— Джордж! Мы уже дошли до поворота к Шульцам? — спросила она.
— В этом нет толку, — объяснил он ей. — Мы должны положить ребенка в больницу.
— Я не об этом. Разве не надо их предупредить?
— Они не пострадают. У них устойчивый дом.
— Но холод!
— А-а.
Он понял, что она имела в виду, и я тоже, когда об этом подумал. Теперь, когда нет тепловой ловушки, а энергетическая установка разрушена, колония в скором времени будет похожа на ящик, набитый льдом. Какой прок в приемнике энергии у вас на крыше, если нет энергии, которую можно принимать? Будет становиться все холоднее, холоднее и холоднее…
А потом еще холоднее. И еще.
— Продолжаем двигаться, — неожиданно приказал папа. — Решим, что делать, когда подойдем туда.
Но мы ничего не решили, потому что так и не нашли того поворота. К этому времени снег летел нам в лицо, и поворота мы, должно быть, попросту не заметили. Теперь снег был сухой, и острые иголочки больно жалили лицо. Я начал считать шаги, когда мы миновали стены из лавы, отмечающие место, откуда новая дорога вела к нашему дому, а в другую сторону — дальше, к другим фермам. Насколько я могу судить, мы прошли миль пять, когда Молли остановилась.
— В чем дело? — закричал папа.
— Дорогой, — ответила она, — я не могу найти дорогу. Кажется, я заблудилась.
Я расшвырял снег ногой. Под ним была обработанная земля — совсем мягкая. Папа взял фонарик и посмотрел на часы.
— Мы, должно быть, прошагали миль шесть, — объявил он.
— Пять, — поправил я его. — Самое большее — пять с половиной.
Я объяснил им, что считал шаги. Папа подумал.
— Мы подошли как раз к тому месту, где дорога идет на одном уровне с полем, — заключил он. — Отсюда не больше мили или полмили до ущелья через хребет Кнайпера. После ущелья мы не можем заблудиться. Билл, возьми-ка фонарик и отойди на сто шагов вправо, а потом поверни назад влево. Если это не поможет, двинемся дальше. И, Бога ради, возвращайся по своим собственным следам — иначе ты не сумеешь отыскать нас в этом буране.
Я взял фонарик и отправился. Поворот вправо ничего не дал, хотя я прошел сто пятьдесят шагов вместо ста. Я вернулся, рассказал о своей неудаче и начал сначала. Папа пробурчал мне в ответ нечто невразумительное: он сосредоточенно что-то делал с носилками. На двадцать третьем шаге влево я нашел дорогу. Она шла ниже уровня поля на добрый фут; я оступился, упал и чуть не потерял фонарик. Наконец, мне удалось подняться, и я вернулся к ним.
— Хорошо! — сказал папа. — Просунь-ка шею вот в это.
«Это» оказалось нечто вроде ярма, которое он смастерил из связанных одеял, так что образовалось нечто похожее на веревку, прикрепленную к носилкам. Просунув туда шею, я смог взять тяжесть ноши себе на плечи и только чуть-чуть придерживать носилки руками за свой конец. Носилки были не такие уж тяжелые, но руки у нас начали застывать от мороза.
— Здорово! — похвалил я. — Но послушай, папа, пусть Молли возьмется за твой конец.
— Чушь!
— Вовсе не чушь. Молли вполне в силах это сделать — правда, Молли? А ведь ты знаешь эту дорогу лучше нас, ты же много раз топал по ней в темноте.
— Билл прав, дорогой, — мгновенно откликнулась Молли. — Вот, возьми Мэйбл.
Папа уступил, взял фонарик и веревку Мэйбл. Корова отказывалась идти и пыталась сесть. Кажется, папа пнул ее под зад и стукнул по шее. Она была оскорблена в лучших чувствах, потому что не привыкла к такому обращению, особенно от папы. Но ублажать ее не было времени: становилось все холоднее. Мы двинулись дальше. Не знаю уж, каким образом папа отыскивал дорогу, но он с нее не сбивался. По моим подсчетам, мы прошли еще с час и оставили далеко позади ущелье Кнайпера, когда Молли споткнулась, ноги под ней словно бы подкосились, и она упала на колени прямо в снег.
Я тоже остановился и сел: вымотался я ужасно. Хотелось сидеть и больше никогда не вставать, и пусть себе валит на меня снег. Папа вернулся, обнял Молли и уговорил ее снова взять Мэйбл: нельзя было допустить, чтобы корова пропала на этой равнине. Молли пыталась спорить, но папа ни слова не говоря просто снял петлю с ее плеч. Потом он подошел к носилкам, отогнул с купола одеяло, посветил внутрь фонариком и тут же завернул одеяло на место. Молли спросила:
— Ну, как она?
