– Логично, – согласился Степа. – Он и есть.
Довольный, что развлек шефа, шофер засмеялся.
– Подъезжаем, – сказал он. – Вон тот поворот. Последний.
– Да, – сказал Степа. – Как это в песне – заезжайте за ворота и не бойтесь поворота…
– Как раньше пели! – пробормотал шофер. – Не то, что сейчас. Почему так?
– У слов смысл изменился, – ответил Степа. – Они вроде те же самые, но значат теперь совсем другое. Петь их сложно стало. Если это не твой бизнес, конечно.
– Точно, Степан Аркадьевич, – вздохнул шофер, закручивая руль к цели, – совершенно точно говорите.
Когда машина поравнялась с будкой охраны у знакомых ворот, по радио тихо запел Гребенщиков:
Слова были мрачноватыми, и, как это частенько случалось у Гребенщикова, не до конца понятными, но появление числа «17» (тридцать четыре деленное на два) было превосходным знаком. Именно такого проблеска света и не хватало перед жутким испытанием впереди. Степа почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
«Спасибо, Боб, – подумал он. – Ты единственный не продался…»
Но на всякий случай он вылез из машины побыстрее – вслед за семнадцатью в песне мелькнула непонятная девятка, а это значило, что дальше могли пойти и другие числа.
43
Кабинет Сракандаева был просторной комнатой с плотно занавешенными окнами и огромным количеством изображений осла – можно было подумать, что это какое-то ослиное святилище. Особенно впечатляли натурализмом эстампы с ослом из мультфильма «Шрек» в разных фазах экстатического танца.
Слева от входной двери стоял рабочий стол с двумя мониторами и клавишной доской. На его краю белела плоская тарелка с горкой порошка, двумя бритвами и свернутой банкнотой в пятьсот евро. Между окнами помещалась этажерка с керамическими статуэтками, где тоже преобладали ослы (печальная очкастая обезьянка и похожий на Жириновского воробей были явно добавлены для плюрализма).
Справа от двери стоял мохнатый греческий диван. Напротив нависала бронеплита встроенного в стену сейфа – его дверь была приоткрыта, и за ней виднелась обивка из красного бархата, намекающая на богатство и тайну. Пол был покрыт ковром, рисунок на котором изображал золотых рыбок, плавающих среди темно-зеленых водорослей.
На краю ковра расплывалось темное пятно. В этом пятне, привалившись спиной к стене, сидел мертвый Сракандаев. Его мозги веером покрывали стену в полуметре над головой – словно кровавая блевотина, раскатанная ветром по дверце автомобиля. Труп был совершенно голым, если не считать белых чулочков и головной повязки с ушами, когда-то тоже белыми, а теперь набухшими кровью.
Глаза Сракандаева умудренно и таинственно смотрели на ковер, покрытый рваными ошметками красной резины. В метре от его подогнутой ноги стоял гипсовый бюст Путина. Рядом лежал стальной цилиндр стреляющей ручки. В воздухе пахло порохом, кровью, вечностью и свободой.
– Когда? – спросил Степа.
– Только что, – сказала заплаканная секретарша. – Пяти минут не прошло. Сейчас Лебедкин будет, я уже позвонила. Что вы так морщитесь?
– Да глаза щиплет. Где у вас туалет?
Когда Степа вышел из туалета, приемная кишела озабоченными людьми. С ними приехали похмельный Лебедкин и тот самый человек в форме войск связи, которого Степа видел в «Якитории» в день прощания с Мусой и Исой. Но теперь на нем были погоны полковника, и Лебедкин держался с ним очень предупредительно.
– Ничего не предвещало, – рассказывала секретарша. – Он был в отличном настроении – вышел из кабинета, велел полить цветы и предупредил, что сейчас приедет Степан Аркадьевич. Сказал взять пальто и немедленно провести его в кабинет, у них там какое-то срочное дело было. Потом закрыл дверь и стал готовиться к встрече. Минут через двадцать закричал: «Татьяна! Татьяна!» Потом раз пять прокричал как обычно. Кричал громко, я услышала через звукоизоляцию. А еще через несколько минут что-то хлопнуло…
– После того, как он закрылся в кабинете, кто-нибудь звонил? – спросил Лебедкин. – Я имею в виду, непосредственно перед тем, как крикнуть «Татьяна»?
Секретарша отрицательно покачала головой.
– Бля, прямо Маяковский, – мрачно сказал полковник связи.
