И как старичок, в жизни не обронивший бранного слова, честит в чертоге Хосе Альвареса сперва малым, а потом и большим морским загибом.
И продолжает честить, несмотря на предупреждение Всевышнего, так что в конце концов, чертыхаясь, проваливается в тартарары.
Я будто слышал во сне голос старичка, и от этого на сердце скребли кошки.
Не открывая глаз, я вытянул шею, чтобы отхлебнуть из лужи добрый глоток иллюзо, после чего, как я знал по опыту, скребущие кошки и новопреставившиеся старички рассеются в розово-золотой дымке. Я наклонился, но не успел коснуться жаждущими губами спасительной лужи.
- Ставлю четыре бочки рома против дохлой каракатицы, я обломаю о тебя кочергу, если ты вздумаешь снова наиллюзониться, - прогрохотал надо мной голос, который я различил бы среди голосов всех сеньор, львиц и гиен, населяющих наш шарик и иные населенные шарики. - Посмотри мне в глаза, брюхоногий моллюск, футляр от контрабаса, начиненный лягушками.
- Мог ли я ослушаться...
В трех шагах от меня стояла донна Бланка, то есть привидение донны Бланки, самое ее ничто не заставило бы бросить таверну "Шестеро гусят"; и в виде привидения прекрасная сеньора мало что проиграла в прелестях, весе и плотности.
Да, сеньоры! До этой страницы я не дерзал описывать красоту владычицы моего сердца, как не дерзал разбирать стати Дульсинеи Тобосской мой земляк из Ламанчи. Робость сковывала наши уста. И теперь я скажу только, что Бланка прекрасна и величественна. Точнее, она именно и прекрасна своей величественностью.
Она не чета тощим паучихам, засушенным, как цветок в гербарии старательного школяра, скрывающим прелести своего пола, подобно кораблю, при виде неприятеля трусливо опускающему флаг!
Бланка - женщина, сеньоры и милорды, императоры, президенты и принцы-регенты, она женщина - этим сказано все!
Бланка стояла, вытянувшись во весь рост, держа в правой, поднятой над головой руке кочергу, как держит статуя Свободы на рейде Нью-йоркского порта зажженный факел.
- Иди за мной, старый пройдоха, павиан в снопе осоки, - говорила Бланка, - иди к Источнику Ясности, и когда при помощи напитка Ясности и моей кочерги, если уж придется прибегнуть и к этому целебному средству, пары иллюзо испарятся из тебя и ты увидишь все в настоящем облике и поймешь, во что превратился, тогда ты нырнешь в источник, и течение унесет тебя из Иллюзонии.
- Но я кочк, сеньора! - отозвался я, дрожа всем телом. - А кочкам под страхом смерти запрещено приближаться к Источнику. Я два миллиона один кочк! Вы принимаете меня не за того!
Да, неустрашимые матадоры, укротители змей, истребители тигров-людоедов и кровожадных акул - именно два миллиона один кочк бился в эти минуты с тем, что осталось человеческого в Хосе Альваресе. И кто знает, чем бы окончилось это сражение без вмешательства Бланки.
- Хосе, милый и любимый, - сказала она. - Посмотри на меня, дорогой! Неужели я не стою того, чтобы забыть обо всем ином и следовать за мной до гробовой доски?
- Да, разумеется, вы барбарбар...
Кочерга угрожающе взметнулась, и я замолк.
- Подними голову и смотри, - продолжало привидение. - Пяль на меня бесстыжие глаза. Где же любовь, которая клокотала в тебе, по твоим же словам, как лава Везувия?!
- Но, сеньора, не преступлю ли я заповеди Всевышнего, взирая на вас, если ваш выбор в свое время пал на другого и я оказался за флагом?..
Признаюсь, это были пустые отговорки. Я просто не решался еще раз поднять глаза на Бланку, зная, что в противном случае последую за ней в чистилище и ад, в пустыню и глубины океана, в пасть льва и крокодила.
А я был не в силах покинуть манящую розово-золотую мглу Иллюзонии.
