— Прошу прощения, ваша честь, — вмешался стоявший рядом мистер Оуэнс, — миссис Оуэнс хотела сказать, что она не видит никакой нелепости. Она видит в этом свой долг.
Когда-то мистер Оуэнс имел дело с Иосией Уордингтоном во плоти: тот заказал ему несколько изысканных предметов мебели в свою усадьбу под Инглшемом. С тех пор Оуэнс относился к баронету с большим почтением.
— Долг? — Иосия Уордингтон замотал головой, словно стряхивая прилипшую паутину. — Ваш долг, мэм, перед кладбищем и сим сообществом бестелесных духов, призраков и тому подобных существ — как можно скорее отправить это создание в его естественную среду обитания, которая находится совсем в другом месте.
— Мальчика мне отдала его мама, — отрезала миссис Оуэнс.
— Дражайшая моя…
— Никакая я вам не дражайшая! — Миссис Оуэнс вскочила. — По правде говоря, сама не понимаю, зачем я тут болтаю со всякими старыми скудоумными пустобрехами, когда мальчик вот-вот проснется… И где мне, по-вашему, найти для него еду на кладбище?
— Вот именно, — сухо вставил Гай Помпей. — Как его кормить? Как о нем заботиться?
Миссис Оуэнс сверкнула глазами.
— Я позабочусь о нем не хуже его собственной матери! Она отдала его мне. Смотрите: я его касаюсь, видите? Я его держу.
— Ох, Бетси, будь благоразумна! — сказала матушка Хоррор, хрупкая старушонка в огромном капоре и салопе. В них она ходила при жизни, в них и легла в могилу. — Где мальчик будет жить?
— Здесь, — отвечала миссис Оуэнс. — Дадим ему почетное гражданство кладбища.
Губы матушки Хоррор сложились в крошечную O.
— Но… Боже милостивый…
— Почему бы и нет? Это не первый случай.
— Верно, — сказал Гай Помпей. — Но тот почетный гражданин — неживой.
Незнакомец понял, что, хочется ему того или нет, в разговор вступать придется. Он отделился от тени темным пятном.
— Неживой, — согласился он. — Тем не менее я понимаю, о чем ведет речь миссис Оуэнс.
— Понимаете, Сайлес? — переспросил Иосия Уордингтон.
— Да. К добру или нет — а я твердо убежден, что к добру, — миссис Оуэнс с супругом взяли этого ребенка под свою опеку. Однако, чтобы вырастить его, двух душ недостаточно. Нужна помощь всего кладбища.
— А как же еда и прочее?
— Я могу покидать кладбище, — ответил Сайлес. — И приносить еду.
— Вам-то хорошо говорить! — вставила матушка Хоррор. — Да только вы шмыг — туда, шнырь — сюда, и кто за вами уследит? Пропадете на неделю, и мальчишка погибнет.
— Вы мудрая женщина, — ответил Сайлес. — Теперь я вижу, почему ваше мнение так высоко ценят. — Он мог гипнотизировать лишь живых, но прекрасно знал, что лесть действует и на мертвых. — Что ж… Если мистер и миссис Оуэнс готовы стать его родителями, я буду его опекуном. Обещаю, что останусь здесь, а если мне понадобится покинуть кладбище, найду себе замену, чтобы ребенку приносили пищу и присматривали за ним. Для этих целей нетрудно использовать крипту часовни.
— Но… — возмутился Иосия Уордингтон. — Но… человечий ребенок! Живой ребенок. Как же… Как же, как же… Проклятье! У нас кладбище, а не ясли!
— Вы совершенно правы, — закивал Сайлес. — Очень верное замечание, сэр Иосия. Я бы и сам не смог выразиться лучше. И хотя бы по этой причине чрезвычайно важно, чтобы воспитание ребенка как можно меньше сказывалось на, извините за выражение, жизни покойных. — Он не спеша приблизился к миссис Оуэнс и посмотрел на ребенка, спавшего у нее на руках. — У него есть имя, миссис Оуэнс? — Сайлес вопросительно приподнял бровь.
— Если и есть, мать его мне не назвала.
— Что ж, старое имя в любом случае сослужило бы ему плохую службу. Там, за оградой, остались люди, которые хотят причинить ему вред. Так может, выберем новое?
Гай Помпей подошел ближе и рассмотрел ребенка.
— Что-то в нем есть от моего проконсула Марка. Можем назвать его Марком.
Иосия Уордингтон сказал:
— А мне он напоминает моего главного садовника Стеббинса. Впрочем, имя это я не стал бы рекомендовать. Стеббинс был склонен к неумеренности в выпивке.
— Нет, он вылитый мой племянник Гарри! — воскликнула матушка Хоррор.
