Я спал, засунув блокнот под подушку. Я носил его с собой в школу. Я прятал его в своем шкафу, вместе с отцовской пепельницей и его последней пачкой сигарет.
В блокноте было четыре раздела: Правила, Знаки, Доказательства и Позитивные Мысли.
Я не хотел, чтобы его нашла мать.
Клееный, не на пружине, которая могла бы со временем раскрутиться и порезать палец. Карандаш, а не ручка, на случай, если я сделаю ошибку.
Я сильно налегал на грифель, и порой не удавалось стереть ошибку полностью; иногда ластик был грязным и портил все еще больше, и мне приходилось покупать новый блокнот и переписывать в него все записи из старого.
Ветреным ноябрьским утром через неделю после того, как минул год, моя мать повязала желтую ленту вокруг дерева перед нашим домом. Многие из наших соседей сделали то же самое – десятки желтых лент, их длинные концы хлопали по ветру. Я знал, почему – я видел заголовки в газетах, которые разносил, – но мне нравилось делать вид, что эти ленты повешены для моего отца, чтобы он вернулся [5] .
Я дошел до автобусной остановки, и все было желтее желтого, и я думал, как здорово было бы оказаться похищенным и взятым в заложники, чтобы тебя какое-то время удерживали где-то, чтобы боялись, что ты умер, чтобы такое множество людей скучали по тебе, а потом вернуться. Это было бы самое близкое к тому, чтобы восстать из мертвых. Это было бы как умереть, не умирая.
Через 444 дня, 222 раза по 2, заложники вернулись домой.
Один за другим они спускались по трапу самолета, махая руками. У некоторых мужчин были бороды, и я решил тогда – я еще учился в школе, – что когда смогу, непременно отращу бороду. Борода означала, что тебя долго не было; борода означала, что тебе не позволяли бриться; борода – и Иисус тоже был доказательством этого – означала, что ты страдал.
Один за другим они выходили из самолета, но ни один из них не был им .* * *Еще одно правило было такое: не наступай на трещины в асфальте, когда разносишь газеты, не позволяй продуктовой тележке переезжать через трещины, потому что «электричество считается».
Мне приходилось нажимать на ручку тележки всякий раз, чтобы приподнять передние колеса над трещиной, затем приподнимать ручку вместе с задними колесами, чтобы они миновали трещину, а потом переступать через нее самому. Если я задевал трещину, я должен был вернуться – миновать трещину в обратную сторону, – а потом попытаться снова.
Да, продвижение было медленным, но время, сэкономленное на том, что не нужно было возвращаться и все переделывать, стоило того времени, которое было потрачено, чтобы не допустить изначальной ошибки.
Я должен был вставать до петухов. Под глазами у меня появились черные круги, почти такие же трагические, как борода.
Постепенно это превратилось в мышечную память. Я почти никогда не наступал на трещины.
И вопрос был не в том, чтобы не сломить спину матери; речь шла о чем-то гораздо большем. Это нужно было делать, чтобы удерживать Землю на ее орбите вокруг Солнца, а галактику – на ее траектории через всю вселенную; это было связано со всем, что могло пойти не так, если я пойду не так, с катастрофами большими и малыми, о которых я старался не думать.
Было еще одно правило: не читай заголовки. Заголовки почти никогда не бывали позитивными, и с большей вероятностью были негативными, чем нейтральными.
И еще одно правило: если ты совершил ошибку и прочел негативный заголовок, перепиши его позитивно.
Женщина спасает детей и себя. Трое спасенных на пожаре в Бруклине. При крушении самолета никто не погиб. Обезглавленное тело не было найдено в баре «Топлесс».* * *Спасибо за солнечное утро. Спасибо за облачко моего дыхания в холодном утреннем воздухе. Спасибо за все, что сегодня и каждый день впредь и вовеки идет хорошо для меня и для каждого. Спасибо за машину, которая только что проехала мимо, с номерами такими же, как инициалы моего отца и его дата рождения – ГДН512, – спасибо за этот намек, как раз когда у меня зудело все тело и волна грозилась накрыть меня с головой.
Были знаки, намеки от вселенной, что я не одинок, что я следую правилам, обдумываю позитивные мысли.
Однажды утром мимо меня проехал мусоровоз, когда я толкал свою тележку мимо кладбищенских ворот, в каких-нибудь девяноста метрах от могилы отца. Жирные буквы граффити на борту грузовика гласили: Все это в твоей голове .
Позже в тот же день я сидел в туалете в школе, не потому, что мне понадобилось в туалет, но потому, что мне нужно было уйти из класса, вырваться оттуда: мальчишка, сидевший рядом со мной, ковырялся в носу, а его парта касалась пола, а пол касался моей парты, а моя парта касалась меня. У меня стали зудеть губы, а руки превратились в желе, и когда я поднял руку, чтобы попросить разрешения выйти в «лаваторий» – много лет был уверен, что он называется «лаборатория», – я как будто держал тяжелый набивной мяч (в ту неделю мы как раз пробовали заниматься с таким в спортзале), и учитель ответил: «Хорошо». Я знал, что в этом нет ничего хорошего – я отпрашивался в туалет чаще, чем любой другой ученик, – но все равно вышел. Я уселся на сиденье унитаза, и тут осознал, что парта этого мальчишки касалась пола, а пол касался туалета, и даже если бы я встал на унитаз, я все равно что касался бы этого мальчишки, и я отвел взгляд в сторону и увидел на стене надпись: « Все это в твоей голове, болван ».
Тем вечером, лежа в постели, я услышал, как полицейский из сериала, который смотрела моя мать, крикнул: «А ну прекрати! Все это в твоей голове!»В иные дни – я помню их до сих пор – казалось, что мир слышит каждую мою мысль. Я хотел, чтобы было место в автобусе – мне не нравилось касаться висячих петель, – и место находилось. Я хотел, чтобы кто-нибудь другой дернул за шнурок звонка – я не хотел его касаться, – и кто-то дергал. Я хотел, чтобы тучи разошлись, – и они расходились. Я не хотел идти в спортзал – и учитель заболевал. Я думал о какой-нибудь песне – и эту песню передавали по радио. Я думал о птичке синешейке – и синешейка садилась на низко нависшую ветку нашего дерева.
Однажды, когда я возвращался домой из школы, навстречу мне шел квадратный человек в армейской куртке. Джинсы на нем были мешок мешком и длинные не по росту. Он разговаривал сам с собой, но смотрел на меня.
Картинка в моем разуме, как этот человек бьет меня – мгновенная вспышка. Я должен был разминуться с ним, чтобы добраться до метро. Мне не хотелось переходить улицу, чтобы потом переходить ее обратно, хотя именно это велела мне делать мать, чтобы избегать людей, « которые выглядят как-то не так ».
Когда я проходил мимо этого человека, он бросился на меня, словно это с самого начало входило в его намерения. Он ударил меня кулаком в лицо, а потом натянул мне на голову куртку, чтобы я ничего не видел, швырнул меня на землю и стал пинать, затем забрал мою куртку и пошел прочь, разговаривая с самим собой.
Люди останавливались, чтобы посмотреть на это, но ни один не бросился за этим человеком.
Пожилой мужчина с седыми усами, похожими на метельные рукоятки – он поливал из шланга дорожку перед цветочным магазином, – спросил, все ли у меня в порядке. Сунул руку в карман фартука и подал мне носовой платок.
Вкус крови, текущей из носа; чудесный запах цветов.Еще одно правило: Не бойся. И еще одно: То, чего ты боишься, найдет тебя.
Глава 3 Глория Фостер
...Послушайте, я признаю́, что существуют люди, которые ни во что такое не верят. Некоторые верят, что худшее, что может случиться, непременно случится. Что ж, тогда не следует удивляться, когда худшее действительно случается. Они читают по утрам газеты – и начинают свой день с поисков трагедии. Они смотрят вечерние новости – и завершают свой день мыслью о том, что мир – опасное место. Их сны темны, полны тревоги. Я не сужу таких людей, но мне их очень жаль. Ведь они вовсе не обязаны жить в таком страхе. Пожалуйста, услышьте меня: я не отрицаю, что в мире случаются трагедии. Но, фокусируясь на трагизме, мы притягиваем еще больше трагизма.
Каждый из вас должен ответить на следующий вопрос, самый важный из всех вопросов, на которые вам когда-либо придется отвечать: как вы считаете, дружелюбна вселенная или недружелюбна? Если вы верите, что вселенная недружелюбна, то именно в такой вселенной вы и живете. Если вам хочется привести в пользу этого аргументы, в доказательствах недостатка не будет. И наоборот, если вы верите, что вселенная дружелюбна, то именно в такой вселенной вы и живете. Вселенная, в которой подобное притягивает подобное, в которой мысли становятся явлениями, в которой вы не бессильны, в которой вы заслуживаете настолько хорошего самочувствия, насколько вам хочется, в которой не существует ни сомнений, ни страха, ни состязательности, ни тревоги, ни ревности, ни ненависти, ни обвинения, ни отчаяния. Вселенная, в которой всего всегда достаточно, в которой нет такого понятия, как прекращение доступа.
Вселенная, в которой одна счастливая мысль ведет к следующей, а та – к третьей. Вселенная, в которой нет никаких ограничений. Вселенная, в которой чудеса не чудесны, потому что они случаются все время.
* * *Пробуждение не ощущается как пробуждение – скорее как рождение заново: мир по-прежнему здесь, ждет меня.
У меня болит все тело, но мне плевать. Из капельницы в мою руку сочится прозрачная жидкость. Вдыхаю – и комната раздувается; выдыхаю – и вижу крохотных белых лошадок, скачущих на волне пара, исходящего из моего рта. Пытаюсь вдохнуть их обратно в легкие, но они галопом мчатся через комнату, исчезают в воздухе.
С потолка надо мной свисает шнурок. Мне ясно: если я за него потяну, мир выключится. Я пытаюсь силой воли пошевелить рукой.
Высокая женщина с рыжими волосами стоит у окна, спиной ко мне. Она дышит на окно, пальцем пишет на затуманившемся стекле слова. Я пытаюсь заговорить с ней, спросить, кто она, где я, что случилось, но не могу издать ни звука.
Какие сейчас сумерки – утренние или вечерние – не могу разобрать. Смотрю в окно, пытаясь определить, станет мир светлее или темнее.
Мысленно – старая привычка – пытаюсь связаться с ней. Повернись, думаю я, и она поворачивается.
– Глория, – говорит она.
Я гляжу мимо нее и вижу, что именно это слово она писала пальцем на запотевшем от ее дыхания стекле.
Должно быть, она назвала мне свое имя. Но я не знаю никого по имени Глория, по крайней мере, не помню.
Вторая рука, не та, которой она писала, на перевязи. Повязка, закрывающая нос, охватывает голову. Под глазом «фонарь».
– Глория, – повторяет она, голос ее как эхо.
Я дважды моргаю, намеренно, пытаясь установить код, который она научится распознавать: одно моргание – «да», два – «нет».
Я хочу спросить ее, не в критическом ли я состоянии, не должен ли я передать ей какую-нибудь информацию, прежде чем умру. Может быть, кто-то пытался убить меня, пытался убить нас обоих. Впервые задумываюсь, уж не жена ли она мне, а потом вспоминаю, что у меня есть жена – и начинаю плакать, настолько я счастлив, и ребра мои болят оттого, что я вздрагиваю, и это самая восхитительная боль, какую я когда-либо испытывал… пока до меня не доходит, что я неверно употребил время глагола: не есть , но была , и теперь боль – это просто боль. Мой страх изменился: теперь я боюсь не умереть, а жить.
Память возвращается: я живу в одиночестве на Мартас-Винъярд. Эта женщина приехала, чтобы отыскать меня, случилась авария, я не мог дышать, а потом…
Глория. Она хочет знать, кто такая Глория.
Не знаю, думаю я. Разве это не твое имя?
Я моргаю дважды, но она не замечает. Я снова моргаю дважды.
– Когда ты вернулся, ты произнес имя – Глория. Велел мне записать его. Больше ты ничего не сказал. Я даже не была уверена, действительно ли это человеческое имя, или ты просто молишься [6] .
– Вернулся назад – откуда?
Она словно подслушивает мои мысли:
– Ты поправишься, но несколько минут тебя не было.
И тут я вспоминаю. Не о том, кто такая Глория, но почему я произнес это имя, хоть и не помню, чтобы произносил его.
Отсюда « там » кажется всего лишь сном. Однако оттуда казалось сном « здесь».
Во сне или нет, но я слышал это имя. Глория.
Голос моего отца.
Невозможно – однако именно голос моего отца произнес это имя.
Даже если бы я мог говорить, не стал бы рассказывать обо всем ей, этой женщине, которая явилась, чтобы спасти меня.
– Я знаю, кто ты, – говорит она. – Я же говорила тебе – моя авария не была случайностью. Как и твоя. Думаю, это как-то связано с Глорией.
– Ральф…
И это все, на что меня хватает – одно слово.
– С ней все в порядке, – заверяет она. – Я забочусь о ней. Надеюсь, ты не против, мне пришлось остаться в твоем доме. Прошла уже неделя.