Степа сомнамбулически прошел в кабинет и встал в сторонке, наблюдая за суетящимися криминалистами. Один пинцетом собирал с ковра кусочки красной резины и укладывал их в прозрачный пакет. Другой фотографировал Сракандаева под разными углами, и вспышка каждый раз расцвечивала пятно на стене тошнотворными мокрыми бликами. Третий рылся в сейфе, иногда поворачиваясь, чтобы показать остальным находки – пакетики белого порошка, плотные пачки евробанкнот, несколько пар разноцветных ушей на эластичных повязках.
Степа уставился на рыжее пятно на стене. Оно казалось картой таинственного архипелага, местом, где располагался офшор загробного мира. Там стояло бунгало старого алкоголика Мак Ги. Туда ушли Степины деньги. Теперь эта земля была навсегда отрезана от мира людей, как мистический Авалон. Где-то там, на одном из мокрых пятен, на берегу неведомого острова бились в последних конвульсиях цифры кода, который следовало куда-то ввести. На другом островке высыхал и исчезал номер телефона, по которому надо было позвонить. А единственный человек, который мог свести эти числа вместе, наполнить их смыслом и силой, был уже ни на что не годен. Но Степа все никак не соглашался в это поверить – как будто, пока он не верил, оставалась надежда.
Рядом остановились полковник связи и Лебедкин. Они тихо обсуждали случившееся.
– Растрата? – спросил полковник.
– Исключено.
– Несчастная любовь?
Лебедкин покосился на Степу.
– Да вроде нет, – сказал он. – На этом фронте все хорошо было. Насколько я знаю.
Полковник тоже посмотрел на Степу.
– А это кто? Что здесь делает?
– Я… – начал Степа.
На помощь пришел Лебедкин.
– Да это Степа из «Санбанка». Вы с ним уже встречались, Владимир Михайлович. Жорин партнер. Он за консультацией пришел. По офшорной проблематике.
– Тот самый Степан Аркадьевич, про кого секретарша говорила?
Лебедкин кивнул.
– Понятно, – сказал полковник. – Получается, вообще никаких зацепок.
– Может, просто обнюхался? – предположил мужчина в штатском и кивнул на стол.
– Сомнений мало, что обнюхался, – сказал Лебедкин. – Нюхал он постоянно.
– Анализ, конечно, покажет, сколько он принял, но это явно не объяснение, – сказал полковник. – А откуда этот елдак резиновый?
Лебедкин пожал плечами.
– Да у него полный сейф таких игрушек. Кнуты, хомуты, упряжь какая-то… Я другого в толк не возьму, зачем он его на ствол надел?
Полковник криво усмехнулся.
– Это я как раз понимаю. От сердечного омерзения. Видать, крепко его люди обидели. Сейчас многие так делают… Ну не так именно, конечно. Каждый по-своему. Как бы прощальный горький упрек. Мол, хотели меня достать? Получите, сам все сделаю. Вон, на той неделе один нефтяник, фамилию называть не буду, повесился. Все новости смотрели… Только в новостях не сказали, что он, перед тем как повеситься, вырезал себе бритвой на лбу слово «киркук».
– Что такое «киркук»?
Полковник развел руками.
– В словаре Ожегова нет. Бандиты тоже так не говорят. Только сам он и знал, наверное. Я думаю, символ того, что угнетало его психику. Да по звучанию уже можно понять. Типа как «кирдык», только совсем-совсем без надежды. Время жесткое, душа дымится, как тормозная колодка. Вот и не выдержал.
У Степы в кармане зазвонил мобильный. Он отошел в сторону и поднес его к уху.
– Але.
Это была Люся из бухгалтерии.
– Степан Аркадьевич, докладываю, – заговорила она, глотая слова от волнения. – Покемон Meowth, номер пятьдесят два. Это такая кошечка, очень симпатичная. Будете смеяться, похожа на Мюс Джулиановну. Такие же стрелки торчат из прически. Или из шерстки, не знаю, как правильно. Обожает круглые вещицы. По ночам бродит по улице, подбирая оброненные вещи. Если Meowth находит круглую вещицу, она не может перестать играть с ней, пока не заснет. Особо любит монеты, которые собирает в клады.
– А круглые суммы тоже любит? – спросил Стела.
– Об этом информации не было, – ответила Люся.
– А как тогда понимать шестьдесят шесть? Что, для отвода глаз? Или просто два кружочка с хвостиками?
Полковник связи посмотрел на него и что-то сказал Лебедкину.
– Простите, Степан Аркадьевич? – напряженно спросила Люся.
– Нет, ничего. Давай дальше.
– Пикачу, номер двадцать пять. Это электрический покемон. Жарит орешки и твердые ягоды с помощью электричества, чтобы они стали мягкими и их можно было разгрызть. Поднимает хвост, чтобы проверить свое окружение… Тут я не поняла, что имеется в виду. Иногда при этом в хвост бьет молния.
– Простите, Степан Аркадьевич? – напряженно спросила Люся.
– Нет, ничего. Давай дальше.
– Пикачу, номер двадцать пять. Это электрический покемон. Жарит орешки и твердые ягоды с помощью электричества, чтобы они стали мягкими и их можно было разгрызть. Поднимает хвост, чтобы проверить свое окружение… Тут я не поняла, что имеется в виду. Иногда при этом в хвост бьет молния.
– В курсе, – буркнул Степа.
– И ваш любимый номер. Тридцать четыре. Нидокинг. Это грозный покемон. Он использует свой могучий хвост, чтобы свалить свою жертву, задушить ее, а затем переломать ей кости. Его хвост настолько силен, что он без труда может перебить им позвоночник врага. Это все, что я пока нашла. Нужно что-нибудь уточнить?
– Нет, – ответил Степа, сложил телефон и спрятал его в карман.
Подошедший Лебедкин обнял его за плечи.
– Знаешь что… Езжай-ка домой, выпей, успокойся. Нечего тебе тут делать. Не мешай осмотр проводить.
Степа провел языком по сухим губам.
– Надо было код ввести, – сказал он, глядя на рыже-красную карту денежных островов. – Лебедкин, мы бы десять раз успели до полуночи. Ты можешь себе представить, а? Всего один звонок по телефону… А теперь что мы имеем? От мертвого осла уши. И те к делу пришьют. Типа замкнутый круг. Безвозвратно. Знаешь, как это пятно мозгов на стене называется? Архипелаг Гуд Лак… Или нет, я с доктором Гулаго путаю…
Лебедкин недоверчиво покачал головой. Потом морщина на его лбу разгладилась, будто он что-то понял.
– Говорил ведь тебе, не нюхай эту дрянь, – сказал он тихо. – Ой, Степа… Как брата тебя прошу – остановись, пока можешь. Сам видишь, что с человеком происходит. Сначала становишься пидарасом. Потом холуем. А потом…
Лебедкин кивнул в сторону ковра.
– Да чего я тебе объясняю, все ведь перед глазами.
Он вдруг нахмурился и поглядел Степе на штаны, где бугрилась заметная выпуклость.
– На что это у тебя хуй встал, а? – спросил он с отвращением. – Совсем что ли совесть потерял, изверг?
360
Над словами «Табуретовка™ (та самая!)» был нарисован табурет. На нем сидел насупленный Зюзя, в ватнике и резиновых сапогах, с мормышкой в руке. Улыбающийся Чубайка, предупредительно изогнувшись, стоял рядом с подносом в руках; на подносе была бутылка, на которой можно было различить две крохотные фигурки в тех же позах: одну на табурете, а другую, изогнувшуюся, – с подносом. Подразумевалась бесконечность.
С другой стороны бутылки была наклейка поменьше, со слоганом «Семь раз фильтруем базарчик™!» и неровным столбиком текста. («Размещенные прямо на бутылке отрывки из диалогов, знакомых по эфиру и газетам, – объяснял Малюта в концепции, – помогут потребителю отождествить продукт с бутилированной телепередачей, вовлекая его в непрерывный цикл потребления, что и является главной задачей 360-градусного маркетинга с использованием главных российских масс-медиа – водки, телевидения и газет».)
Отрывок на наклейке был созвучен Степиному настроению:
З: «Знаете, Чубайка, что такое история России в XX веке? Страна семьдесят лет строила лохотрон, хотя никто толком не знал, что это такое и как он должен работать. Потом кто-то умный сказал: „Давайте его распилим и продадим, а деньги поделим…“
Ч: Может быть, не все в нашей истории так мрачно и бессмысленно, Зюзя? Может быть, вы просто пропустили момент, когда лохотрон заработал?»
«3» и «Ч» стояли на этикетке в правильной последовательности. Только это совсем не радовало. А вилка, которой Степа выковыривал креветок из ледяного салата, совсем не портила настроения, несмотря на четыре зубца. Испортить его было нельзя.
С утра Степа наблюдал интересный и жуткий эффект, похожий на полное солнечное затмение. Он заключался в том, что число «34» больше не содержало в себе ничего, греющего душу. Обращаться к нему было бесполезно – Степа знал, что оно полностью исчерпало свою светлую суть. Точно так же и в числе «43» теперь не было ничего пугающего. Столько же эманаций зла исходило от любого другого сегмента мироздания.
