя, тут же испытал прилив ностальгии: ну конечно же, подумал он, вот откуда были все мои рождественские подарки. Больше всего это место напоминало лавку старьевщика с малым товарооборотом: одежда на вешалке, явно не размеров одного и того же человека; три пылесоса с принадлежностями для четвертого; цветочная ваза из граненого стекла с желтоватой полоской присохшей гнили посреди; кучки книг в бумажных обложках с отрезанными верхними правыми уголками и ценами в шиллингах и пенсах; бритва «Электролюкс», одна из первых, перламутрово розовеющая в коробке и настолько допотопной модели, что выглядела чем-то совсем другим — например, сексуальным приспособлением непопулярного применения; стопка разнокалиберных тарелок; несколько чемоданов, общая емкость которых далеко превосходила содержимое комнаты; и торшер, который был включен даже в одиннадцать часов весеннего утра.
— Милый Мальчик, — прошептал Лесли, каким-то образом начав «Мальчик» с большой буквы и внушив Грегори ощущение, что этого обращения удостаивались только самые взрослые люди. — Милый Мальчик.
Грегори проигнорировал продавленный плетеный веревочный ящик для белья, который, видимо, служил стулом, и сел на кровать своего дяди. Он не знал, что говорят в подобных случаях, — он предположил, что это должен быть один из «подобных случаев», но значения это никакого не имело, поскольку Лесли, даже когда минутами молчал, все равно каким-то образом владел разговором. Его мысли занимала миссис Брукс.
— Она сказала тебе, как я заставил ее позволить мне умереть здесь?
— Нет. — Грегори знал, что нукать на дядю Лесли никак не следует.
— Сказал ей, что настучу налоговому управлению, если она упрется.
— Лесли, старый вы негодяй. — Грегори чувствовал, что более уместного комплимента он найти не мог.
Лесли воспринял его слова именно так и прижал палец к носу. Он как будто был слишком слаб, чтобы постучать им.
— Глупой старухе пришлось даже притвориться, будто она — моя давно пропавшая невестка или еще какая-то свойственница. Только так больница меня отпустила. «Вот-вот, — сказал я ей, — затребуй тело». Им там это не понравилось. Скушай таблетку, мальчик мой. — Он указал на рядок пластиковых цилиндриков у изголовья. Грегори покачал головой. — Понимаю тебя, милый, мне и самому они не по нутру.
Некоторое время они молчали — Лесли закрыв глаза. Волосы у него были такими же черными, как в самые лучшие времена — может быть, в мешочке с его туалетными принадлежностями хранится какая-нибудь краска по бросовой цене, подумал Грегори, — но брови были белоснежными, а усы полу-полу. Кожа у него пожелтела, обвисла на лбу и скулах; и все же даже в покое его выражение прятало что-то обаятельное. Он походил на ярмарочного зазывалу, который приглашает вас взглянуть на Бородатую Даму. Вы входите и понимаете, что борода дамы попросту приклеена, но почему-то это нельзя поставить ему в упрек. «Не пропустите Бородатую Даму, — неожиданно для себя объявляете вы, выбираясь наружу мимо толпы, колеблющейся у кассы. — Самая лучшая Бородатая Дама к югу от Стены Адриана».
Иногда Лесли если что-то говорил, и его глаза открывались вместе со ртом. Больше он про свою смерть не упоминал, и Грегори решил, что вопрос закрыт.
Он немного поговорил про Джин, между прочим доверительно сообщив Грегори:
— Она была настоящей вопленницей, твоя мать, — и закрыл глаза.
Грегори не понял, что он подразумевал. Может, «вопленница» обозначала «женщину легкого поведения», как они тогда выражались. Но это никак не подходило к его матери. Наверное, словечко из довоенного сленга. Если не забуду, поищу в словаре.
Потом у него возникло желание сказать ему, как он всегда его любил и как ему нравились байки про войну, которые Джин не одобряла. Но почему-то это выглядело бестактным, почти жестоким. И вместо этого он сказал негромко:
— Помните стереоскопические слайды, которые вы мне подарили? Я совсем недавно вспоминал про них.
— О чем ты?
— Слайды. Такие цветные прозрачные картинки, по две рядом. Их вставляли в стереоскоп и рассматривали виды африканских заповедников или Гранд-Каньона. Но только… только стереоскопа вы мне так и не подарили. — Как он ни старался, Грегори не сумел избежать жалобной ноты в голосе, хотя ничего, кроме благодарности, не испытывал.
— Хе, — сказал Лесли, его глаза были плотно закрыты. — Хе. — Размышлял ли он о собственной подловатости или неблагодарности племянника? Медленно глаза открылись и посмотрели куда-то за плечо Грегори.
— Если ты пошаришь вон там, то, может, найдешь недостающую часть.
— Нет. Нет, дядя, мне… мне недостающая часть совсем не нужна.
Один глаз задержался открытым, оглядел Грегори, счел его чокнутым дальше некуда и закрылся. Минуты через две Лесли сказал:
— Возьми взамен бритву.
— Что?
— Я сказал, возьми взамен бритву.
Грегори посмотрел на верх комода. «Электролюкс» розово поблестел ему.
— Огромное спасибо. — Это, понял он, был идеальный подарок.
— Потому что если ты не возьмешь, то она ее заберет брить себе ноги.
Грегори испустил смешок, и легкая улыбка тронула его губы. Он смотрел на ярмарочное лицо своего дяди. Наконец, не открывая глаз, Лесли произнес последние слова, которые услышал от него Грегори:
— Это ведь не Общий Рынок, знаешь ли.
Конечно, нет. Грегори встал, плоско прижал ладонь к плечу дяди, потряс его так бережно, как только возможно, забрал бритву с комода, спрятал поглубже в карман на случай, если миссис Брукс подумает, что он ее украл (именно это она и подумала, когда обнаружила, что бритвы на комоде нет), и ушел.
После смерти Лесли Грегори помог миссис Брукс очистить чердак.
— ЛУЧШЕ ОТПРАВИТЬ ВСЕ ЭТО В ОКСФОРД БЛАГОТВОРИТЕЛЯМ, — проорала она, просто чтобы оповестить обитателей третьего и четвертого этажей своего дома. Когда они передвинули кровать, под ногой Грегори что-то громко хрустнуло. Это был пакетик рыбы с чипсами, брошенный туда много месяцев назад и давно иссохший. Грегори поднял его и поискал глазами корзину для мусора. Не нашлось ни единой. Весь этот хлам, подумал он, и некуда его выбросить.
У себя в конторе, торгуясь с теми, кто искал денег в обмен на свою кончину, Грегори задним числом обдумывал жизнь и смерть дяди Лесли. Поведение Лесли во время того последнего визита не просто его растрогало, но и произвело на него сильное впечатление. Про нависшую над ним смерть он упомянул, едва Грегори вошел, облек ее в шутку, а потом заговорил о других вещах. Он не превратил их последний разговор в прощание, хотя это и было прощание; он не поддался жалости к себе, не искал слез своего посетителя. Все это сделало смерть Лесли менее устрашающей, чем могло бы. Грегори решил, что Лесли был за неимением слова лучше — смелым.
Она словно бы что-то доказывала, эта смерть. Лесли, который сбежал от войны, который мошенничал и прикарманивал что плохо лежало, кого даже Джин могла бы назвать пройдохой, не будь он членом семьи, этот Лесли умер смело, даже благородно. Или это было слишком уж стройно, слишком уж смахивало на мораль? В конце-то концов, у них не было уверенности, что Лесли действительно сбежал от войны — это ведь всего лишь говорил отец Джин, а сам Лесли называл это время «когда я был в Штатах». И они не знали, не была ли бартерная система его жизни навязана ему бедностью; и Грегори на самом-то деле не знал, как умер Лесли, каким был конец. Что, если таблетки уничтожили боль? В таком случае можно ли назвать вас смелым? Ну да — в том, что вам пришлось принять мысль о собственно смерти. Но, может быть, имеются таблетки, отгоняющие эту мысль, очищающие и подслащивающие ее. Грегори полагал, что они имеются.
Так что же такое хорошая смерть? Возможна ли вообще теперь достойная смерть или с самого начала было иллюзией верить, будто достойные смерти — смелые, стоические, утешительные, любящие смерти — когда-либо имели место в прошлом? Или «достойная смерть» — это одно из тех клише, которые на деле не имеют ничего общего с тем, что они подразумевают; ну, как наименовать животное, которого не существует — крылатого крокодила, например? Или же достойная смерть — это попросту наилучшая смерть, какая будет вам по силам при данных обстоятельствах независимо от медицинской помощи? Или совсем уж просто: достойная смерть — это любая смерть, не захлестнутая агонией, страхом и сопротивлением. По такому счету — да и вообще по любому счету — смерть дяди Лесли была достойной.