Пока все обитатели кладбища не начали сравнивать младенца с давно забытыми друзьями и родными, миссис Оуэнс твердо вмешалась:
— Никто на него не похож. Никто!
— Так давайте так его и назовем, — сказал Сайлес. — Никто Оуэнс.
Тут, словно услышав свое новое имя, ребенок проснулся и распахнул глаза. Огляделся, увидел лица мертвых, туман и луну. Повернулся к Сайлесу и стал его спокойно и серьезно рассматривать.
— Что ж это за имя такое? «Никто»! — возмутилась матушка Хоррор.
— Его имя. Хорошее имя, — возразил Сайлес. — Которое поможет его защитить.
— Еще не хватало мне тут неприятностей! — заявил Иосия Уордингтон.
Ребенок посмотрел на него и вдруг — то ли потому, что проголодался, то ли устал, то ли просто заскучал по семье, родным и своему миру — скривил мордашку и расплакался.
— Унеси ребенка, — сказал Гай Помпей миссис Оуэнс. — Мы обсудим все без вас.
Миссис Оуэнс ждала у часовни. Больше сорока лет назад это здание, похожее на небольшую церквушку со шпилем, объявили историческим памятником. Но городской совет решил, что реставрация маленькой часовни на запущенном кладбище обойдется слишком дорого. На часовню повесили замок и стали ждать, пока она развалится сама собой. Стены и крышу заплело плющом, но в этом веке они падать явно не собирались.
Ребенок снова заснул. Миссис Оуэнс тихо качала его и напевала старую песенку, которую слышала от матери, когда сама была маленькой девочкой — в те времена, когда только вошли в моду напудренные парики. Песенка звучала так:
Вдруг миссис Оуэнс обнаружила, что забыла, как песенка заканчивается. Что-то там было вроде «окорок с щетиной» — или это из другой песни?… Миссис Оуэнс махнула рукой и запела еще одну, про человечка с Луны, который упал с вышины. А потом спела песенку поновее, про мальчика, который сунул в пирог свой пальчик. Не успела она перейти к длинной балладе о юном рыцаре, которого невеста ни с того ни с сего отравила вареным угрем, как из-за угла часовни появился Сайлес с картонной коробкой.
— Это все вам, миссис Оуэнс. Много разной еды для вашего мальчика. Будем держать ее в крипте, так?
Висячий замок распался у него в руках, и железная дверь отворилась. Миссис Оуэнс зашла внутрь, с сомнением оглядывая старые деревянные полки и скамьи, отодвинутые к стенам. В углу стояли покрытые плесенью коробки приходского архива, а за открытой дверью в другом конце виднелись викторианский унитаз и умывальник (без горячего крана).
Ребенок раскрыл глаза.
— Тут прохладно, — сказал Сайлес, — и еда лучше сохранится.
Он достал из коробки банан.
— А это что еще за диковина? — Миссис Оуэнс с подозрением воззрилась на непонятный предмет.
— Это банан. Тропический фрукт. Насколько я понимаю, кожура снимается… вот таким образом.
Ребенок — Никто — заерзал на руках у миссис Оуэнс, и та опустила его на каменные плиты. Мальчик тут же затопал к Сайлесу и крепко вцепился в его брючину.
Сайлес отдал мальчику банан.
Миссис Оуэнс пристально смотрела, как Никто ест.
— Ба-нан… — с сомнением проговорила она. — В первый раз слышу. В первый раз… Какие они на вкус?
— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Сайлес: то, что он употреблял в пищу, были не бананы. — Тут мальчик может спать.
— Ни в коем случае! У нас с Оуэнсом чудесная гробница возле нарциссовой клумбы! Там места предостаточно. К тому же, — добавила она, чтобы не показаться невежливой, — я бы не хотела, чтобы он вам мешал.
— Он не помешает.
Мальчик разделался с бананом, весь перемазавшись, — и с улыбкой посмотрел на взрослых.
— Ан-ан! — весело сказал он.
— Какой умничка! — восхитилась миссис Оуэнс. — А вымазался-то как! Ну-ка, постой, не крутись, червячок… — Она выбрала кусочки банана из его волос. — Как думаете, что они решат?
— Не знаю.
— Я не могу от него отказаться. Я дала слово его матери.
— Кем я только ни был в свое время, — заметил Сайлес, — а вот родителем не довелось. И наверстывать упущенное не собираюсь. С другой стороны, я могу покинуть это кладбище…
— А я — нет. Мои кости здесь. И Оуэнса тоже. Мне отсюда не уйти.
— Приятно, наверное, иметь свое место. Свой дом. — В голосе Сайлеса не слышалось ни малейшего сожаления: он был сух и непреклонен. Миссис Оуэнс не стала спорить.
— Как думаете, нам долго придется ждать?
— Не очень, — сказал Сайлес.
— Как думаете, нам долго придется ждать?
— Не очень, — сказал Сайлес.
И оказался неправ.
Прения в амфитеатре продолжались. Немало значило, что в эту историю впутались респектабельные Оуэнсы, а не какие-нибудь легкомысленные новички. Имело вес и то, что Сайлес вызвался на роль опекуна: обитатели кладбища относились к Сайлесу с опасливым уважением: ведь он существовал на рубеже между их теперешним миром и тем, который они покинули. И все же, все же…
Это кладбище нельзя было назвать оплотом демократии, тем не менее перед смертью все равны. У каждого из покойников было право голоса и собственное мнение о том, принимать ли в свои руки живого ребенка. И все непременно хотели высказаться.
Стояла поздняя осень, и рассвет не спешил. Небо было еще темным, когда у подножия холма загудели машины: живые ехали на работу. А кладбищенские жители всё обсуждали неожиданное появление ребенка и что теперь с ним сделать. Триста голосов. Три сотни мнений… Неемия Трот, поэт из заброшенной северо-западной части кладбища, начал выражаться стихами. Какова была его позиция, никто из слушателей так и не уяснил. И вдруг в истории кладбища случилось то, что заставило смолкнуть самые красноречивые речи.
На холм взошел огромный белый конь (опытные лошадники называют эту масть серой). Топот копыт послышался еще до того, как коня увидели, — равно как и треск, с которым животное продиралось сквозь кусты, колючки, плющ и утесник на склоне холма. Размером конь был с тяжеловоза шайрской породы, в холке добрых девятнадцать ладоней, и мог бы нести на себе рыцаря в полном вооружении. На его спине, без седла, сидела женщина, с ног до головы закутанная в серое. Ее длинная юбка и шаль казались сотканными из пыльной паутины. Лицо женщины было спокойным и безмятежным.
Обитатели кладбища узнали ее: ведь каждый из нас в конце своих дней встречает Всадницу на белом коне, и забыть ее невозможно.
Конь остановился у обелиска. На востоке небо слегка посветлело, залилось перламутровым предрассветным сиянием, отчего кладбищенскому люду стало не по себе и захотелось вернуться в свои уютные дома. Однако ни один не шелохнулся. Они смотрели на Всадницу со смесью волнения и страха. Покойники, как правило, лишены предрассудков, но сейчас они искали у нее мудрости или подсказки, как древнеримский авгур — в полете священных воронов.
Она заговорила голосом, что прозвенел, как сотня крошечных серебряных колокольчиков:
— Мертвым следует быть милосердными.
И улыбнулась.
Конь, который в это время спокойно жевал большой клок травы, замер. Дама коснулась его шеи. Он повернулся, прошел несколько громадных шагов, стуча копытами, и вдруг оторвался от земли и галопом поскакал по небу. Топот копыт превратился в далекое ворчание грома. Еще мгновение, и Всадница на своем скакуне пропала из виду.
По крайней мере, так утверждали все жители кладбища, собравшиеся в ту ночь на холме.
Дебаты тут же закончились без всякого голосования. Ребенку по имени Никто Оуэнс решили дать гражданство кладбища.
Матушка Хоррор и Иосия Уордингтон, баронет, проводили мистера Оуэнса до старой часовни и рассказали о чуде миссис Оуэнс.
Та ничуть не удивилась.
— Вот и правильно! Ведь у некоторых в головах никакого соображения! А вот у нее — есть. Еще какое.
Не успело серое утро осветиться солнцем, как ребенок крепко заснул в уютной маленькой гробнице Оуэнсов (при жизни господин Оуэнс был главой местной гильдии краснодеревщиков, и коллеги воздали ему должные почести).
До рассвета Сайлес еще раз покинул кладбище. Он нашел на склоне холма высокий дом, осмотрел три мертвых тела, изучил ножевые раны. Удовлетворившись увиденным, он вышел в утренний полумрак. Обдумывая возможные неприятные варианты развития событий, Сайлес вернулся на кладбище, в часовню, где обычно спал под самым шпилем, пережидая дневное время.
А в городе, у подножия холма, человек по имени Джек кипел от злости. Он так долго ждал этой ночи, готовился к ней целые месяцы — даже годы! И начало было удачным: трое умерли, не успев даже вскрикнуть. Но потом…
Потом все пошло совершенно, абсолютно наперекосяк. С какой стати он потащился на вершину холма, когда ребенок явно спустился вниз? К тому времени, как Джек вернулся, след остыл. Кто-то нашел ребенка, забрал его, спрятал. Другого объяснения быть не могло.