Папа ответил:
— Еще дышит. Глаза раскрыла, когда свет упал ей на лицо. Пошли дальше.
Он надел на себя петлю, а Молли подхватила веревку и фонарик. Молли не могла видеть то, что увидел я: пластик купола изнутри покрылся изморозью. Папа не видел, как Пегги дышит, он не видел ничего. Я довольно долго думал об этом. Прав ли был папа, солгав? Лжецом он не был, это уж точно, — и все-таки… Тогда мне казалось, что такая ложь в тот момент была лучше правды. Сложно это все. Вскоре я об этом совсем забыл: я был занят только тем, что ставил одну ногу впереди другой и считал шаги. Я больше не ощущал своих ног. Папа остановился, и я уперся в свой конец носилок.
— Слушайте, — сказал он.
Я прислушался — и до меня донесся глухой грохот.
— Толчок?
— Нет. Тише. — Потом он добавил: — Это там, ниже по дороге. А ну, с дороги, все! С дороги! Вправо!
Грохот усилился, и вскоре я различил свет на снегу, позади того места, где мы только что прошли. Папа тоже увидел свет, он ступил на дорогу и начал размахивать фонариком. Грохот умолк прямо перед ним, это оказалась камнедробилка, и она вся была нагружена людьми, люди цеплялись за нее со всех сторон и даже сидели верхом на лопате. Водитель заорал:
— Забирайтесь! Живо!
Тут он увидел Мэйбл и добавил:
— Никакой скотины.
— У нас тут носилки с моей больной дочкой, — заорал ему папа. — Мы нуждаемся в помощи.
Произошло некоторое смятение, потом водитель приказал двоим мужчинам сойти и помочь нам. В этой суматохе папа куда-то исчез. Только что Молли держала Мэйбл за веревку, и вот уже папа исчез — и корова вместе с ним. Мы взгромоздили носилки на лопату, и несколько мужчин подперли их плечами. Я не мог понять, что случилось с папой, и думал, что, может быть, надо спрыгнуть и поискать его, но тут он появился из темноты и вскарабкался рядом со мной.
— Где Молли? — спросил он.
— Наверху. А где же Мэйбл? Что ты с ней сделал?
— С Мэйбл все в порядке.
Он сложил нож и сунул его в карман. Я не задавал больше вопросов.
17. БЕДСТВИЕ
После этого мы обогнали еще нескольких человек, но водитель уже не останавливался. До города оставалось совсем немного, и он настаивал, что они могут дойти и сами. По его словам, у него аварийный блок питания был на пределе: он проехал весь путь от самой излучины озера, за десять миль до нашей фермы. Кроме того, я просто не представлял себе, куда бы он стал сажать еще людей. Мы и так сидели очень тесно, и папа вынужден был псе время предупреждать всех, чтобы не облокачивались на купол носилок.
Наконец, блок питания истощился, и водитель закричал:
— Эй, все — сходи! На своих двоих дойдете!
Но теперь мы были фактически уже в городе, на окраине, и дойти можно было бы без особых трудностей, если бы не буран. Водитель стал помогать папе с носилками. Он был добрый парень, и, увидев его при свете, я понял, что это тот самый, что обрабатывал наш участок. Через долгое-долгое время мы оказались в больнице, и санитары вытащили Пегги из носилок и поместили в палату под искусственным давлением. Она была жива. В тяжелом состоянии, но жива. Молли осталась с ней. Я бы тоже остался: в больнице было так тепло, у них свой блок питания. Но мне не разрешили.
Папа объяснил Молли, что должен явиться к главному инженеру. Мне велели идти на станцию приема иммигрантов. Я так и сделал. Там все было в таком же состоянии, как в тот день, когда мы прибыли, только холоднее. Я оказался в той же самой комнате, где впервые провел ночь на Ганимеде.
Помещение было переполнено, и с каждой минутой народу набивалось все больше, по мере того как прибывали новые беженцы. Было холодно, хотя не так обжигающе, как снаружи. Электричество, разумеется, было отключено; свет и тепло шли от энергетической установки. В некоторых местах удалось наладить малое освещение, и можно было полуощупью пробираться, куда нужно. Кругом слышались обычные жалобы, хотя, пожалуй, не такие бесконечные, как у иммигрантов. Я-то на них не обращал внимания: я был счастлив оказаться внутри помещения, согреться и почувствовать, как у меня оживают ноги. Мы оставались там тридцать семь часов.
Поесть нам дали только через сутки.
Так вот оно все получилось: металлические здания, такие как станция приема, устояли. Устояли и очень немногие каменные дома; мы все это узнавали друг от друга. Энергетическая установка вышла из строя, а вместе с ней и тепловая. Никто ничего об этом не сообщал, говорили только, что порядок восстанавливается. Нас набралось так много, что мы согревались теплом друг друга, будто овцы. Ходили слухи, что работают несколько обогревателей, что один из них непременно включается, если температура спускается к точке замерзания. Может, они и включались, но мне ни разу не удалось приблизиться к этим обогревателям, и я думаю, что в том помещении, где я находился, температура даже не поднималась до точки замерзания.
Так вот оно все получилось: металлические здания, такие как станция приема, устояли. Устояли и очень немногие каменные дома; мы все это узнавали друг от друга. Энергетическая установка вышла из строя, а вместе с ней и тепловая. Никто ничего об этом не сообщал, говорили только, что порядок восстанавливается. Нас набралось так много, что мы согревались теплом друг друга, будто овцы. Ходили слухи, что работают несколько обогревателей, что один из них непременно включается, если температура спускается к точке замерзания. Может, они и включались, но мне ни разу не удалось приблизиться к этим обогревателям, и я думаю, что в том помещении, где я находился, температура даже не поднималась до точки замерзания.
То и дело я присаживался, обхватывал руками колени и погружался в дремоту. Потом пробуждался от очередного кошмара, вскакивал и начинал колотить себя по бокам и расхаживать по помещению. Через некоторое время снова садился на пол — и опять отмораживал себе задницу. Припоминаю, что я повстречал Эдвардса Крикуна в этой толпе и помахал пальцем у него перед носом, говоря, что намерен задать ему перцу. Помнится, он вроде бы посмотрел на меня недоумевающе, словно не мог понять, кто я такой. Но точно не знаю: это могло мне и присниться. Мне кажется, я и Хэнка случайно повстречал и долго с ним разговаривал, но Хэнк потом уверял, что он меня вовсе не видел все эти первые часы.
Спустя долгое-долгое время — казалось, что прошла целая неделя, но часы показывали восемь часов воскресного утра — нам раздали по тарелке тепловатого супа. Он был прекрасен. После него мне захотелось выйти из здания и отправиться в больницу, чтобы найти Молли и проведать Пегги. Меня не выпустили. Снаружи было минус семьдесят, и температура продолжала падать.
Около двадцати двух часов восстановили электрическое освещение, и худшее осталось позади.
Вскоре после того нам дали поесть как следует: суп с сэндвичами, а в полночь, когда взошло солнце, объявили, что все, кто отважится рискнуть, может выйти. Я подождал до полудня понедельника. К тому времени температура поднялась до минус двадцати, и я помчался в больницу. Пегги чувствовала себя лучше — насколько это было возможно. Молли была при ней и лежала с ней вместе в постели, прижимая ее к себе, чтобы согреть. Хотя в больнице имелась вспомогательная система отопления, она не была рассчитана на такую катастрофу, и там было не теплее, чем на станции. Но Пегги перенесла холод, так как почти все время спала. Она до такой степени пришла в себя, что смогла улыбнуться и поздороваться со мной.
Левая рука Молли была в гипсе и на перевязи. Я спросил, как это вышло, и сразу почувствовал себя дурак дураком. Это случилось во время самого землетрясения, просто я ничего не знал, и Джорджу до сих пор это осталось неизвестно: никто из инженеров еще не вернулся. Казалось просто невероятным, что она справилась со всем, что ей досталось, пока я не вспомнил, что она подхватила носилки только после того, как папа взял у нее веревку с Мэйбл и устроил петлю на шею. Молли — человек что надо.
Когда меня выставили, я потрусил обратно на приемную станцию — и почти тотчас наткнулся на Сергея. В руках у него был карандаш и какой-то список, а окружала его группа старших.
— Что происходит? — спросил я.
— Вот как раз тот парень, которого я ищу, — сказал он. — А я тебя записал в погибшие. Спасательная группа — записываешься?
Я, разумеется, записался. Эти группы составлялись из скаутов, шестнадцати лет и старше. Нас посылали на городских грузовиках на гусеничном ходу, на каждую дорогу выходил один грузовик, и мы работали по двое. Когда мы загружались, я заметил Хэнка Джонса, и нам разрешили работать в паре. Невеселая это оказалась работенка. Нам выдали лопаты, да еще списки с указанием, кто на какой ферме живет. Против имени иной раз стояла пометка: «Известно, что жив», а чаще вовсе было ничего не помечено. Такая пара, как мы, должна была со списком обойти три-четыре фермы, а на обратном пути нас забирал грузовик.
Задача заключалась в том, чтобы разобраться с теми, чьи имена не имели пометки, и — теоретически — вывозить тех, кто жив. Те, кому повезло, были убиты во время землетрясения. Неудачники слишком долго прождали и не смогли добраться до города. Некоторых мы обнаружили на дороге: они пытались дойти до города, но не успели. Самое худшее случилось с теми, чьи дома не рухнули, и они пытались просто отсидеться. Мы с Хэнком набрели на одну такую пару, они застыли в объятиях друг друга. Твердые, будто окаменели.