Я пытаюсь облизнуть губы, но слюны во рту нет. Она подает мне ледяной кубик из чашки, стоящей на столике подле кровати.
– Два сломанных ребра, – говорит она. – Легкое проткнуто. Собственно, из-за него-то вся беда и случилась. Ну, и еще сотрясение. Готова спорить, у тебя голова просто раскалывается от боли.
Я моргаю один раз.
– Ты помнишь мое имя?
Моргаю дважды.
– Сэм, – говорит она. – Сэм Лесли.
В окне ночь: оказывается, когда я проснулся, был вечер, а не рассвет. Я закрываю глаза и слушаю, как наркотик по капле стекает в мою руку.
Когда я вновь открываю глаза – это может быть как пять минут, так и пять часов спустя, – шнурка надо мной больше нет. Сэм нет тоже. Я вглядываюсь в свое дыхание, но теперь у лошадок человеческие торсы и лица. Я быстро вдыхаю их обратно в свое тело. Когда я в следующий раз выдыхаю, они уже дети, которые катятся на волне моего дыхания через комнату до самого окна, где на стекле по-прежнему написано имя Глория .
* * *Я представляю дом, а в доме – ее, без меня.
Она просыпается в темноте раннего утра, лицо у нее саднит. Ральф ждет у постели, виляя хвостом настолько энергично, насколько это возможно для такой старой собаки.
Она перекатывается на край кровати, морщась от боли в руке, и подставляет собаке лицо – облизать. Та кладет голову на матрас, ждет, чтобы ее почесали.
Она спит в нижнем белье. Может быть – поскольку вещей у нее с собой было совсем немного – спит и вовсе без одежды.
Джинсы, свитер, одно из моих пальто, прогулка с собакой, холодно, но солнечно, вниз по дороге в лес, промерзшие грунтовые тропинки, удовлетворение при виде того, как собака опорожняет мочевой пузырь и кишечник где захочет, как она грациозно присаживается на корточки, как поднимается пар от ее мочи у корней дерева, на котором вырезаны твои инициалы – сентиментальный жест нашего последнего года вместе.
Обратно домой – спустя неделю этот дом уже ощущается как дом, – чтобы покормить собаку. К этому времени она уже знает, что собака не станет есть одна, даже не прикоснется к пище, если в комнате не будет кого-нибудь, так что она заваривает себе чай (нет ни кофе, ни кофеварки) и ложкой выкладывает йогурт в миску с гранолой (по типу она похожа на любительницу йогурта). Ее машину вызволили из глины на буксире. Я представляю, как она едет закупать продукты, молоко, хлеб, яйца, банку арахисового масла; представляю, как она уже исследовала Винъярд, знает, где можно купить газеты, где находятся лучшие книжные магазины; представляю, как она купила себе новую пару джинсов.
От звука, который издает лакающая собака, в ней просыпается жажда. Она проглатывает две таблетки обезболивающего, потом раздевается, чтобы принять душ.
Стараясь не намочить бинт на лице, она моется, повернувшись спиной к воде. Ее поврежденная рука словно притянута к боку невидимой перевязью. Правша, она бреет ноги левой рукой, используя старый станок, которым я раз в несколько недель подбриваю шею. Намокая, ее рыжие волосы кажутся более темными.
Когда она открывает дверь в ванной, собака ждет на пороге, держа в зубах ее тапочек. Спасибо, спасибо, хорошая собака, и потом – в прачечную, где ждет вчерашняя одежда, чистая и высушенная.
Одетая, но босиком, она садится, скрестив ноги, на коврик, прислонившись прямой спиной к дивану, и закрывает глаза. Ежедневная практика. Она следит за дыханием, вдыхает и выдыхает через нос, и любую мысль, которая к ней приходит, – о брате, лежащем на полу в ванной, о записке, которой он не оставил, о том, как она могла бы спасти его, о сильном ощущении, сильнее, чем когда бы то ни было, что случайности вовсе не являются случайностями, что что-то важное вот-вот произойдет, – она осознает лишь настолько, чтобы попрощаться с ней, а потом отпустить, и отпускает, опустошает разум, пусть даже всего на несколько секунд, прежде чем ее находит новая мысль, потом она отпускает и эту, возвращается к дыханию, и спустя какое-то время уже не существует ничего, кроме дыхания, и нет ее самой. Она возвращается только тогда, когда звонит телефон.