Он понимал, как все произошло. Это было похоже на поединок Пересвета и Челубея, поразивших друг друга насмерть: числа взаимно аннигилировали, исчезнув во вспышке света. Вслед за вспышкой пришла тьма, в которой Степа и находился. Затмение обещало быть не только полным, но и окончательным, потому что свету неоткуда было взяться. Разве что из телевизора.
На его экране беседовали трое: бритый наголо татарин в майке с надписью «KIKA», отечная женщина с красными волосами и юный морячок – тот самый, которого Степа видел в клубе «Перекресток». Москва прощалась со Сракандаевым.
– Что больше всего поражало, – запинаясь, говорил морячок, – это его наблюдательность, его удивительно глубокое понимание искусства. Во время нашей последней встречи мы целый вечер говорили о пьесе Родиона Ахметова, которую перед этим смотрели – это, как вы знаете, спорное и даже скандальное произведение. Мне оно показалось фарсом. Но Жора сказал, что это невероятно глубокая вещь, настоящий шедевр. И, можете себе представить, за несколько минут он меня убедил. Я и не понял, что Царственный на самом деле был доктором Гулаго! Только когда Жора сказал об этом, я вспомнил, что Царственный во время экзекуции восклицал: «Unlucky, eh?» – точно так же, как доктор Гулаго бормотал в первом акте!
– Потрясающе! – сказала красноволосая женщина.
– Но это еще не все. Жора сказал, что разноцветные огни, которые освещают сцену во втором акте, – помните, там все то зеленое, то синее, то красное? – так вот, эти огни указывают, что действие происходит в Бардо, где мертвый Бонд пожинает плоды своих земных дел. Потому что на самом деле он замерз в Беринговом проливе, когда пытался проехать на своих бультерьерах к ледяной избушке доктора Гулаго! А соблазненная помощница доктора Гулаго была самим доктором Гулаго, который направил Бонда по неверному маршруту. Я спросил – а почему доктор Гулаго тоже оказался в Бардо? Да потому, сказал Жора, что Буш получил корм для мартышек. Помните эту секунду, когда гаснет освещение, а потом зажигаются оранжевые лампы? В Бардо оказался не только доктор Гулаго. Там оказался весь зрительный зал. И никто не вспомнил, сказал Жора с какой-то просто разрывающей сердце грустью, что в Бардо надо идти к свету. Никто – ни в зале, ни на сцене… Никто… Эти слова так потрясли, так напугали меня, что мне стало дурно, и Жориным спутникам пришлось везти меня домой…
– Он предчувствовал! – сказал женщина. – Он знал! Теперь это совершенно ясно. Действительно, в последнее время Жора интересовался духовными вопросами – видимо, ощущал приближение конца. Говорил, что заново открыл для себя Библию. Помню, с удивлением повторял: «Со всеми заповедями согласен! Вот только не пойму, почему любовь грех…»
Степа переключил программу и увидел Зюзю с Чубайкой. Анимационная группа успела среагировать на весть о трагедии – на рукавах Зюзи и Чубайки были траурные повязки, причем у Зюзи она была с красной полосой посередине. Одетый в бархатный халат Чубайка лежал на диване, покуривая кальянчик, а Зюзя в мокром ватнике стоял неподалеку и время от времени ударял лбом о стену, производя глухой загадочный звук.
– Знаете, Чубайка, – говорил он в промежутках между ударами, – наше общество напоминает мне организм, в котором функции мозга взяла на себя раковая опухоль!
– Эх, Зюзя, – отвечал Чубайка, выпуская струю дыма, – а как быть, если в этом организме все остальное – жопа?
– Чубайка, да как вы смеете? – От гнева Зюзя ударил головой в стену чуть сильнее.
– Зюзя, ну подумайте сами. Будь там что-то другое, опухоль, наверное, и не справилась бы.
– Так она и не справляется, Чубайка!
– А чего вы ждете, Зюзя, от опухоли на жопе?
На следующем канале был поэтический вечер. Выступал седой титан-шестидесятник Арсений Витухновский. Махая в воздухе кулаком (что делало его слегка похожим на Зюзю), он читал:
«А этот откуда про семь центов знает? – подумал Степа, переключая канал. – Хотя да…»
– …невероятно разносторонняя натура, – затараторила красноволосая женщина. – Знаете, офис у Жоры находился на улице Курской битвы. Не знаю, по этой причине или нет, но он уже долго работал над экспериментальным романом о крупнейшем танковом сражении Второй мировой. Его мыслью было увидеть великие дни нашей истории глазами Достоевского…
– Да-да, – перебил морячок. – Роман назывался «Приказание и наступление». Он рассказывал, что ему помогают два текст-билдера, но на какой стадии проект, не уточнял…