Обнаружив кого-нибудь, мы идентифицировали этого человека по списку, а потом забрасывали снегом в несколько футов высотой, так чтобы труп еще немного сохранился после того, как начнется оттепель. Потом, когда мы кончили все дела с людьми на фермах, нам пришлось еще прочесать окрестности в поисках домашнего скота и вытащить каждую тушу на дорогу, чтобы их перевезли в город и заморозили на длительное время. Да, грязная была работенка, на мародерство смахивала. Но, как говорил мне Хэнк, со временем мы все чуточку проголодаемся.
Поведение Хэнка меня немного беспокоило: эта работа его как будто даже веселила. Вообще-то я согласился, что в эти долгие рейды лучше уж смеяться над тем, что мы делали, и через некоторое время я от него даже заразился. Слишком невероятные были все эти события, чтобы так вот сразу их осознать, и нельзя было допустить, чтобы они нас одолели.
Но я лучше понял Хэнка, когда мы добрались до его собственной фермы.
— Сюда заходить необязательно, — сказал он и сделал пометку в списке.
— Разве не надо поискать какой-нибудь скот? — спросил я.
— Не надо. У нас времени мало. Пошли дальше, к Миллерам.
— Они выбрались?
— Не знаю. В городе я никого из них не видел.
Миллеры не выбрались; мы едва успели о них позаботиться, как нас подобрал наш грузовик. Только через неделю я узнал, что родители Хэнка оба погибли при землетрясении. Он тогда вытащил их из дома и положил в ледник, потратив на это много времени, прежде чем двинулся в город.
Как и я, Хэнк был во дворе, когда ударил толчок, он все смотрел, как выравниваются в линию луны. Благодаря тому что самый сильный толчок произошел тотчас после этого небесного явления, множество народу не оказались убитыми в собственных постелях. Но говорят, что именно это выравнивание и послужило причиной землетрясения, спровоцировав его приливными напряжениями. Так что, с одной стороны, это послужило причиной трагедии, но, с другой стороны, оно же многих и спасло. Конечно, само по себе построение лун в прямую линию не вызвало землетрясения, к тому дело уже давно шло — с тех самых пор, как начали атмосферный проект. В гравитации обязательно должно было наступить равновесие.
К моменту землетрясения в колонии насчитывалось тридцать семь тысяч человек. Когда мы закончили перепись, выяснилось, что в живых осталось всего тринадцать тысяч. Кроме того, мы потеряли весь урожай и погиб весь или почти весь скот. Как выразился Хэнк, мы все постепенно начнем голодать.
Нас забросили обратно на приемную станцию, а следующая смена отправилась на спасательные работы. Я отыскал укромное тихое местечко, чтобы немного поспать.
И только-только стал засыпать, как мне почудилось, будто кто-то меня трясет. Это был папа.
— Ты в порядке, Билл?
Я протер глаза:
— Я-то о'кей. Ты видел Молли и Пегги?
— Только что от них. Меня отпустили на несколько часов. Билл, ты видел кого-нибудь из Шульцев?
Я сел, совершенно проснувшись:
— Нет. А ты?
— Нет.
Я рассказал ему, чем был занят все это время. Он кивнул:
— Поспи еще, Билл. Я проверю, есть ли о них сведения.
Заснуть снова я не смог. Вскоре вернулся папа, чтобы сказать мне, что ему ничего не удалось обнаружить — ни по одному из его каналов.
— Я беспокоюсь, Билл.
— Я тоже.
— Надо пойти и выяснить.
— Давай, сходим.
Папа замотал головой:
— Необязательно идти нам обоим. Ты поспи.
Но я все равно пошел с ним.
Нам повезло. Как раз на дороге нам попалась группа спасения, мы проголосовали, и нас посадили. Эта группа должна была осмотреть именно нашу ферму и ферму Шульцев. Папа сказал водителю, что мы проверим оба места и доложим, когда вернемся в город. Тот не возражал. Нас высадили на повороте, и мы зашагали к ферме Шульцев. Когда мы подходили, мне начали мерещиться кошмары. Одно дело закапывать в снег людей почти незнакомых, и совершенно другое — когда ждешь, что обнаружишь маму Шульц или Гретхен с синими застывшими лицами. Я не мог себе представить мертвого папу Шульца: такие, как папа Шульц, не умирают, они живут вечно. Или это так только кажется?
Но все же я не был готов к тому, что мы нашли.
Мы обошли маленький холмик, который скрывал их дом от дороги. Джордж остановился и сказал: