Через пару дней к нему в номер ввалился все тот же рейнджер, и попытался вызнать, что и как у Ивана выходит. Пришлось ему кое-что продемонстрировать, хотя бы для того, чтобы отбить у местных варваров желание испортить работу, в которую он вкладывал что-то совершенно для себя новое – тайное неудовольствие от этого места, от города, от всех его обитателей. Он-то знал, если уж его вывели из равновесия, это каким-то образом непременно отразится в фотографиях, но поделать что-нибудь с этим было уже невозможно. Оставалось только примириться.
– Значит, вы теперь даже пробных снимков не делаете? – спрашивал рейнджер, бестолково покручивая дорогущую цифровую камеру в пальцах, более привычных к рыболовным сетям и оружию.
– Делаю, – ответил Иван, бесцеремонно отбирая камеру из рук гостя. – Но у вас приходится обходиться самым дешевым, так сказать туристическим классом, вот получается… Если бы я знал, что у вас в магазине даже пленки толковой не имеется, я бы запасся.
– У нас многого нет, – с непонятной радостью констатировал рейнджер. – А отсутствие пленки не остановило вашу работу?
– От пленок пришлось отказаться, – буркнул Иван, демонстративно отрывая дверь, чтобы даже этому дурелому было понятно, что разговор затягивается. – Я просто снимаю, а потом по спутниковой антенне пересылаю цифровой сигнал на базовый спутник, кажется, «Марс-27», он над вами чаще других проходит.
– Пересылаете в цифровом виде… – задумчивости рейнджера могла бы позавидовать иная скала из пустыни. – Кажется, вы опасаетесь, что если оставите свои пленки тут, с ними что-нибудь случится?
– Именно эта идея, причем не только по поводу пленок, но и в отношении моей техники, постоянно приходит мне в голову.
– Странно, – пожал плечами рейнджер, – последний случай воровства у нас случился ровно сорок лет назад, да и то… Украли нитки и машинку для ремонта сетей. Потом машинку вернули, конечно, без ниток. Разве это считается воровством?
– У меня о вашем городке сложилось иное впечатление, – ответил Иван тоном, в котором, как он надеялся, прозвучал металл.
– Уехали бы вы, – вдруг устало высказался рейнджер, и ушел, потирая глаза.
Иван поработал после этого непонятного посещения еще немного, а утром уже следующего дня случилось… То есть, это невозможно было назвать даже происшествием. Когда он стал копаться в своих прежних снимках, отбирать те, которые можно было признать приличными, внезапно обнаружилось, что краски на фотографиях недавней поры становятся интенсивнее, чище и сложнее одновременно.
Иван даже опоздал к утреннему солнцу, вышел, обвешанный аппаратурой, когда время уже уверенно подкатывало к местному полдню, но делать было нечего. Определить ошибку, где, как и когда он «перегрузил» краски – тоже было необходимо. К сожалению, он не нашел причину, а это могло значить только одно – у него медленно, но уже довольно заметно ломалась аппаратура, та самая, отремонтировать или заменить которую тут было негде.
Так он оказался перед небольшой парикмахерской, в витрине которой стоял плакатик с глуповатой рекламной надписью – «Мы угадываем характер ваших волос»… Но не обычные самодовольные лакированно-зализанные красавицы с гривами, уложенными немыслимым образом, иллюстрировали этот плакатик. А снимок кусочка морского берега. Сразу было видно, что этот снимок сделан любителем, но… Это было замечательное любительство!
Камни, отрезающие сушу от моря, высились как зубы неведомого чудища, чуть в сторонке, в кляксе относительно плодородной почвы росла плакучая березка, невысокая, как все здешние березы, едва ли не карликовая, а в море, над редкими, но очень выразительными тучками, светило солнце. И в его свете становилось видно, что из тучек идет настоящий дождь. Такого почти не могло быть – чтобы на Марсе шел дождь. Тут слишком мало воды в воздухе, тут имелись районы, где облаков не бывало десятилетиями. И вдруг – сразу дождь!
Иван, опомнившись, попробовал понять, не монтаж ли он видит перед собой. Угловые замеры для солнечного диска, рефракция света, расположение обычного на Марсе затемнения от близкого космоса, придающего атмосфере мрачноватую тяжесть… Фотография определенно была снята здесь, и очень просто, без последующей обработки. Но что совсем не укладывалось в сознании – она была черно-белой. Не цветной и обесцвеченной, а изначально черно-белой, в этом Иван был уверен.
Сбоку раздалось покашливание. Иван посмотрел, рядом стоял смущенно покачивая головой парень лет двадцати с небольшим, высокий и тонкокостный, как часто случалось среди марсиан третьего-четвертого поколения.
– Нравится? – спросил паренек.
– Не очень, – буркнул Иван, ему показалось, что волшебное настроение, которое лилось с этой фотографии, вряд ли теперь вернется. – К тому же, я не понимаю, почему она черно-белая?
– Так видел автор.
– Не ты ли?
– Этот снимок у меня самый удачный… – Парень вдруг протянул руку. – Петр Самсонов-Ларге, здешний методист-учитель.
Методистов Иван уважал, потому что эти люди казались ему представителями вымирающей породы. Вот фотографы, вероятно, всегда будут нужны, а учителя… Более сотни постоянно действующих образовательных каналов, на всех основных языках, по всем отраслям знания, на любом пятачке, где только в Солнечной системе успевало закрепиться беспокойное человечество, привело к тому, что обучение сделалось поточным. Иногда, в наиболее сложных случаях, бывали нужны педагоги… И методисты. Их работой был подбор самых необходимых и успешных для каждого из подростков программ обучения. То, что в таком мизерном городке имелся методист, свидетельствовало, что Урюпинск этот был не так прост и груб, как показалось Ивану. Или он чего-то не понимал? Поэтому и проговорил с изрядной горечью:
– Должно быть, вы не слишком хороший методист, если…
– Как я понимаю, вы не собираетесь улететь сегодня… – словно бы во сне, проговорил Самсонов-Ларге.
– И не подумаю, – буркнул Иван.
– Понимаете, мы немного ошиблись в сроках, – непонятно сказал методист. Посмотрел на фотографа, потом на небо, покачал головой, и предложил: – Пойдемте в гостиницу, а то через четверть часа дождь зарядит.
– В гостинице мне не подают даже кофе, – честно предупредил Иван.
– Сегодня подадут. – Методист хмыкнул, потом еще раз посмотрел на Ивана, и совершенно спокойно, словно они были уже не один день знакомы, принялся объяснять: – Мы надеялись, что вы, как и многие из того, другого мира, ну, предположим… обидчивы. Что вы быстренько улетите, или вам покажется, что место не подходит для фоторепортажа.
– Меня не очень легко своротить с пути, если я его выбрал.
– К сожалению – да. Но мы надеялись. И приложили к этому все силы. Теперь остается только… – Методист подумал, потом вздохнул, признавая, что ничего другого, кроме откровенности, не остается. – Что вы знаете о дожде?
4Пока они шли к гостинице, Иван рассказывал о голубых дождях на Сатурне, о разноцветных дождях Земли, об искусственном дождевом павильоне на Луне, о кислотных дождях Венеры и ртутных метелях Урана, которых не выдерживали больше пяти сезонов даже защитные бункеры.
А еще он сказал, что фотографировать дождь так, как он увидел на снимке перед парикмахерской, без цвета, всего лишь с одной игрой ветра, света и воды – немыслимое расточительство. Что необходимо было проявить глубину воды, зелень березки, переливы капель на ее коре, освещенных Солнцем… И тогда услышал в ответ:
– Никаких переливов нет, – сказал Петр Самсонов-Ларге.
– То есть? – спросил, остановившись, Иван.
– Скажите, ваша аппаратура считается эффективной в вашем искусстве?
– Несомненно, – признал фотограф. – Разумеется, в некоторых деталях сейчас есть машинки и получше, но сверхновые штуки возникают чуть не каждый месяц, за всем не угнаться.
– Сколько цветов способны улавливать ваши камеры?
– По паспорту, кажется, 256 миллионов оттенков. Разумеется, в руках опытного человека, но к ним я отношу и себя.
– Вы имеете для этого все основания, – отозвался методист. Ивану показалось, что он отчего-то грустнеет, хотя разговор был для него интересен. – Но вот что бы вы сказали, если бы разом, без всяких причин эти камеры, вся эта сложнейшая, совершенная и очень дорогостоящая техника стала фиксировать мир без цвета?
