Мы едем по городу Рамле в сторону Луда, города-полукровки на святой земле, через Петах-Тикву и дальше от перекрестка Сегула в Раматаим. Там дом моей жены. Да.
Ты еще со мной, читатель? Ты уже думаешь: ладно, так и быть. Дочитаю. Придурок! Это не ты читаешь. Это я дал тебе почитать.
И не нервничай. Вспомни, как лечат в Вав-штаим шибко нервных, и не забывай.
Я смотрел на мир за решеткой от ареста, пересылки и двух тюрем. У меня был ничтожный срок. Благословен Господь!
Я жил и дышал, и плакал во сне, и пытался, только пытался удержаться от скотоподобия в среде семитского племени.
Моей заслуги в том, что я выжил, нет.
Меня окружало восхитительное блядво!!! От конвоя - до соседа.
Но были Евреи!
Мудак в своем гойском мудачестве Гамлет. Прессует просвещенный мир кумовским вопросом: быть или не быть!
Что с него взять? Мудак! Все там будем...
Мир переполнен читателями. Летают себе из пизды в могилу в гордыне своей да в чемпионах по мордобою. Шваль.
- Алло, - скажешь, - куда ты едешь? Натяни ручник!!!
А я отвечу:
- Ладно... Спустим это дело на тормозах.
Но окажись ты один в штрафном блоке Вав-штаим на мокром матраце под неостекленным окном, и косой дождь хлещет в камеру...
ХУДОЖНИК
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
О.М.
Цви - художник-монументалист. Это он размалевал крепостные стены Аялонского централа. Любуйтесь, сограждане, с внешней стороны на веки вечные.
Он родился в сытой семье. Получил образование в Бецалеле. И ему не надо было рвать пупок, чтобы пробздеться в Париже. Жирные деляги любят цеплять на стены кибиток всякую мерзость. Однажды очень, ОЧЕНЬ богатый еврей заказал ему портрет сынишки.
Богатые... да потому они и богатые, что отвязанные. А во Второзаконии сказано: в тот же день отдай за труд человеку. До вечера! И скажи спасибо, что не раскулачили.
Итак, художник начал писать за гонорар под честное слово.
"Он понял масла густоту, его запекшееся лето, лиловым мозгом разогрето, расширенное в духоту".
Пахал, как ебанный в рот, простите за выражение, а в итоге его, как у них принято, кинули.
"Мейле", - сказал художник. Собрал палитру, мольберт, эскизы, пожитки, киднепинг и... уехал позировать рептилиям в Хамат-Гадер.
Эта история не для слабонервных.
Жирный рюхнулся на попятную. К гонорару липли нули в поминутной прогрессии. Опричники встали на уши. Избранный народ опустил гриву: "Спиздили ребенка в Палестине". Как в какой-то сраной Европе! Как в Чикаго, простите за выражение. А мальчик лежал в багажнике автомобиля "додж-дарт" и все слышал. По радио.
Со стыда за своих родителей, за падло, что они сотворили, пацану стало плохо. Он был еще совсем маленький и не понимал, что сын за отца не отвечает. Короче, он взял и помер.
Это статистика.
Трагедия разыгралась, когда менты попутали живописца. "Целый взвод его бил... Аж два раза устал... " Но это не все. Бойцы возвращались. Он лизал им ботинки и смеялся! Умора просто, до чего смешно.
Зря пугают ТЕМ светом. Из блока "хей" - блока психически неуравновешенных избранников доктора Сильфана - это оттуда спускают на ТОТ свет директивы. С целью ужесточения режима.
Когда в башке портретиста затишье, его выводят в промзону.
Цви - добродушный корректный еврей с умными глазами отстранения. Пожизненный срок - он ведь вялотекущий...
- Ай, Цви!
- Ай, Моше! Когда выгоняют?
- Двенадцатого июля.
- О'кей! Я успею сделать клаф. Будет висеть на двери твоего дома.
- У меня нет дома, Цви.
- Тогда у тебя будет просто клаф.
- На могиле, Цви, на могиле.
- Не говори так.
- Цви...
- Да.
- Там у вас Илан Гудман...
- Есть такой... Но он уже не в тюрьме... Он нигде.
