- Как посмел ты, неблагодарный, как ты даже подумал, после этого... своему господину...
Узор сафьяна натирал губы. Султан прыгал на одной ноге. Левой, ибо, как сказано - в отхожее место входите с левой ноги, а выходите с... Мысли необъезженными табунами неслись в голове. Голове, обмотанной запрещенной, но такой приятной потному лбу, шелковой чалмой.
Он поднес невольницу султану. В тот же день, после зухры - полуденной молитвы. Аллах свидетель - жаль было двенадцати тысяч, двенадцати тысяч полновесных дамасских динаров. Но что деньги - пыль под стопами Аллаха. Еще больше жаль было невольницы. Глаз, напоминающих серн и газелей, бровей, подобных луку новой луны в шабан, щек, как анемоны, рта - Сулейманова печать, губок, как коралл, зубов, как стройно нанизанный жемчуг, груди, словно мраморный бассейн, пупка вмещающего унцию орехового масла, стана, похожего на букву алиф. И конечно - родинки над верхней губой, подобной кружку амбры.
Но что красота - пыль под ногами Аллаха.
Прознай султан о новой наложнице в гареме визиря - а слух об этом непременно достигнет ушей Шамс ад-Дина - о ее красоте, и прелести, и соразмерности, желание увидеть товар поселится в груди повелителя.
Дальше Шамс ад-Дину достаточно одного, легкого, как дуновение ветра взгляда на прекрасное личико Заримы - а именно так звали наложницу - чтобы ту же голову посетили совсем иные мысли. И мысли эти - о том, как заполучить прекрасные глаза серны, губы - коралл, груди - мрамор и ровный стан, и самое главное - родинку, подобную кружку амбры.
Абу-ль-Хасан знал, случись подобное, упади он в ноги повелителю, умоляй принять в подарок прекрасный цветок Зариму, Шамс ад-Дин Мухаммад холодно отвернется от своего визиря. Недостойно султана брать то, чем пользовались слуги. По городу, по соседним городам пойдут слухи - султан Ахдада взял наложницу после своего визиря. О-о-о, слухи, как сказал поэт:
Бери же ты счастье в жизни,
Радости ведь её исчезнут;
Останутся лишь слухи и вести.
Но... прикажи повелитель казнить верного Абу-ль-Хасана. Все имущество визиря перейдет в казну, все, включая дом, его женскую половину и тех, кто на этой половине обитает. Тогда никто не скажет, что султан Шамс ад-Дин Мухаммад взял в жены девушку после своего визиря. Люди скажут: "На все воля Аллаха". Скажут и будут правы. Но что до правоты людей несчастному Абу-ль-Хасану.
Так, или примерно так, а Аллах лучше знает, рассуждал Абу-ль-Хасан, когда вел Зариму ко дворцу.
Как и ожидал Абу-ль-Хасан, Зарима пришлась по сердцу султану. И в ту же ночь - хвала Аллаху милостивому и всемогущему - Шамс ад-Дин ввел к себе новую наложницу.
Это должна была быть ночь, которая не идёт в счёт ночей жизни, так как она заключает сближение с прекрасным, объятия, и игры, и сосанье, и пронзание до утра. И девушка должна была вскрикнуть криком, который неизбежен.
Так думал визирь Абу-ль-Хасан, и лишь слегка стесненная грудь мешала в полной мере порадоваться за повелителя Ахдада.
Наверное, так думал и султан Шамс ад-Дин, хотя только Аллаху ведомы мысли и поступки наши - тайные и явные. О чем думала прекрасная Зарима неведомо, ибо даже Аллаху трудно постигнуть помыслы женщины.
И никто из троих не ожидал, что наутро Абу-ль-Хасан будет стоять на коленях, припав алебастровыми губами к правой туфле султана, а сам повелитель будет скакать на оставшейся свободной левой ноге, с которой - по велению Аллаха всемилостивейшего и всезнающего - должно вступать в отхожее место, впрочем, в это место Шамс ад-Дин Мухаммад, похоже, не собирался.
- Ишак и сын ишака. Где, где славные времена повелителя правоверных Харуна ар-Рашида из рода Аббасидов и не менее славного - первого среди визирей - Джафара Бармакида. О, Аллах, где они!
Увы, увы. Кобылица оказалась объезжена, жемчужина сверлена, из пиалы прекрасных губ с родинкой над верхней уже кто-то пил.
И тем обиднее было Абу-ль-Хасану, и тем сильнее алый сафьян жег губы, ибо пил не он.
- Клянусь Аллахом господином миров, клянусь всем, что свято, я даже пальцем не притронулся к Зариме! - в перерывах между обещанием казни и проклятиями успел вставить Абу-ль-Хасан. - Не далее, как вчера утром, о свет очей пророка, я купил ее у Ицхака - еврея-купца за пятнадцать тысяч полновесных золотых динаров, - всегда полезно приврать насчет суммы, и хоть Аллах всеведущий говорил: "A кто обманет - придет c тем, чем обманул, в день воскресения" (Коран, пер. И.Крачковского), но то ж пророку, - а в полдень того же дня, я поднес ее моему господину!
- Врешь, врешь, собака!
- Клянусь твоей милостью, клянусь тем, кто возвысил небеса и простёр землю, клянусь своей головой!
- Своей головой, говоришь, - гнев султана покидал праведную грудь, чему способствовало и шаткое положение повелителя. - Но если ты врешь, если только в словах твоих правды не больше, чем в лае гиены...
- Нет, повелитель, нет! И пусть падет на меня гнев Аллаха. Пусть разверзнется земля и поглотит меня гиена, пусть я потеряю вкус, пусть...
- Ладно, ладно, будет тебе. Пойдем, еврея спросим. Ногу-то отпусти.
Тяжелые пальцы шаира прекратили ласкать струны постанывающего кануна. Ласкали не только пальцы, но и рише с закрепленным в нем кусочком буйволового рога. Единение овечьих кишок - струны и рише-буйвола рождало неповторимые звуки. Рассказчик сдвинул черные брови, вместо струн, пальцы принялись перебирать завитки курчавой бороды.
Слушатели заерзали на своих местах. Уж не вздумал ли рассказчик уподобиться хитроумной Шахразаде и закончить рассказ на самом интересном месте. Так он не красавица - дочь визиря, да и они не обманутые женой цари.
- Здесь следует прервать нить повествования, - над нарастающим шумом толпы вновь зазвучал звонкий, такой несвойственный почтенному виду голос. - Чтобы рассказать о царе Юнане и враче Дубане.
4.
Повесть о царе Юнане, враче Дубане и о коварном визире.
В древние времена и минувшие века и столетия был в городе персов и в земле Румана царь по имени Юнан. И был он богат и велик и повелевал войском и телохранителями всякого рода, но на теле его была проказа, и врачи и лекаря были против неё бессильны. И царь пил лекарства и порошки и мазался мазями, но ничто не помогало ему, и ни один врач не мог его исцелить. А в город царя Юнана пришёл великий врач, далеко зашедший в годах, которого звали врач Дубан. Он читал книги греческие, персидские, византийские, арабские и сирийские, знал врачевание и звездочетство и усвоил их правила и основы, их пользу и вред, и он знал также все растения и травы, свежие и сухие, полезные и вредные, и изучил философию, и постиг все науки и прочее.
И когда этот врач пришёл в город и пробыл там немного дней, он услышал о царе и поразившей его тело проказе, которою испытал его Аллах, и о том, что учёные и врачи не могут излечить её. И когда это дошло до врача, он провёл ночь в занятиях, а лишь только наступило утро и засияло светом и заблистало, он надел лучшее из своих платьев и вошёл к царю Юнану.
Облобызав перед ним землю, врач пожелал ему вечной славы и благоденствия и отлично это высказал, а потом представился и сказал:
- О царь, я узнал, что тебя постигла болезнь, которая у тебя на теле, и что множество врачей не знает средства излечить её. Но вот я тебя вылечу, о царь, и не буду ни поить тебя лекарством, ни мазать мазью.
Услышав его слова, царь Юнан удивился и воскликнул:
- Как же ты это сделаешь? Клянусь Аллахом, если ты меня исцелишь, я обогащу тебя и детей твоих детей и облагодетельствую тебя, и все, что ты захочешь, будет твоё, и ты станешь моим сотрапезником и любимцем!
Потом царь Юнан наградил врача почётной одеждой и оказал ему милость, и спросил его:
- Ты вылечишь меня от этой болезни без помощи лекарства и мази?
И врач отвечал:
- Да, я тебя вылечу.
И царь до крайности изумился, а потом спросил:
- О врач, в какой же день и в какое время будет то, о чем ты мне сказал? Поторопись, сын мой!
- Слушаю и повинуюсь, - ответил врач, - это будет завтра.
А затем он спустился в город и нанял дом и сложил туда свои книги и лекарства и зелья, а потом он вынул зелья и снадобья и вложил их в молоток, который выдолбил, а к молотку он приделал ручку и искусно приспособил к нему шар. И на следующее утро, когда все это было изготовлено и окончено, врач отправился к царю и, войдя к нему, облобызал перед ним землю и велел ему выехать на ристалище и играть с шаром и молотком. А с царём были эмиры, придворные, и визири, и вельможи царства. И не успел он прибыть на ристалище, как пришёл врач Дубан, и подал ему молоток, и сказал:
- Возьми этот молоток и держи его за эту вот ручку и гоняйся по ристалищу и вытягивайся хорошенько - бей по шару, пока твоя рука и тело не вспотеют и лекарство не перейдёт из твоей руки и не распространится по телу. Когда же ты кончишь играть, и лекарство распространится у тебя по всему телу, возвращайся во дворец, а потом сходи в баню, вымойся и ложись спать. Ты исцелишься, и конец.
И тогда царь Юнан взял у врача молоток и схватил его рукою, и сел на коня, и кинул перед собою шар и погнался за ним, и настиг его, и с силой ударил, сжав рукою ручку молотка. И он до тех пор бил по шару и гонялся за ним, пока его рука и все тело не покрылись испариной, и снадобье не растеклось из ручки. И тут врач Дубан узнал, что лекарство распространилось по телу царя, и велел ему возвращаться во дворец и сию же минуту пойти в баню. И царь Юнан немедленно возвратился и приказал освободить для себя баню; и баню освободили, и постельничьи поспешили, и рабы побежали к царю, обгоняя друг друга, и приготовили ему бельё. И царь вошёл в баню, и хорошо вымылся, и надел свои одежды в бане, а затем он вышел и поехал во дворец и лёг спать.
Вот что было с царём Юнаном. Что же касается врача Дубана, то он возвратился к себе домой и проспал ночь, а когда наступило утро, он пришёл к царю и попросил разрешения войти. И царь приказал ему войти; и врач вошёл, и облобызал перед ним землю, и сказал нараспев, намекая на царя, такие стихи:
Само витийство чтит в тебе отца,
Когда другой от страху - ни словца.
Твое лицо чудесным светом
От гнева очищает все сердца.
И да не хмурят брови времена
Перед лицом, что светит, как луна.
Ты сотворил со мною милосердьем
То, что с лугами делает весна.
Стремясь к добру, добра ты не жалел
И скряжливость судьбы преодолел.**
И когда он кончил говорить стихи, царь поднялся на ноги и обнял его, и посадил с собою рядом, и наградил драгоценными одеждами. (А царь, вышедши из бани, посмотрел на своё тело и совершенно не нашёл на нем проказы, и оно стало чистым, как белое серебро; и царь обрадовался этому до крайности, и его грудь расправилась и расширилась).
Когда же настало утро, царь пришёл в диван и сел на престол власти, и придворные и вельможи его царства встали перед ним, и к нему вошёл врач Дубан, и царь, увидев его, поспешно поднялся и посадил его с собою рядом. И вот накрыли роскошные столы с кушаньями, и царь поел вместе с Дубаном и, не переставая, беседовал с ним весь этот день.
Когда же настала ночь, царь дал Дубану две тысячи динаров, кроме почётных одежд и прочих даров, и посадил его на своего коня, и Дубан удалился к себе домой. А царь Юнан все удивлялся его искусству и говорил:
- Этот врач лечил меня снаружи и не мазал никакой мазью. Клянусь Аллахом, вот это действительная мудрость! И мне следует оказать этому человеку уважение и милость и сделать его своим собеседником и сотрапезником на вечные времена! - и царь Юнан провёл ночь довольный, радуясь здоровью своего тела и избавлению от болезни; а когда наступило утро, он вышел и сел на престол, и вельможи его царства встали перед ним, а визири и эмиры сели справа и слева.
Потом царь Юнан потребовал врача Дубана, и тот вошёл к нему и облобызал перед ним землю, а царь поднялся перед ним и посадил его с собою рядом. Он поел вместе с врачом, и пожелал ему долгой жизни, и пожаловал ему дары и одежды, и беседовал с ним до тех пор, пока не настала ночь, - и тогда царь велел выдать врачу пять почётных одежд и тысячу динаров, и врач удалился к себе домой, воздавая благодарность царю.
5.
Повествование о еврее Ицхаке и султане славного города Ахдада Шамс ад-Дине Мухаммаде.
- Какие люди, ах какие люди в моем скромном жилище. О горе мне - без предупреждения. Если бы знал, если бы Господь Всевидящий надоумил ничтожнейшего из своих рабов, я бы велел прибраться, накупил лучших, сладких, как губы чужой жены, кушаний. Сара! Сарочка, золотце, выйди к гостям...
Ицхак кланялся, тряся седой бородой и шелковым тюрбаном. Ицхак приговаривал, Ицхак не замолкал ни на минуту, Ицхак улыбался, и все разом выдавало страх, охвативший купца с шаркающих ног до дрожащей желтой - цвет евреев - чалмы.
- А что же мы стоим? Вай, что же мы стоим. Специально для дорогих гостей у меня имеются подушки. Невесомые, будто перо, мягкие, как ладонь матери, расшитые лучшими мастерицами страны Хинд. Каждая обошлась... не стоит осквернять низменными интересами столь высокое собрание. Что деньги - пыль под ногами. Дружба, расположение, счастье лицезреть в собственном доме таких больших людей - вот стоящие упоминания ценности этого - не самого худшего из миров.
"Бойся, бойся, старый пройдоха, - Абу-ль-Хасан стоял в стороне, наблюдая метания еврея. - Специально для таких, как ты, Аллах - да встретит тебя воздаянием, заготовил шестой и один из самых страшных слоев Ада. Огонь, в шестьдесят девять раз сильнее огня, разводимого человеком, сжигает грешника, ничего не оставляя и не щадя. Подобные дьявольским главам плоды дерева заккум - пища грешников - расплавленной медью вскипают в желудках. И нет вам искупления, и продлятся муки ваши до веков скончания, и даже дольше..."
- ... тебе позволили жить в моем городе, больше того, тебе - неверному - позволили вести торговлю. Так-то ты благодаришь меня, - Абу-ль-Хасан на время потерял нить разговора, а когда обрел, говорил уже повелитель Ахдада - светлейший Шамс ад-Дин Мухаммад. - Вы - евреи - худшие из неверных, вы хуже коптов, хуже прочих почитателей Исы - те хоть верят в слова пророка, вы же поклоняетесь лишь своим свиткам, свиткам, которые даровал Аллах Мусе, но которые извратили последующие поколения. И разве не сказал Бог:
И есть среди людей Писания такие,
Которым бы хотелось вас увлечь с пути,
Но лишь себя самих с пути они сбивают,
И сами этого не понимают.
О вы, кто получил Писание (святое)!
Что ж вы не верите знамениям Господним,
Коль им - свидетели вы сами?
О вы, кто получил Писание (святое)!
Что ж истину вы облекаете покровом лжи,
И ведая ее значенье, таите от других ее? (Коран, пер. В. Проховой)
- Повелитель, за что, за что наказываешь преданного слугу своего! Заклинаю богом, который для нас один, заклинаю самым дорогим, что имею - здоровьем Сарочки - вспомни слова поэта:
Спеши творить добро, когда только властен ты,
Не всякий ведь будешь миг на доброе властен ты.
Ицхак упал на колени, пополз к повелителю и даже попытался схватить туфлю... правую. Шамс ад-Дин, наученный сегодняшним опытом, ловко отскочил, и находись в доме полорогий сайгак, и наблюдай прыжок повелителя, снедаемая желчью, лопнула бы печень несчастного животного, настолько Шамс ад-Дин Мухаммад был хорош в движении, достойном лучших сынов степных троп.
- Молчи, молчи собака! Ты ли продал присутствующему здесь визирю Абу-ль-Хасану прекрасную наложницу, подобную луне в четырнадцатую ночь с родинкой над верхней губой, подобной кружку амбры.
- Э-э-э, - Ицхак почесал бороду. - Повелитель, так мне молчать, или отвечать?
- Ах ты, сын шайтана! Клянусь бородой пророка, клянусь памятью моего отца - храбрейшего Нур ад-Дина, еще до того, как муэдзин прокричит призыв к асру, палачу будет работа!
- Не вели казнить!
- Отвечай!
- Я, я продал присутствующему здесь визирь славного города Ахдада наложницу по имени Зарима, обе половинки ее лба походили на молодую луну в месяц шабан, ее нос походил на острие меча, щеки на анемоны, а рот - на печать Шломо, но разве продажа рабов запрещена вашими законами, разве это поступок достойный того, чтобы беспокоить умелого среди умелых Абульхаира - палача светлейшего султана? Да и взял я за нее всего каких-то двенадцать тысяч динаров, разве это цена за розу среди терновника, ароматный персик среди кислых гранатов - прекраснейшую Зариму.
При упоминании двенадцать тысяч, султан скосил черные глаза на визиря.
Абу-ль-Хасан счел за лучшее внимательно рассмотреть носок своей туфли. Правой.
- Значит, ты подтверждаешь свою вину.
- В чем, в чем она? Только лишь в честной сделке! Подтверждаю.
- В том, что товар - порченный!
Страшен повелитель в гневе. Вдвойне страшен, ибо над Ицхаком стоял не только повелитель, но и оскорбленный мужчина. Абу-ль-Хасан возблагодарил Аллаха за то, что тот отвратил от верного раба своего праведный, вкупе с неправедным гнев Шамс ад-Дина. И хотя обещано каждому правоверному браслеты из золота и одеяния из атласа и парчи и возлияния без последствий, и, конечно же, черноокие гурии, Абу-ль-Хасан не торопился вкусить неотвратимых радостей зеленого рая.
- Э-э-э, в смысле порченный?
- Не притворяйся, о презреннейший среди евреев и грязнейший и ничтожнейший из них, облегчи душу, а даже у неверных она есть, признай вину!
- Если признаю, мудрейший среди султанов сменит праведный гнев на милость?
- Нет.
- Тогда какой, э-э-э, смысл, тем более, что - Бог свидетель, а мой бог тоже не жалует лживые языки, в чем вина моя, ведомо мне не больше, чем глухому от рождения о песнях, слепцу о красках мира, безрукому о...
- Ну хватит! Невольница, что ты продал Абу-ль-Хасану, а он подарил мне, оказалась не... не невинной. Чей-то твердый плуг уже вспахал девственное поле!
- Ах, вот оно что! Мудрейший среди султанов льстит несчастному Ицхаку. Если плуг того и был тверд, память о тех далеких и славных годах давно стерлась, затуманенная более свежими и более приличествующими седой старости делами. Как то - вкусная похлебка из жирной баранины, теплое джуббе, запретное для почитающих Аллаха, но такое сладкое вино...