Барбары распирали меня, как перебродившее вино распирает бочку.
Я стал рабом иллюзо, сеньоры. Мне хотелось барбарбарить и ни о чем не думать. Ничего не предпринимать. Поймите, Члены Королевского Общества, святейшие отцы церкви и достопочтенные магистры всех наук, розово-золотая мгла окутывала меня, как кокон бабочку, как чрево кита Иону, как ночь окутывает землю - приглашая уснуть и ни о чем не думать.
Так обстояло дело.
- Не смей поднимать глаз! - вопил во мне два миллиона один кочк, и где уж было одинокому Хосе Альваресу, да еще в том жалком состоянии, в каком он находился, переспорить стольких противников?
Не слово, а сила решила исход диспута, это случалось в мире не раз и прежде. Донна Бланка ущипнула меня за подбородок и вздернула мне голову, так что хрустнули позвонки.
- Смотри! - увещевала она. - Смотри, какая я выше ватерлинии и ниже, от одного борта до другого, от носа до кормы. Пяль глаза и, если в тебе осталась хоть крупица живого, следуй за мной.
Я повиновался, как сделал бы на моем месте каждый.
Я шел, утопая в розово-золотой мгле, как муха в варенье. Изо всех сил вырываясь из мглы. Шел, хотя два миллиона один кочк тянул меня назад.
- Пей! - прогремел голос привидения, когда мы достигли Источника Ясности.
Я склонился к голубому водоему, в середине которого пенился водоворот, и несколько минут, не отрываясь, глотал прохладную влагу.
Призываю в свидетели фармацевтов, врачей и аптекарей, все уважаемое племя отравителей, обременяющих наш шарик, - это была вода! Напиток Ясности представлял собой обыкновенную прозрачную и холодную ключевую воду.
Утолив жажду, я шагнул к Бланке. В то же мгновение привидение стало таять, как сахар в кипятке, и вскоре бесследно исчезло.
- Берегись, лупоглазый бурдюк! - слабо донесся из пустоты знакомый голос. - Берегись, иначе, бьюсь об заклад на четыре бочки рому против дохлой каракатицы, тебе не поздоровится.
Я огляделся! И вовремя. Со всех сторон к Источнику мчались кочки, размахивая ржавыми алебардами. Выбора не оставалось. Я набрал воздуху и нырнул в водоворот. Ревущий поток подхватил меня, увлек в подземную тьму и минуты через три выбросил на океанские просторы.
За грядой айсбергов постепенно скрывалась Иллюзония. Вблизи тем же курсом неслась по течению плоская льдина. Не без труда вскарабкавшись на нее, я устроился с возможными удобствами. Три дня океан оставался пустынным. На четвертое утро слева по борту показался эскадренный миноносец под флагом островов Святого Петра и Павла.
Я был спасен!
ЭПИЛОГ
Долгие дни пребывания в Иллюзонии отошли в прошлое, и мало что еще осталось сообщить мне в этих записках.
С одиннадцати часов, когда открываются двери "Шестерых гусят", я неизменно стою за стойкой рядом с донной Бланкой, вдовой капитана Грасиенто, которая с благословенья падре Пабло Томасо стала моей супругой.
Я помогаю ей наполнять бокалы и успокаивать тех из завсегдатаев, которым хмель ударил в голову.
- Хосе променял капитанский мостик на бочку вина и мягкую постель, шепчутся недоброжелатели и завистники - у кого их нет!
Пока не в моих силах заткнуть глотку недругам. Но, не для широкого оглашения, скажу все же, что капитан Хосе Альварес обязательно вернется к родным стихиям, лишь только до конца разгрузит свои трюмы.
Всякого рода нотариусы, стряпчие, писаря из мэрии и прочие судейские крючки сразу примутся ломать голову:
- Что именно хотел сказать Хосе, который никогда не бросал слов на ветер, странным своим заявлением "я вернусь в океан, лишь только до конца разгружу свои трюмы?"
- Быть может, где-либо у укромного необитаемого острова или кораллового атолла стоит корабль, полный золота, серебра, рубинов и алмазов, вывезенных Хосе из Иллюзонии, - будут догадываться, теряя сон и аппетит всевозможные Рокфеллеры, Ротшильды и Морганы.
- Вздорная болтовня! - скажу я в ответ на подобные толки.
Слово Хосе: под выражением "лишь только когда разгружу свои трюмы" следует понимать именно это - "лишь только когда разгружу свои трюмы", и ничего иного. А _как именно_ следует понимать, станет ясно после прочтения последних страниц этих правдивых записок - они уже приближаются.
...Я наполняю кружки до той поры, когда начинает смеркаться, и в нашем подвальчике загораются лампы.
- Бланка, любимая, - шепотом говорю я тогда доброй моей супруге. Разреши мне отчалить в спальню, потому что сейчас я заквакаю.
- Что ж делать, иди! - вздыхая, неизменно отвечает добрая донна Бланка.
Я поднимаюсь по винтовой лестнице в спальню, расположенную на втором этаже.
Чувствуя надвигающиеся сумерки, иллюзонские лягушки, живьем проглоченные мною, начинают истошно квакать, как поступают эти нечистые создания во всех странах света. Особенно старательно квакают они в лунные ночи.
Они квакают тогда так громко, что заглушают гудок лайнера, отправляющегося в этот час за океан, грохот машин и пение пьяных матросов на улице.
Я закрываю окна и двери, чтобы кваканье не доносилось до посетителей "Шестерых гусят" и до прохожих; было бы трудно каждому объяснять, что в этом естественном явлении не заключено чертовщины.
Когда двери закрыты, я сажусь у окна и раскрываю рот так, чтобы лунный луч проникал в самое нутро.
Когда двери закрыты, я сажусь у окна и раскрываю рот так, чтобы лунный луч проникал в самое нутро.
Лягушки и жабы, привлеченные светом, выпрыгивают из меня. Плюх-плюх-плюх - одна за другой шлепаются они на пол.
- 996... 995... 994... - считаю я про себя.
Я провел в Иллюзонии 176 дней, глотая ежедневно по десять-пятнадцать лягушек и жаб. Значит, всего их во мне скопилось, как по моей просьбе высчитал падре Пабло, не меньше 1760 штук и не больше 2640; всегда вернее набраться терпения и приготовиться к худшему.
1646 лягушек и жаб уже выпрыгнули из меня. Сегодня луна светит особенно ярко, и проклятые твари прямо-таки сталкиваются в глотке.
Плюх-плюх - сразу две! Осталось 992. Плюх-плюх-плюх - осталось 989. Плюх - 988!
Плюх - это выскочила малиново-синяя барбарная жаба; им я веду особый счет. Пока хоть одна из них внутри, я буду барбарбарить невесть что, даже если бы заткнул себе пасть кляпом из просмоленной пеньки.
Плюх - еще одна барбарная жабка.
Сегодня удачный вечер.
Ночь. Лягушки затихли. Я сажусь к столу и принимаюсь за эти свои записки. И я стараюсь писать возможно быстрее - ведь надо закончить до того, как Бланка закроет таверну. Она не любит моих записок и запрещает даже думать об Иллюзонии.
- Все это вздор, Хосе, дорогой, - говорит она. - Ставлю четыре бочки рома против дохлой каракатицы, ты никуда не выезжал из нашего городка и провел все эти сто семьдесят шесть дней в больнице после того, как одноглазый Санчос Контрерас разбил о твою башку пивную кружку за то, что вместо "Вива эль Каудильо!" ["Да здравствует Каудильо!" (Франко)] ты крикнул "Абако эль Каудильо!" ["Долой каудильо!"]
Я не спорю с Бланкой: с женщиной не спорят, особенно если женщина прекрасна.
Разумеется, я мог бы одним ударом рассеять все ее хитросплетения.
Как мог Санчос Контрерас разбить мне голову пивной кружкой, если он столько лет проживает в Иллюзонии, где даже получил титул наи-наичестнейшего герцога?
И если я не был в Иллюзонии, каким же образом во мне скопилось две тысячи шестьсот сорок лягушек и жаб, в том числе малиново-синие барбарные жабы, совсем неизвестные в наших местах?
Впрочем, зачем огорчать Бланку. Я молчу и улыбаюсь.
Только вчера один-единственный раз я решился посоветоваться с супругой и падре. Дело в том, что вчера из меня, кроме двадцати двух взрослых лягушек, выпрыгнуло еще девять головастиков.
Я обеспокоился: не размножаются ли подлые создания в моей утробе? И не надо ли принять срочные меры?
- Нет, - сказал падре, - они не размножаются!
И Бланка также подтвердила:
- Нет, Хосе, будь спокоен, они не должны размножаться!
Я думаю. Бланка старается отвлечь меня от воспоминаний об Иллюзонии, потому что, как ей кажется, мне лучше просто забыть о том седеньком кочке, которого я, как известно читателю, забарбарил, спасая свою шкуру.
Что ж, отчасти она права; воспоминание это не веселит душу.
Но, с другой стороны, от него ведь и не отделаешься - так просто...
Я дописываю последние строки и откладываю тетрадку: пора спать. Спокойной ночи, сеньоры, если у вас спокойная совесть!
МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР
ИЛИ НЕКОТОРЫЕ СОБЫТИЯ ИЗ ЖИЗНИ КАРЛА ФРИДРИХА ПИТОНИУСА
ДО, ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В КАРЕТЕ ВРЕМЕНИ
(Вторая рукопись)
ПРОИСШЕСТВИЕ ПЕРВОЕ
Темно. Слышатся шаги и тихий голос:
- Ради бога, осторожнее, профессор!
Словно сам собой движется язычок пламени, зажигая одну за другой свечи в старинных канделябрах.
Светлеет. Теперь можно разглядеть человека, который зажигает свечи фитилем, горящим на конце палки, - это мастер - и маленького профессора в очках. Лицо у профессора испуганное. Оно и понятно. В мерцающем свете глазам представляется зрелище несколько необычное.
Вдоль узкого зала расположились фигуры в фантастических одеяниях всех времен и народов. Наполеон скрестил руки на груди. Нерон с жестокой усмешкой любуется пылающим Римом. Каин убивает Авеля. Мария-Антуанетта склонила голову на гильотину. Полярный исследователь сидит на ледяном торосе.
Рядом с Авелем старинная карета, запряженная тремя конями: синим, желтым и зеленым. На облучке старик в напудренном парике. Он что-то пишет в тетради и негромко бормочет:
- Синус косинуса, помноженный на тангенс гипотенузы, получается два мышиных хвостика и птичий клюв в остатке.
Над головой возницы надпись:
"ЗНАМЕНИТЫЙ МАГИСТР И ИЗОБРЕТЕННАЯ ИМ КАРЕТА ВРЕМЕНИ".
- Не бойтесь, профессор, это обыкновенный музей восковых фигур, говорит мастер.
Свечи отбрасывают колеблющийся свет. Тени мечутся по сводчатому потолку.
Синий от холода полярный исследователь, протягивая окоченевшие руки к пылающему Риму, вежливо спрашивает:
- Я не помешаю?
- Огоньку хватит, - отвечает Нерон.
Полярный исследователь греется. Рядом с ним Наполеон.
- Они несколько распустились, любезный профессор, потому что я долго отсутствовал, - объясняет мастер. - Обычно они стоят на своих местах и в своих веках. Обычно они тихие и послушные, потому что это ведь только восковые фигуры. Самые обыкновенные восковые фигуры. Так что вам совершенно нечего опасаться. Сейчас я наведу порядок, и мы продолжим разговор.
Повысив голос, мастер обращается к полярному исследователю:
- На место, сударь! Воск тает от огня.
- Но мне холодно. Зуб на зуб не попадает.
- Попросил бы и вас отправиться на место. Надо приучаться к дисциплине, - обращается мастер к Наполеону.
- "На место"... Я там простудился, схватил насморк и по вашей милости снова проиграю битву при Ватерлоо.
- Ничего, ничего. Вам уже не придется проигрывать битв. Пора привыкнуть к тому, что теперь вы только восковая фигура.
Профессор и мастер направляются в глубину зала. Тут стоят высокий табурет и стол. Подвешенные к потолку, качаются неоконченные куклы. На столе керосиновая лампа, краски, кисти, лопаточки.
Мастер, перебирая одну фигурку за другой, задумчиво говорит:
- Вы хотели познакомиться с приемами нашего искусства? Восковое мастерство вырождается, но я еще помню кое-что, и руки еще слушаются. Кого же вам показать?
Выбрав одну из фигурок, он вместе с ней поднимается на высокий табурет.
- Ну, конечно, я познакомлю вас с Карлом Фридрихом Питониусом, самым обыкновенным аудитором [auditor (лат.) дословно - слушающий; должностное лицо, исполняющее прокурорские обязанности; слово это бытовало в некоторых европейских странах, в том числе в Германии] десятого класса.
Лампа освещает краски на палитре. Мастер не спеша тронул фигурку тонкой кистью; изменил оттенок глаз, потом легким движением исправил форму носа.
Профессор, подняв голову, наблюдает за работой.
- Смотрите, смотрите, - бормочет мастер. - Искусство вырождается, и теперь не часто полюбуешься настоящей _Тонкой Восковой Работой_. Не так-то часто! Кажется, просто, но все дело в том, чтобы сделать персонаж совершенно как живой, но совершенно не живым. Видите, слышите, как они шумят, эти мои восковые фигурки? А если перейти грань... Если прибавить слишком много воображения, или слишком много сердечности, или слишком много жестокости... О, тогда не оберешься неприятностей. Итак, смотрите внимательно. Сейчас я заканчиваю аудитора десятого класса Карла Фридриха Питониуса. Прибавляем мазок. Еще мазок. Капнем из синего флакончика одну каплю воображения. Видите, он уже слегка шевелится. Еще мазок и...
Мастер приподнялся на табурете. Но едва кисть коснулась фигурки, эта последняя с неожиданным проворством скользнула на пол, прыгнула в карету и, высунувшись из окошка, резким дребезжащим голосом крикнула:
- Гони! Сто тысяч дьяволов, гони скорей!
Магистр натянул вожжи.
Кони рванули с места.
Мастер. Лови! Держи его!
Наполеон. Ко мне, старая гвардия!
Восковые фигурки окружили императора:
- Где наступать? Где обходить? - наперебой спрашивают они.
Император чихает, он не может вымолвить ни слова.
Мастер. Он убежал и угнал драгоценную "Карету времени". Он убежал вместе с моим любимым магистром!
Карета мчится по улице. Кони выбивают искры на каменной мостовой, развеваются гривы.
- Гони! Гони! - кричит магистру аудитор, высовываясь из окошка кареты. - Стой. Тпру!
Дом с массивными, обитыми железом дверями. В зарешеченном окошке показалось бледное лицо служителя. Створки дверей сами собой раскрываются. Виден бесконечный коридор.
- Милости просим, господин Карл Фридрих Питониус. Вовремя! - говорит служитель. - Приказано всем незамедлительно явиться в Департамент Соразмерностей на предмет ПРО-КРУ-СТА-ЦИ-И. Поторапливайтесь, господин аудитор!
- _Прокрустации_? - переспрашивает Питониус и направляется в глубь коридора.
ПРОИСШЕСТВИЕ ВТОРОЕ
Сдвигаются створки дверей. Еще видна узенькая полоска неба; вот и она исчезла. По сторонам железные двери с надписями: "ДЕПАРТАМЕНТ", "ДЕПАРТАМЕНТ", "ДЕПАРТАМЕНТ".
- Прокрустация, прокрустация, - озабоченно бормочет аудитор в таит шагам. Остановился и, обернувшись к магистру, спрашивает: