Можно закрыть практику.
Поехать куда хочешь. Начать все сначала. Стать другим человеком.
Но не сейчас, подумала она. Наверное, скоро, но не сейчас. Сейчас ей нужна рутина, которую дает работа. Работать вполсилы и ни о чем не думать. Просто делать то, что от нее ожидают. Это принесет спокойствие, необходимое, чтобы держать Викторию на расстоянии.
Вытершись, София оделась и прошла на кухню.
Заправила кофеварку, воткнула в розетку вилку лэптопа, поставила его на кухонный стол, включила.
Проверив незнакомый номер поисковиком «Эниро», София определила, что он принадлежит полиции Вермдё, и желудок у нее свело. Неужели они что-то нашли? И если да, то что?
Она встала и налила чашку кофе, решив сохранять спокойствие и ждать. Эту проблему можно отложить на потом.
София уселась за компьютер, отыскала папку под названием «Виктория Бергман» и просмотрела двадцать пять текстовых файлов.
Все с названием «Девочка-ворона».
Ее собственные воспоминания.
Она знала, что была больна и что требовалось собрать воедино все воспоминания. Несколько лет она вела диалог с самой собой, записывала собственные монологи, а потом анализировала их. Именно за этой работой она познакомилась с Викторией и наконец смирилась с мыслью о том, что отныне они всегда будут вместе.
Но сейчас, когда она знает, на что способна Виктория, она не позволит манипулировать собой.
София пометила все файлы, набрала в грудь воздуха и наконец нажала Delete.
Появилось диалоговое окно с вопросом, уверена ли она, что действительно хочет удалить папку.
София задумалась.
Некоторое время назад она решила стереть расшифровки бесед с самой собой, но сейчас мужество изменило ей.
– Нет, не уверена, – вслух сказала она и нажала No.
Это было как выдох.
Сейчас предметом ее беспокойства стал Гао. Мальчик без прошлого, который случайно сделался частью ее повседневности. Но случайно ли?
София встретила его в электричке, пребывая в абсолютной ясности. Она видела, что ему нелегко. Когда поезд остановился на станции «Карлберг», они взялись за руки и без слов заключили договор.
С тех пор он жил в потайной комнате за книжным шкафом.
Ежедневные упражнения сделали его физически сильным и выносливым. К тому же он развил невероятную ментальную силу.
Размышляя, София сварила большую кастрюлю жидкой каши, наполнила термос и понесла ему. Мальчик лежал голый на постели в своей обитой мягким, темной комнате. По глазам было видно, что он где-то далеко.
Бесконечно преданный Виктории, яростно бескомпромиссный, Гао стал ее послушным орудием.
Виктория и Гао – две чужеродные части, вживленные в ее тело, но когда ее тело приняло Викторию, оно отторгло Гао.
Что ей с ним делать? Теперь, когда он скорее обуза, чем ресурс?
Хотя она потратила на уборку несколько часов, тяжелый запах мочи все еще пробивался сквозь запах моющего средства.
На полу высилась аккуратная стопка его рисунков.
София поставила термос на пол возле кровати. Вода у него рядом, в маленьком туалете.
Выйдя, София подвинула на место шкаф, скрывавший дверь, и накинула крючок. Теперь мальчик продержится до вечера.
Язык
лжет и клевещет, и Гао Лянь из Уханя должен остерегаться того, что говорят люди.
Никто не сможет застать его врасплох. Он все контролирует, и он не животное.
Животные не умеют предусматривать отклонений от привычного хода вещей. Белки, готовясь к зиме, запасают орехи в дупла деревьев, но если дупло затянет льдом, белка ничего не поймет. Орехи, которые невозможно достать, перестанут существовать для нее. Белка не будет знать, что делать, и умрет.
Гао Лянь понимает: он должен быть готов к отклонениям от привычного хода вещей.
глаза
видят запретное, и Гао должен зажмуриться и подождать,
пока оно не исчезнет.
Время – это то же, что ждать, и потому – ничто.
Время – это абсолютное ничто. Ничего не стóит. Ноль. Пустота.
То, что случится потом, – противоположно времени.
Когда мускулы напряжены, живот втянут, а дыхание коротко и несет много кислорода, он становится частью общего целого. Пульс, до этого медленный, ускорится до оглушительного, и все будет существовать одновременно.
В это мгновение время больше не смехотворно, оно – всё.
Каждая секунда обретает собственную жизнь, собственную повесть с началом и концом. Колебание в сотую долю секунды может иметь роковые последствия. Провести границу между жизнью и смертью.
Время – лучший друг безвольных и нерешительных.
Та женщина дала ему бумагу и карандаш. Он целыми часами сидит в темноте и рисует. Сюжеты он берет из хранилища воспоминаний, что у него внутри. Люди, которых он встречал, вещи, которых у него больше нет, и чувства, которые у него некогда были, но которые он позабыл.
Птичка с птенцами в гнезде.
Закончив, он откладывает бумагу в сторону и берет новый лист.
Не останавливается, не рассматривает нарисованное.
Женщина, которая кормит его, не правдива и не лжива, и время, бывшее до нее, для Гао больше не существует. Ничего до нее, ничего после.
Время – ничто.
Всё в нем повернуто внутрь, к механике воспоминаний.
Бистро «Амика»
Выйдя из палаты Юхана, Жанетт направилась к кафе у входа в больницу. Она мало того что полицейский – она женщина-полицейский, а это значит, что откладывать работу ей нельзя даже в таких обстоятельствах. Иначе при случае эта ситуация может обернуться против нее.
Двери лифта открылись, и Жанетт вышла в людскую сутолоку холла. Подняла голову, увидела движение, улыбки. Сделала глубокий вдох: воздух здесь был полон жизни. Ей тяжело было признаться себе в этом, но она понимала: необходимо хоть на полчаса отвлечься от тревожного бодрствования у постели сына в палате с застоявшимся воздухом.
Хуртиг принес поднос, на котором дымились две чашки кофе в компании двух булочек, поставил на стол, сел. Жанетт взяла чашку, отпила горячего кофе. В животе потеплело, захотелось курить.
Хуртиг взял свою чашку и пытливо посмотрел на Жанетт. В его взгляде было что-то осуждающее, и Жанетт это не понравилось.
– Ну как он? – спросил Хуртиг.
– Все под контролем. Никто не знает, что с ним случилось, и это сейчас хуже всего.
Это чувство было ей знакомо со времен детства Юхана – когда он прибегал, безутешно рыдая, и не мог объяснить, что случилось. У него просто не было слов. Жанетт верила, что те времена прошли навсегда.
Ну и вот.
Даже София не могла рассказать, что произошло. Откуда же Юхану взять слова?
– Понимаю, но кое о чем вам можно будет поговорить, когда ему станет лучше и его отпустят домой. Так?
– Конечно. – Жанетт вздохнула. – Но от сидения в одиночку в этой тишине я просто с ума схожу.
– Разве Оке не приехал? Или твои родители?
Жанетт пожала плечами:
– У Оке выставка в Польше, и он собирался домой, но когда мы нашли Юхана, он… – Она снова пожала плечами. – Да не так много он может сделать. А мама с папой уехали в Китай по пенсионной путевке. Месяца два их не будет. – Жанетт заметила, что Хуртиг хочет что-то сказать, но перебила его: – Как дела в Бандхагене?
Хуртиг бросил в чашку кусочек сахару, помешал.
– Иво еще не вынес свой вердикт, так что – ждем.
– А что говорит Биллинг?
– Помимо того, что тебе надо посидеть дома с Юханом и что в разводе виновата ты? – Хуртиг вздохнул и отпил кофе.
– Так и сказал, глист несчастный?
– Ага. Прямо и без церемоний. – Хуртиг закатил глаза.
Жанетт почувствовала себя выдохшейся и никчемной.
– Вот черт, – пробормотала она и рассеянно оглядела кафе.
Хуртиг молча взял булочку, отломил кусочек, сунул в рот. Видно было, что его что-то гнетет.
– О чем задумался?
– Ты не забыла об этом деле, верно? – поколебавшись, спросил он. – По тебе заметно. Ты до чертиков злишься, что дело забрали у нас. – Он смахнул застрявшие в щетине крошки.
– В смысле? – Жанетт рывком очнулась от своей полудремы.
– Не придуривайся. Ты знаешь, о чем я. Лундстрём – гнусная свинья, но это не он…
– Прекрати! – снова перебила Жанетт.
– Но… – Хуртиг взмахнул рукой и пролил кофе.
Жанетт механически взяла салфетку и вытерла лужицу, прогнав мысль о том, что ей, вероятно, впредь стоит вытирать только за собой. Прогнала мысль прежде, чем та успела пустить корни. Сосредоточилась.
– Послушай-ка, Йенс… – Она помолчала, подумала. – Я не меньше тебя разочарована тем, как все обернулось, по-моему, все просто дерьмово. Но я же не дура. Экономически неоправданно…
– Дети-беженцы. Хреновы незаконные дети-беженцы… экономически неоправданно. Тьфу. – Хуртиг поднялся, и Жанетт увидела, как он взбудоражен.
– Сядь. Я не договорила. – Жанетт сама поразилась, насколько решительно звучит ее голос, притом что она совершенно вымотана.
Хуртиг вздохнул и снова сел.
– Сделаем так… Мне нужно позаботиться о Юхане, и я не знаю, сколько времени это займет. Ты расследуешь случай с женщиной в Бандхагене, и это, естественно, дело первоочередной важности. – Жанетт сделала паузу и продолжила: – Но мы с тобой оба понимаем, что у нас будет время и на кое-что еще… Понимаешь, о чем я? – Жанетт заметила, как у Хуртига загорелись глаза, и ощутила и в себе какой-то огонь. Чувство, которое она почти забыла. Энтузиазм.
– Хочешь сказать – мы продолжим, но втайне?
– Именно. Но это – между нами. Если все выплывет наружу, мы оба спалимся.
Хуртиг улыбнулся:
– Вообще-то я уже послал несколько запросов, на которые надеюсь получить ответ в течение недели.
– Отлично, Йенс. – Жанетт ответила на улыбку Хуртига. – Ты молодец, но нам придется действовать очень осторожно. Кому ты посылал запросы?
– По словам Андрича, у парня с Турильдсплан в крови были следы пенициллина, помимо наркотиков и обезболивающего.
– Пенициллин? И что это значит?
– Что парень контактировал с кем-то из больничного персонала. Скорее всего, с врачом, работающим с беженцами, которых скрывают и у которых нет документов. Одна моя знакомая работает в Шведской церкви, она обещала назвать несколько имен, насчет которых можно подумать.
– Вот это да. А я связалась с Женевой, с Управлением верховного комиссара ООН по делам беженцев. – Жанетт чувствовала, как к ней понемногу возвращается представление о будущем, как возникает что-то помимо одного бездонного «сейчас». – И вот у меня появилась одна мысль.
Хуртиг ждал.
– Что ты думаешь о составлении профиля преступника?
Хуртиг с удивлением взглянул на нее.
– Где мы возьмем психолога, который согласится участвовать в неофициальном… – начал он, и тут его осенило. – А-а, ты имеешь в виду Софию Цеттерлунд?
Жанетт кивнула:
– Да, но я еще ее не просила. Хотела сначала поговорить с тобой.
– Черт, Жанетт, – широко ухмыльнулся Хуртиг, – ты лучший начальник из всех, что у меня были.
И ведь он на самом деле так думает, поняла Жанетт.
– Это греет. Сейчас-то я не чувствую себя лучшим в мире начальником.
Жанетт задумалась о Юхане, о своем разводе. Что же дальше? В эту минуту она ничего не знала о том, что ждет в будущем лично ее. В перспективе угадывалось одинокое бдение над Юханом. Со всей определенностью одинокое. Оке перебрался к своей новой женщине, галеристке Александре Ковальской, на чьей визитной карточке значилось «реставратор». Звучит так, будто она набивает тряпками издохших зверей. Создает мнимую жизнь из того, что умерло.
– Выйдем, покурим? – Хуртиг поднялся, словно догадавшись, что мысли Жанетт необходимо прервать.
– Ты же не куришь?
– Иногда можно сделать исключение. – Хуртиг достал из кармана пачку и протянул Жанетт. – Я не разбираюсь в сигаретах, но вот, купил для тебя.
Жанетт взглянула на пачку, рассмеялась:
– Ментоловые?
Оба надели куртки и вышли на улицу. Дождь начал утихать, над горизонтом виднелась полоса светлого неба. Хуртиг зажег сигарету, передал ее Жанетт и зажег еще одну, себе. Глубоко затянулся, кашлянул и выдул дым из ноздрей.
– Останешься жить в доме? Потянешь? – спросил он.
– Не знаю. Но должна попытаться ради Юхана. К тому же у Оке дела пошли, картины начали продаваться.
– Да, я читал рецензию в «Дагенс Нюхетер». Они такие лиричные.
– Тошно сознавать, что ты двадцать лет субсидировала его работу, а потом тебе не дают собрать плоды.
Галеристка и реставратор Александра этим летом связалась с Оке, а потом все получилось очень быстро. Оке, оказавшийся одной из ярчайших звезд на небосклоне шведского искусства, оставил Жанетт ради более молодой и красивой Александры.
Жанетт и в голову никогда не приходило, что они с Юханом так мало значат для Оке. Что он не колеблясь повернется к ним спиной и уйдет.
Хуртиг посмотрел на нее, щелчком отбросил окурок и открыл дверь:
– «Вверх – как солнце…»[5]
Хуртиг обнял ее, и Жанетт ощутила, как ей это нужно, но она понимала: ласка может быть полой, как стволы отживших свой век деревьев. Я не способна отличить умершее от живущего, подумала она, собираясь с духом, перед тем как вернуться в тишину палаты и сесть рядом с Юханом.
Патологоанатомическое отделение
Каждое свершившееся в прошлом деяние дает начало тысячам вероятностей, которые стремятся к новым заключениям.
Для Иво Андрича смерть всегда выглядела одинаково, несмотря на то что причины ее бывали разными в каждом конкретном случае.
По дороге из Бандхагена в Сольну Иво обдумывал увиденное. Причина смерти лежала далеко за пределами здравого смысла, а границу устанавливал мозг больного человека.
Исходя из увиденного на месте преступления, Иво уже сейчас знал, что случилось с женщиной, и чувствовал облегчение. Все могло быть гораздо хуже.
Оказавшись в Сольне, он поспешил в секционную – ему хотелось получить подтверждение своей теории. Требовалось только хорошее освещение.
Осмотрев обнаженное тело Элисабет Карлссон, лежавшее на столе из нержавеющей стали, Андрич меньше чем за минуту понял, что стало причиной ее смерти. Гипотеза, пришедшая ему в голову, оказалась верной.
На животе и груди женщины раскинулся красновато-коричневый узор в форме папоротника, а на левой руке виднелся глубокий ожог величиной с монету в одну крону. Все было ясно как день.
Просто, как в учебнике.
Элисабет Карлссон оказалась неправдоподобно невезучей женщиной.
Вита Берген
София выключила компьютер и закрыла крышку. Теперь, когда она решила все-таки не стирать связанные с Викторией файлы, ей как будто стало легче.
Но счастлива ли она? София не знала.
Меньше года назад она была счастлива. Во всяком случае, она так думала. И ведь ей этого хватало?
Потом все оказалось только видимостью, но это не значило, что ее чувства были ненастоящими. Она хранила верность, она была готова сделать все для того Лассе, с которым жила. Но Лассе методично, последовательно разрушал их существование, и она могла лишь смотреть, не в силах ничего сделать.
Все уничтожено, смешано с грязью.
Иные воспоминания оказались слабыми, и полгода спустя она видела только расплывчатые картинки. Нечеткие фотографии с ненаведенным фокусом.
София поднялась, подошла к мойке, наполнила раковину водой.
Ларс Петтерссон, бывший ее спутником жизни больше десяти лет, ее лучший друг, мужчина, с которым были связаны все ее мечты. Торговый агент Ларс, который работал неделю в Германии и неделю – дома. Надежный Лассе, который мог бы стать отцом ее детей. Который всегда дарил ей цветы.
От горячей воды кожа на руках сморщилась и покраснела, ее защипало, но София не вынимала рук из воды. Она испытывала себя, заставляла себя терпеть.
А еще Ларс Петтерссон оказался женатым мужчиной, семья которого жила где-то в Сальтшёбадене. Который каждую вторую неделю уезжал – но не в Германию, а к своей семье, и который никогда не проводил отпуск с ней, Софией.
Ларс Петтерссон, который был отцом Микаэля.
Связь с Микаэлем София поддерживала только потому, что хотела отомстить Лассе. Теперь все казалось бессмысленным. Пустым и убогим. Лассе мертв, а Микаэль больше не вызывал у нее интереса, несмотря на соблазн открыть ему, кто она на самом деле.
В последние месяцы они виделись урывками, так как Микаэль был завален делами на работе и надолго уезжал. Когда он бывал дома, дела, в свою очередь, наваливались на Софию, и в те немногие дни, когда им случалось поговорить, Микаэль бывал угрюмым и недовольным, отчего София подозревала, что он встречается с другой.
Я выдыхаюсь, подумала София и наконец вытащила руки из воды. Открутила кран, сунула руки под ледяную воду. Сначала было приятно, потом руки замерзли, и Софии снова пришлось заставлять себя держать руки под струей. Надо победить боль.
Чем больше ей открывалось, тем меньше ей был нужен Микаэль. Я его мачеха, думала она, и в то же время – его любовница. Но сказать ему правду невозможно.
София закрутила кран, спустила воду из раковины. Вскоре руки начали приобретать нормальный цвет, и когда боль отпустила, София снова уселась за кухонный стол.
Перед ней лежал телефон. Надо позвонить Жанетт. Но что-то в ней сопротивлялось этому. София не знала, что говорить. Что следует говорить.
Тревога ударила в солнечное сплетение, и София схватилась за живот. Сердце сильно забилось. София дрожала, силы утекали из нее, словно ей вскрыли артерию. Лоб горел. София чувствовала, что теряет самообладание и понятия не имеет, что собирается сделать ее тело.
Удариться головой о стену? Беспомощно выброситься из окна? Закричать?
Нет, надо слушать настоящий голос. Голос, который подтвердит: она существует, от нее не отмахнешься. Только он может сейчас заглушить внутренний голос. София потянулась за телефоном. Жанетт Чильберг ответила после десяти гудков.