- Передай ему это.
Художник разворачивает узелок. Я не в обиде. Я пообвык не обижаться. Ни на кого. И я его не собираюсь подставить.
Две пачки сигарет "Тайм", фарфоровая чайная кружка с отбитым ухом, малый талес, полотенце. Это все, что у меня есть.
Цви трясется от смеха. Хохочет. И меня тоже волокет ржать. До слез.
- Эй, Цви, если случится невероятное и я выломлюсь, - я не буду держать язык в жопе. Запомни! Я расскажу, как НЕ блатуют на зоне.
- Перестань, - трезвеет художник. - Мне все время снится мальчишка.
- Да хуй маме его. Намерение было безупречным.
- Ты так считаешь?
- Безусловно. Он бы не выжил в этом мире. И не ты помиловал его...
Издатели правы.
Я не писатель. За паранойю не платят. Я только стараюсь не врать. Загнать слова в несколько точных предложений. На бандерлошен.
Мой редактор - дымок анаши. Мы дербанем с ним шиллинг за слово. С общака на прожиточный минимум. Из кассы взаимопомощи рептилий в Хамат-Гадер.
ДВЕ МАМЫ
С территории чужого посольства бойцы Арафата вели снайперский огонь. Так приличные вояки не поступают. Их зачеркнули.
Командир взвода козырных частей ЦАХАЛа с сигаретой "Пэлмэл" на губе отмокал в джакузи советского посольства в Бейруте. Он точно понял, почему кипит говно у представителя сверхдержавы, но приказал славянам опуститься в подвал и для их же блага запер.
Жрали и пили свое. Никого не лапали, ничего не хапали. Поставили "зельды" вкруговую щупать ночь приборами и в очередь ломанулись в ванные комнаты. Пятую неделю похода мылись из нихуя.
Сэген купался последним. Он видел: ребята пользуются полотенцами из шкафов, посольским шампунем. "Ле азазель! - решил взводный. - По здравому размышлению, они же нас и втравили в поножовщину".
Он обтерся махровой простыней. Надел грязный х/б. Зашнуровал ботинки. В зеркалах на него таращились пацаны с лейтенантскими "гробиками" на погонах. "Самое главное - взвод метелит шпану без потерь. Пока... Пока... Но если Рафуль не притормозит, за Волгой будем выглядеть оборванцами".
В холле ребята варили кофе. Сэген связался по рации с камбацем полка: "РУТ-АВОР, РУТ-АВОР". Доложил обстановку. Сладко, публично-постыдно откликнулась рация: "ПЕРВЫЙ ОТПУСК С ПЕРВОЙ ВОЙНЫ. СО ВЗВОДОМ ОСТАЕТСЯ СЭГЕН КОБИ. РУТ-СОФ".
Файтер Коби... Ему снился единственный сон. Триптих желаний! Чтоб никогда не клинил "галиль". Не кончались в рожке патроны. И полный пауч таких рожков. Сон солдата бригады "Голани"!
Конечно, ребята стали подначивать. Мол, не только у него мамки в ауте. И если не обзвонит всех и не утешит, пойдут к послу и получат, кибенимать, политическое убежище!
Советские посольства... Там всегда торчат в вестибюлях рояли. А как же? Культура! Взводного потащили к инструменту. Уболтали сбацать машегу. Машегу, бен-зона! И он выдал! Фуги Баха на предельной скорости. Ближневосточную классику. В сопровождении Бу-Бух-Там-Тамов. Стопятидесятимиллиметровыми стволами самоходок ЦАХАЛ опускал Бейрут.
Утром вертолет унесет его в Хайфу. К самой красивой невесте Тивона. К женщине-подростку по имени Фиалка. Ласковый олененок Сигалит! В которую так непросто, так туго входить... всегда.
Эту лав-стори втирает мне Морис. От третьего лица. Будучи уверен, что я не знаю подноготную.
Мы сидим в мастерской по огранке бриллиантов на киче Аялон. И ни хуя не точим. Впрочем, за это не шибко карают. Вольный подрядчик рад и тому, что никто ничего не спиздил.
- И с голодухи он ей заделал тройняшку!? - делаюсь я поцеватеньким.
- Нет, - сказал Морис. - Он стрелял. Патологи насчитали четыре пробоины.
Наши офаны вертятся вхолостую. Мы курим сигареты "Омар". Это фуфло смесь ослиного дерьма с когтями мусульманских братьев - бесплатно. На входе в промзону. По пять сигарет в день. Тюремное управление покупает их у арабов с территорий. Мирный процесс. Комбина с арабьем стоит контингенту здоровья, но я далек от политики и, кроме пейсатых, никого не уважаю.
Тем не менее, Морису курить "Омар" еще двенадцать лет. С абстракта пожизненного договора его перевели на срок. Двадцать четыре года. По первой ходке треть слетает автоматом.
Я пытаюсь прикинуть: сколько раз уже ездили из Тивона в Рамле, пристегнутые удавкой родства, мать Мориса и мать Сигалит к этому пацану? Если на общем режиме два свидания в месяц за хорошее поведение?
Ничего не получается...
Потому что в виртуальной реальности барака встречи с прихожанками через разделительную сеть так горьки и печальны, что узники, воротясь по хатам, совершенно некоммуникабельны. Можно легко нарваться на неприятности.
Даже с самим собой! Это не знакомое каждому чувство покинутости, когда стоишь в толпе негодяев на воле. Не надо путать! Тут более уместно слово БРОШЕННЫЙ! Ведь в протоколе приговора начертано: Государство Израиль против - ИМЯРЕК! А дальше... Каждому - свое! И маешься, пока не примешь всеочищающий душ, где можно украдкой сдрочить и поплакать.
- И вот сэген в Хайфе! - не дает мне вздохнуть рассказчик.
Будто не видит, что я успел смотаться в лирику фрикативно-похабных сцен с матерью Сигалит. Совершенно сногсшибательной бабенкой!
Получили офицерский "Рено" и - рванули.
... Сэген - к Сигалит. Ее нет.
Он - домой: "Мама! Мама!"
И опять к Сигалит. И опять... И опять. Аль а-паним.
Только утром подвезли Сигалит. Никакую от травки.
- Эй!? - не поверил лейтенант. - Что с тобой?!
- Никогда, - засмеялась Сигалит, - никогда под тобой я так не потела...
"РУСИТ"
На семинаре в Рамат-Эфале, куда редакция журнала "Зеркало" собрала писательский бомонд, в качестве особо приглашенных присутствовали профессор славистики Иерусалимского университета Мишенька Вайскопф и его супруга Леночка Толстая. Но хули Миша, даже если он профессор славистики? Миша способен влететь в мой не самый, я бы сказал, козырный рассказ, и только ему одному известно, во что он там влюбился. Невольно закрадывается мысль: если взять и попросить его сбегать за сигаретами, не потеряет ли он по дороге деньги по доброте душевной? Короче, у нас с Мишей - лады. Ему нравится, как я пишу. А вот с Леночкой Толстой все намного сложнее. У Леночки Толстой суровый, я бы сказал, арктический взгляд на всех русскоязычных прозаиков диаспоры, а бесноватых, пытающихся выразить думы с ладушками и складушками в конце строчек - то есть поэтических цеховиков - этих она просто держит за ложкомойников, чтобы не сказать конкретней и табуированней... Графиня!!!
Черт меня дернул на трезвую голову взять и поздоровкаться с четой. Миша узнал. Мордаха заулыбалась. Представил супруге:
- "Ветка пальмы" - это его повесть. Моисей Винокур.
Что вам сказать? Я был много наслышан об этой даме. Не скажу, чтоб очень побаивался, а наоборот - предусмотрительно, откровенно и не стыдясь, побздехивал. Уповая на опыт ранее представленных Леночке авторов, соискателей благосклонных рецензий. Как правило, у несчастных, преданных Леночкой анафеме, долго текла по жопе анурея с последующим отсутствием эрекции на любой эпистолярный жанр. Вплоть до писем к маме и на деревню дедушке. Одним словом - лоботомия...
Так вот. Описать изумление, которое меня постигло в момент рукопожатия, не берусь, ибо в писателях ошиваюсь недавно и не по доброй воле, а по злой судьбине - за ради членской книжечки. И только. Послушать коллег из С.Р.П.И. (Союз русскоязычных писателей Израиля) - проку от этой ксивы с гулькин член. Но так считают люди кабинетного мышления, слыхом не слышавшие о контролируемой глупости. Безответственные мудаки... Взять к примеру простой пример: вас задержали и примеряют наручники. О'кей! Все в пределах разумного. Но именно у этих оперативников ТРАДИЦИЯ бить по яйцам терпилу, и она соблюдается неукоснительно. Вы меня понимаете? Глупо надеяться, что вас не измудохают охотники за двуногими, будьте вы трижды талантливы и супергениальны. Традиции не для того, чтобы ими пренебрегали. Отметелят за милую душу. Не сомневайтесь. Но у вас привилегия перед обычным читалой. В аналогичной ситуации. Пока враги читают документ, у вас есть время сгруппироваться.
Ой-ва-вой вам профукать чудное мгновенье!!! Ебаться вы начнете не скоро и по складам: Ма-ша, Ша-ры...
Одним словом я знаю, что делаю в Союзе писателей, но почему поволокло будить лихо и влететь в поле зрения правнучки того самого, кто написал про замужнюю шаболду, которая, как сука, сиганула на рельсы, а паровозную бригаду, проводников, директора вагона-ресторана и стрелочника - всех за жопу и в Сибирь? Тот еще роман тиснул, хмырина, и всех девушек крепостных поперепортил! В губернии. А тут Мишка куда-то продрыснул, и я стою - ни рыба ни мясо, и дождь нам сыплет за шеи, и сыреет "Казбек" в джеймс-бонде подогрев от Сашеньки Катастрофы (парнишка-золотая душа), а я в последнее время пока не оказбечусь, вообще, блядь, ни с кем не здороваюсь и думаю щас она мне отгрызет башку за мои рассказы и повести, где хуев больше, чем дров в русских селеньях, а на советских жидовок вообще не стоит, и даже пальцы не достигают полной эрекции. Бодлеровские твари!
Цветы зла! Припадешь, бывало, к ... и уже деньги не пахнут. Годами!!!
Или вот про то, что у меня в дипломате - "Письмо Ивану свет Кучину" (рассказ на общую тему: свидание с женщиной в условиях близких к боевым). Автору и исполнителю на редкость достойных песен. Как я рад ему и его голосу, и как благодарна ему, Одаренному, разумеющая по-русски Вселенная. И пара-тройка тюремных историй, которыми я дурачил своих читателей в романе "Дальние пастбища".
О чем мне толковать с женой профессора филологии, если мои лицеи курсы шоферов в ДОСААФе, да две тюрьмы - Тель-Монд и Айялон?
Пишу я, Леночка, не на русском языке, и ни в коем случае на это не претендую. Б-же сохрани... А как живу, дышу и хрюкаю - на языке славянских отморозков - на РУСИТЕ. На языке Доступном Понимания! Мы на равных толкуем с сабрами (полными чучмеками в сюрре), когда сбившись в авангардные полки выходим на кровавые разборки с мокрушниками. И понимаем друг друга, о`кей?
Это не английский из Оксфорда, когда возлюбленная туземка вопит: Ю-Бай-Ни-В-Рот!!! - выражая крайнюю степень изумления. Русит, Леночка, - да это рефлекс собаки Павлова на бездарную, бесплодную Метрополию - кусок надменного нихуя, тьма тьмущая - кабы не Мишенька Лермонтов, Венечка Ерофеев да великомученик Варлам Шаламов.
Вот это все я нашей Леночке и растолковал. На пальцах. И растаяли сугробы вечной мерзлоты. Еще с прохладцею для наших палестин. И все же... Проглянула вдруг подобревшая, милая женщина, одна из последних защитниц русской словесности, забытая гениальным хрычом на Багратионовых флешах. В Иерусалиме.
ДВА ПИСЬМА
1
ИТЛ - Россия,
Ивану Кучину,
до востребования
Шалом, Ваня. Тебе лично и всей вашей братве из путевых. Не хотелось бы в лоб наезжать, а начать поделикатней. Выходит так, что когда ты прав, ты не виноват. Получается, что, как ни крути и ни коси на случайные обстоятельства, а выходит, ты, Вань, мою лебединую песню спиздил. В натуре. Конечно, мне в масть твои песни. Живая душа в них. Не знаю, как в диаспоре, а у нас, куда не лукнись - Ваня Кучин. Песни твои подходящей группы крови. Переливают те, кто не в ладу с самим собой, кому болит на всех языках, и я видел, Ваня, не веришь - прими за сказку: солдат-эфиоп бацал "Таверну" на суахили. Но давай разберемся, Вань, сюжет мой! Ты не вставай и не закручивай пальцы. Давай решим дело по справедливости. И разделим, что твое, а что мое. Сладко нашему уху, как ты слова правильные еврейскими скрипочками... Издалека получились мелодии. От истока. Вечная тема: тюрьма. Но сюжет... Ты ведь помнишь?... Чувствую, Вань, отдельные слова, МОИ СЛОВА, те, что не с общака - тесно им, Вань, в руках твоих. Зачем из хороших слов полонянок делать? Бабы все-таки. С ними надо помягче... А они у тебя плачут... Ты же помнишь, было совсем не так. Хлестало в феврале в прогулочном дворике, ты помнишь? Засрало все сливы, и вода пошла в камеры. Пришел командир блока, этот, как его, ну, друз этот, и он сказал: "Давай, давай, - сказал, - жених. Собирайся живо". И ты пульнул мне комочек грева и сказал: "Ни пуха". Я разве забыл, Вань! Ты знаешь, на что похожи "личные свидания" на Родине? Ты подумаешь, я "гоню"? Не-е-е-т... Погреться в тюрьму ее не пустили. Это, сам понимаешь, надо заслужить. И она торчала, как бездомная сука, под забором и мокла, а веселые вохры пялились на нее и ебли глазами... А мне, слышишь, "комбриг" всучил в обе жмени веник в каком-то поганном иксе с двухместной шконкой и велел выметать катыши, похожие на тот кусочек плана, что у меня за губой. Знаешь, на что смахивает ощущение встречи с любимой в скотомогильнике? Это, как в боевом шоке подняться на помост ринга и начать избивать себе подобного... Другого сравнения, Вань, на ум не пришло. Прости. Привели. Сначала, Вань, я не въехал. Сначала я думал, что менты не хотели позориться, чтобы я приволок постель. Я думал, на худой конец, Орлинька все принесет. Хоть плед какой-то на всякий случай. Залупу!!! Ей сказали, что я позабочусь, и узел не пропустили. А мне сначала ничего не сказали, а потом им было не до меня. Помнишь, когда прищучили в блоке "НЕС" надзирателя, завопили сирены, и его выручать вызвали спецконвой? Короче, друз нас закрыл. Ну ладно, меня, а ее за что? Понимаешь, голая шконка! Картинка какого-то отморозка. Металл и шестеренка. Две столовые ложки, в изголовье... телевизор! ТЕЛЕВИЗОР в комнате любви!!! Кстати, он не работал, когда я его включал. Моя Орлинька - совсем еще юная женщина, Вань, как две капли воды похожая на героиню пьесы "Не ждали". Кусок побродяжки, одетая в слякоть, и в милой шляпке, пришмандоленной в волоса, как парша. Стоит с пустыми руками и, как ты точно заметил, "из рукавов, как спички, стыдливо пальцы белые торчат". Ты знаешь, Ваня, я захотел назад. В общую камеру. Попить чаю и угреться в своем углу. Я стоял, как поебанный, смотрел и не мог понять: плачет она или это ручейки дождя испаряются. Ты же знаешь, Ваня, что я аттестован и признан у них психопатом антисоциальным. И мне по барабану, что обо мне думают инженеры человеческих душ. Мол, поступки непредсказуемы, но там, в заднем проходняке цивилизации, я понял, что референтша по делам заключенных недалеко заблуждалась. Она была совсем близко, эта падаль! Орлинька, девочка моя! В хорошие времена (это я думаю про себя, Вань), когда эта безумица уворовала меня из благополучной семьи, где ничего не происходило, и лик моей жены был пришлепнут к кинескопу (она подсела на электронную иглу "мыльных опер"), и я приходил домой, отворял дверь и... НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО!!! Она смотрела "Даллас"! Она даже не заметила, когда я продернул с концами. Она щекотнулась, когда кончились бабки. А меня утащила эта ссыкуха в городишко под названием "Гордость Самарии". Ты знаешь, Вань, восточные женщины пахнут камуном! И еще у них непоколебимая вера в себя. Сабра считает себя во всех случаях самой оригинальной! Единственной и неповторимой! Моя Орлинька!!! Она действительно была неподражаема!!! Представь, Ваня, она стала кумекать по-русски. Это надо слышать. Я всегда думал, что просыпаюсь мрачным оттого, что у меня глисты. Какой-нибудь сглаз, проклятье... Ничего подобного. Оказалось, что я не штабной писаришка. Слону понятно, после ночных припадков и доказательств я спал, как водолаз. Будильника я не слышал, просто, когда кончался завод, голосила моя отрада: "Ю-у-у! Бай! Ниврот!" Я научил ее водку пить, Ваня! У нее становились такие распутные глаза под киром, когда купалась в бархатном вине нагишом! Когда я шумел и повышал голос, что в доме нет горячих блюд, она затыкала мне пасть звездопадом засосов, такими дурацкими ужимками разбавляя - я млел. (Давай же выпьем за подруг за наших верных!) "Кеци, - говорила вдруг протрезвевшая прелесть, - будешь меня бить - пойдешь жить к "свая мандава"! По сути, она была еще дитя. Едва закончила университет и много времени проводила на воздухе... За что была бита как Сидорова коза. Лень говорить, Ваня. Она пользовалась бешеным успехом... Это было и быльем поросло. И половодьем чувств. Мы венчались в Тель-Монде (у меня есть снимки, Вань). В тюремной синагоге. В качестве мужа я ей был нужен как зайцу триппер, но эта сукачонка приподнялась. И шагнула под ушат с помоями. Ты же знаешь, Вань, что хавает жена заключенного. Под крики "мазл тов!" нам объяснили на пальцах, что на льготную близость разрешения пока нет, и надо встать в очередь. Какие мы по списку, нам тоже не рассказали. Что за свадьба без цветов, Ваня? Горе это, когда невеста одной рукой щекотает яйца, а другой дает подписку о неразглашении. Без дефлорации - обряд, да и все. Где только моя Орлинька не скиталась за мою свободу, но на общих свиданиях через сетку у нее в ладошке была картонка с Первым номерком. Всегда. Ни одного свидания не пропустила. Подошла очередь. Правительство решило улучшить генофонд. А могли, косоголовые, чухнуться сразу, не одиннадцать месяцев спустя. И вот стоит Статус моей жизни. Я повторяю: какая-то слякоть и из рукавов, как спички, стыдливо пальцы белые торчат. Тут, Ваня, когда ты вставляешь жидовские скрипочки между куплетами и рвешь нам, блядь, все души, я иногда мокрею. Как пацан... А сейчас - только этого не хватало. Я в натуре был непредсказуемым. Тут нам было не до выебышек хорошего тона. Я сорвал с нее тряпки. Она замерзала. Я напялил ей свой бушлат. Ни хуя не помогло. Остались стыдливо торчать голые ноги. Тогда, Ваня, я поступил как мужчина. Снял с себя все и околевал голой жопой на дермантине, ломом подпоясанный. Но ни хуя не произошло. Тогда я стал петь, Ваня. Все равно окон нет, а двери зачеканили. Жене - я хочу сказать, не каждой жене - выпадает счастье хапнуть горя с колоратурным уродом. Я пел: "Не плачь, моя любовь, о белых платьях (скрипки). В бушлате я люблю тебя сильней (скрипки). Пройдут года, и ты в моих объятьях (скрипки), забудем, как мне друзы, басмачи ебаные, выбили молочные зубы... " Обязательно забудем, да, Орлинька? На личных свиданиях, Ванечка, в экстремальных условиях половых разборок у жены первым делом отпотевает нос. Правильно? У мужа наоборот. Не прощупываются гениталии (скрипки) та-ра рератира ра... та, тирара рара там... и повторяется (скрипки). Я бубнил ей, что постарел... усох... научился курить злые табаки, стал раздражительным, подозрительным хмырем. "Гнилей", - нашла любимица слово, и мы начали ржать. Общий смех! - как говорят старые урки на Колыме. Те, что выжили. У жены оттаяли губы, а я вспомнил про заначку и велел ей набросить тряпки на телевизор, пока забью косяк (скрипки). Руки у меня ходуном, ногти не крошат ксессу, протезные зуб на зуб не попадают и прихватывает нервный мандраж со скулежом (скрипки), но где наше не пропадало? Я запалил. И супругу наладил. (СКРИПКИ и парарарирара пам!!!) Взял ложки, Ваня, и об коленку, об ладонь подмахиваю нашими славянскими кастаньетами. (Правильно, Вань, ложки через палец чашечками врозь?) Скрипки... и повторяется. И она начала хохотать, как оглашенная, а меня так хлебом не корми. Я говорил, нет, не буду запрещать обжираться шоколадом. Совсем не буду бегать с топором и ревновать. Но и она, чтобы не смела давать поводов. И что не как скот, Орлинька, а в оптимальных условиях мы сострогаем замечательную девку, и она будет такая же красавица, как ты, моя радость, и у нее будет мой покладистый характер, но ум - ум твой, Орлинька. И я буду с тобой на родах, и тебе ничего не надо будет бояться, и... (скрипки, скрипки и ориентальный лепет сплошного вранья). Скрипки в душе и ложки в жмене. Не буду пошлить, Ваня, она задремала. Женщина любит ушами. Я уже сам закидывался, как тетерев, которого я никогда в жизни не видел. Из последних крох собрал прощальный косяк. Подкурил, взлетел и стал барражировать над шконкой, вернее, зондировать, не пронесла ли Орлинька через шмон чего-нибудь праздничного в потаенных местах. (Скрипки). В себе... И был вечер, и было утро (скрипки). Только заначки не было (опять меня кинули). Она свернулась у меня на коленях и дрыхла. Я заболевал. Из носа текло. К концу третьей стражи она всполошилась, влезла в мои говнодавы и в раскорячку, как лыжница, пошла ссать под дверью. Семейная жизнь! Понимаешь, Вань! Даже вафли в этом гадюшнике омерзительны. Спасал кумар (спасибо тебе, Ваня!) Я угорел не на шутку. Звуки печального танго преследовали меня... истерически хотелось жрать... прихватить какого-нибудь нацмена из вертухаев, того быка, что называл меня "папа". Буцкали и папой называли. И длинным боковым правым со скочка. Лучше бы называли мамой и сосали мою грудь, хуеглоты. Вот ты говоришь, Ваня, что на тюрьме время меряют тоннами. Правильно. Но в комнате свидания это не катило. Хотя свет горел, и я был почти вменяемым. Было утро. Конвой примерз на вышках к автоматам и ни ухом, ни рылом даже не помышлял идти штурмовать наш кильдым. Орлинька хныкала и одевалась в свое, не просохшее. Просилась на руки. Ты говоришь, Ваня, что жизнь скользка, как хвост худой коровы. Мол, бывает так, споткнешься и не встать, когда тебя подтолкнули и не дают подняться пинками. (Скрипки. Па рарарара ра-ра-ра). Но есть еще мужчины, что готовы (скрипки). Наш фельд-мусор гремит замком. "Женщина должна освободить помещение. Первой". ВСЕ! Как на тонущем корабле (опять меня кинули). Я целую мою Орлиньку. Глаза. Нос. Губы. Мент ловит сеанс. Тащится. Честное лицо холуя, многое повидавшее в этих стенах. Отличный служака. Мне же симпатична его ямочка на подбородке. Всегда приятно смотреть в волевое лицо, когда ямочка похожа на недоразвитое влагалище. Ты со мной солидарен, Вань? Орлиньку уводят. Подстреленною птичкой... Под дождь (еврейские скрипки). Но шпага! Где моя шпага, блядь!? Куда она задевалась в этой свалке приличия?