– Я бы решил, что у меня в голове образовалась какая-нибудь гематома, которая блокирует способность опознавать и наслаждаться цветом, что я стал в некотором роде дальтоником… Для моей профессии это было бы ужасно, непоправимо, гибельно.
Оказавшись в кафе гостиницы, Самсонов-Ларге уселся в одно из кресел, стоящих у окна, и обычно неприветливая официантка мигом принесла две дымящиеся чашки с отличным кофе, пожалуй, даже с добавками натурального.
– А что бы вы подумали, если бы приборы работали адекватно, а цветов по-прежнему не различали?
– А что бы вы подумали, если бы приборы работали адекватно, а цветов по-прежнему не различали?
– Что у вас в городе свирепствует какая-то страшная болезнь, – Иван мельком улыбнулся, – затронувшая все население. – Подумав, добавил: – В моих глазах это объяснило бы вашу нелюбезность, как следствие болезни… Стоп, – его глаза округлились, – что значит – «приборы работали бы адекватно»?
– Дело вот в чем, – начал методист медленно, не притрагиваясь к кофе, – когда у нас идут дожди, самые обычные по виду и составу воды, самые обыкновенные при приборном их рассмотрении, предположим, с метеоспутников, у нас… В это нелегко поверить, но у нас исчезают… Дождями смываются все краски.
– Я жил тут недолго, всего несколько дней, и могу свидельствовать своим честным профессионализмом, что они у вас тут, пожалуй, даже слегка более интенсивные, чем в других краях.
– Это происходит за несколько дней до периода дождей. Иногда всего лишь за несколько часов.
Теперь поразмыслить над услышанным решил Иван. Но ни к какому разумному пониманию этого разговора не пришел.
– Вы перестаете видеть цвета?
– Некоторое время они остаются, например, во внутренних помещениях домов, иногда до пары недель с момента первого дождя удерживаются на экранах мониторов. Зато потом все равно… исчезают.
– Так не бывает, – твердо произнес Иван.
– Так было всегда, едва у нас появились эти дожди. Едва котловина моря Удовольствий стала наполняться водой, едва круговорот воды стал принимать настоящие формы. У нас каждый год возникает этот феномен.
– Кто-нибудь его исследовал?
– Разумеется, и даже не одну сотню раз… Нет, пожалуй, если считать, сколько мы сами вбухали в эти исследования, можно говорить о тысячах таких попыток. И каждый раз – безуспешно.
– Послушайте, – Иван вдруг понял, что начинает волноваться. – Да послушайте же!.. Это очень важно, это неслыхано, это… Перевернет всю экономику вашего городка! Представляете, если кому-то станет известно, что никаких метелей над перевалами зимой не существуют… Вернее, они существуют, но все равно преодолимы даже в не слишком мощном флаере, какой использовал я.
– Дальше, – уронил Самсонов-Ларге.
– Да к вам бросятся все сколько-нибудь понимающие люди со всего Марса! И что там – с Марса, к вам начнут прилетать охотники за непонятным из всей системы, вы разбогатеете так, что сможете нанять самых лучших специалистов, сможете организовать, при желании, такие исследования, что чертям тошно станет!
– Вы полагаете?
– Не полагаю, а предлагаю вам объявить, что именно ваш городок является самым странным местом изученной Вселенной, и тогда… Да только за счет торговли окрестными землями каждый из вас сделается миллионером.
Внезапно он умолк. Потом, вытянув шею, так что она едва не оторвалась от туловища, попробовал выглянуть в окно, как туда смотрел Самсонов-Ларге. И увидел – первые тучи, серовато-голубого еще цвета. Но в них угадывалось стремление стать серыми, и когда это произойдет, на эти холмы, на город и на крошечный кусочек моря у берега прольется первый в эту зиму дождь.
– Я понял, – с виноватой интонацией проговорил Иван. – Вы боитесь, что именно так все и случится.
– Да, – коротко согласился методист.
– Возможно, потому что вы все тут старорусские, впрочем, как и я, поэтому… Да, в этом все дело.
– Возможно, – кивнул Самсонов-Ларге.
– Вы не хотите, чтобы здесь болтались бесчисленные толпы туристов, чтобы окресные холмы украсили особняки и стилизованные под земное средневековье замки, чтобы сюда каждый сезон прибывали сотни тысяч не очень понимающих людей…
– Потому что тогда среди них может оказаться один, всего лишь один… Который не увидит того, что видим мы. И тогда дожди могут не вернуться. Или не вернется то, что они с собой приносят.
– Это настолько… – Иван проголотил внезапно возникший в горле комок, он вдруг испугался. – Чудесно?
– Это то, без чего ни один из нас уже не может жить, – спокойно сказал методист. – Вы – фотограф, вы поймете, когда увидите.
– Я уже видел на фотографии… Очень красиво, – отозвался Иван. – Хотя я не понимаю, почему ее поместили перед парикмахерской.
– Она стоит там просто так, но когда в городе много туристов, а для нас уже сотня человек – много, приходится ее снимать. Понимаешь, – методист не заметил, как перешел на «ты», – вдруг кто-нибудь догадается?
– Об этом невозможно догадаться… И все-таки, – Иван стал решительным, как ледокол, когда он врезается в особенно крупное ледяное поле, – когда придут дожди, я буду снимать.
– Пока мы не поймем, что это ничего не испортит, мы вполне можем арестовать твою аппаратуру, – как оказалось, за соседним столом сидел пресловутый рейнджер.
Самсонов-Ларге поморщился.
– И что потом? Ты застрелишь его, или пришьешь дело, которое потянет на пожизненный срок? Все равно не существует такого заключения, при котором ему запретили бы разговаривать с юристами.
– И все-таки я… – рейнджер был упрям не меньше, чем фотограф.
– Ты можешь остаться в городе, – повернулся Самсонов-Ларге к Ивану, – можешь даже фотографировать. Такая красота не должна оставаться незапечатленной. Но обещай мне, как бы ты обещал всему городу, что не опубликуюшь ни одной фотографии, даже кусочка ее не используешь… по-крайней мере пока мы не поймем, как и почему наши дожди смывают все краски.
– Сфоткать такую экзотику, определенно, единственное место во Вселенной… Нет, это можно было бы объяснить тем, что все русские привыкли к своим зимам, когда мир черно-белый, или серый, возможно, даже небо серое… А может, это из-за присутствия неведомого художника, мастер какого-то неведомого нам искусства, выходец из прежней расы… – бормотал себе под нос Иван.
– Вот если выяснится, что присутствие туристов не приносит вреда дождям, тогда, возможно, мы введем на них квоты.
Но Иван уже ни о чем не думал, тем более вслух. Потому что… голубая гимнастерка этого черезчур крутого коротышки неожиданно стала выцветать на глазах. И свет лампы над барной стойкой медленно, но необратимо становился не таким, как обычно, не желто-розовым, а жемчужным. Даже краснота Марсианского солнца неуловимо менялась, превращаясь в серебро.
И лица людей тоже неуловимо менялись. Отпечаток прожитых лет остался на них, но они становились яснее и дисциплинированнее, строже и… мудрее. Глядя на них Иван понял, почему они боялись, что слишком большое количество людей может все разрушить.
Это было чудо, едва зарождающееся, но уже обещающее нечто необыкновенное, даже по марсианским меркам замечательное, поразительное, небывалое. Вернее, конечно, небывалое нигде во Вселенной, кроме… крохотного старорусского городка у марсианского черта на рогах, точнее, на самом берегу терраформированного моря.
В стекло с той стороны стукнула первая капля, потом вторая, потом еще одна… Осень, как сказал методист, в этом году пришла раньше обычного, Иван не смел надеяться, но все-таки мельком подумал, что дождь торопился встретиться с ним, фотографом, чтобы быть запечетленным.
– Если я почувствую, что не смогу удержаться от публикации, – сказал Иван сведенными губами, – я останусь тут. Навсегда. Только, не запрещайте мне… фотографировать. Пожалуйста.
– Такой оборот событий нас устраивает, – кивнул рейнджер. И вытянул для рукопожатия ладонь: – Альметьев-Мартинсон, к твоим услугам. – Он помедлил и добавил: – Знаешь, о чем я хотел тебя просить? Ты уж фотографируй как следует, сынок, а то иногда в межсезонье так паршиво бывает, хоть волком вой… А на фотку посморишь, и все представляется не зря. Только у нас аппаратура – не ахти. Да и фотографы… – он скептически посмотрел на Самсонова-Ларге.
– Я постараюсь, сэр, – Иван знал, что говорит священную правду. – Уж я-то постараюсь.
Дождь за окном набирал силу. Новая, невозможная красота предельного контраста вступала в мир.