Грянул гром, громко и неожиданно, как пистолетный выстрел, и полил дождь. Человек по имени Джек начал методично обдумывать свои дальнейшие действия: к кому из жителей городка наведаться, кто станет здесь его глазами и ушами…
О неудаче собранию рассказывать необязательно.
Да и не такая уж это неудача, сказал он себе, прячась под козырьком магазина от утреннего дождя, хлынувшего с неба потоком. Впереди еще много лет, много времени. Он успеет завершить неоконченное дело. Перерезать последнюю нить.
Завыли сирены. Мимо Джека проехала сначала полицейская машина, потом неотложка, потом машина без опознавательных знаков, но с сиреной. Человек по имени Джек нехотя поднял воротник плаща, пригнул голову и вышел под дождь. Нож лежал в карманных ножнах, в сухости и тепле, и никакой ливень был ему не страшен.
Глава 2 НОВАЯ ПОДРУЖКА
Никт рос тихим и довольно послушным мальчиком. У него были серьезные серые глаза и копна волос мышиного цвета. Едва научившись говорить, он стал засыпать жителей кладбища вопросами: «Почему меня не выпускают с погоста?» Или: «А что он делает? Я тоже хочу!» Или: «А кто здесь живет?» Взрослые старались удовлетворить его любопытство, но их противоречивые ответы часто сбивали мальчика с толку. Тогда Никт дожидался заката и шел к старой часовне, чтобы поговорить с Сайлесом.
Опекун умел объяснять так, чтобы Никту было понятно.
— Тебя не выпускают с погоста… кстати, «погост» — устаревшее слово, теперь так не говорят… потому что только тут, на кладбище, ты в безопасности. Здесь твой дом, здесь те, кто тебя любит. Снаружи слишком опасно. Пока что.
— А сам уходишь! Каждую ночь.
— Я во много раз старше тебя, малыш. И меня никто не тронет.
— Меня тоже.
— К сожалению, это не так.
— …Хочешь научиться делать так, как я? Одни навыки осваиваются в процессе учебы, другие — простым повторением, третьи приходят со временем сами. Довольно скоро ты научишься блекнуть, скользить и ходить по снам. Некоторые навыки, однако, живым недоступны. Придется немного подождать. Впрочем, не сомневаюсь, что со временем ты их тоже освоишь.
…Ты стал почетным гражданином кладбища, — объяснял Сайлес. — Так что оно о тебе заботится. Здесь ты видишь в темноте. Можешь ходить дорогами, недоступными живым. Другие люди — живые — тебя не замечают. Мне тоже дали почетное гражданство, хотя в моем случае оно выражается лишь в праве проживания.
— Я хочу быть таким, как ты! — Никт выпятил нижнюю губу.
— Нет, — твердо отвечал Сайлес. — Не советую.
— …Кто здесь похоронен? Во многих случаях это написано на могильном камне. Ты умеешь читать? Азбуку знаешь?
— Какую еще… буку?
Сайлес молча покачал головой. При жизни чета Оуэнсов не отличалась большой любовью к чтению, и у Никта не было букваря.
На следующую ночь Сайлес появился перед уютной гробницей Оуэнсов с тремя большими книжками: двумя красочными букварями («А — аист, Б — барабан») и «Котом в сапогах». Впридачу он захватил стопку бумаги и коробку восковых мелков. Опекун провел Никта по кладбищу, прикладывая маленькие пальцы мальчика к самым новым, нестертым надписям на камнях и плитах, и научил различать буквы.
Потом Сайлес придумал Никту большое и серьезное задание — найти на кладбище весь алфавит, начиная с острого шпиля большой буквы «A». Никт триумфально завершил поиск мемориальной плитой Эндрю Янгсли, вмурованной в стену часовни. Опекун был доволен.
Каждый день Никт ходил по кладбищу с бумагой и мелками и, как умел, переписывал имена, эпитафии и даты. Каждый вечер Сайлес объяснял ему, что там написано, и переводил с латыни то, что не могли прочитать Оуэнсы.
Стоял солнечный день. На краю кладбища басовитые шмели залезали в полевые цветы и выглядывали из лепестков утесника и колокольчиков. Никт лежал на солнце и наблюдал, как бронзовка идет по могильному камню Дж. Ридера, его супруги Доркас и сына Себастиана («Fidelis ad Mortem[2]»). Никт уже все переписал и думал только о жуке. Вдруг раздался чей-то голос:
— Мальчик! Ты что делаешь?
Никт поднял глаза. Из-за кустов на него кто-то смотрел.
— Ни-чи-во. — Никт показал язык.
Лицо в кустах сморщилось в морду горгульи: язык высунут, глаза выпучены — а потом снова превратилось в девочку.
— Здорово! — восхитился Никт.