К. узнал затем от Ольги, что приходили к нему: это был один из помощников, который искал его по поручению Фриды. Ольга решила защитить К. от помощника; если К. захочет впоследствии признаться Фриде, что посетил их, он сможет это сделать, но это не должно было открыться через помощника. К. одобрил это. Однако от предложения Ольги провести у них ночь и подождать Барнабаса он отказался; вообще говоря, он, возможно, и принял бы его, ведь была уже глубокая ночь, и ему казалось, что, хочет он того или нет, он теперь уже так связан с этой семьей, что здесь для него — может быть, неудобное по другим причинам, но, учитывая эту связь, — самое естественное место для ночлега во всей деревне, и все же он отказался от предложения: приход помощника испугал его, ему было непонятно, каким образом Фрида, которая ведь знала его волю, и помощники, которые научились его бояться, снова так сошлись, что Фрида не побоялась послать за ним одного из помощников, кстати — только одного, в то время как второй, очевидно, остался при ней. Он спросил Ольгу, есть ли у нее кнут; кнута у нее не было, но был хороший ивовый прут, К. его взял; потом он спросил, есть ли в доме какой-нибудь другой выход, такой выход был — через двор, но для того, чтобы попасть на улицу, нужно было еще перелезть через забор соседского сада и пройти сквозь этот сад. Так К. и намерен был сделать. Пока Ольга вела его через двор к забору, К. постарался быстро рассеять ее тревоги; он заявил, что за ее маленькие уловки в рассказе он совсем на нее не сердится, а напротив, очень даже ее понимает, поблагодарил за доверие к нему, которое она выказала своим рассказом, и поручил ей сразу же, как только вернется Барнабас, послать его в школу, даже если еще будет ночь. Хотя послания Барнабаса — не единственная его надежда (иначе его дело было бы плохо), но отказываться от них он ни в коем случае не намерен, он намерен за них держаться и не забывать при этом Ольгу, потому что для него очень важна, чуть ли не важнее этих посланий, сама Ольга, ее храбрость, ее осмотрительность, ее ум, ее самопожертвование во имя семьи. Если бы он должен был выбирать между Ольгой и Амалией, ему не пришлось бы долго раздумывать. И уже запрыгивая на забор соседского сада, он еще успел сердечно пожать ей руку.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Выбравшись на улицу, он вверху, поодаль, разглядел, насколько позволяла хмурая ночь, помощника, который все еще ходил взад-вперед перед домом Барнабаса; иногда помощник останавливался и пытался через занавешенное окно посветить в комнату. К. окликнул его, тот без видимого испуга прекратил свое разнюхивание и направился к К.
— Кого ты ищешь? — спросил К. и проверил на колене гибкость ивового прута.
— Тебя, — ответил помощник, подходя.
— А кто ты, собственно? — спросил вдруг К., так как это, кажется, был не помощник.
Он выглядел старше, утомленнее, морщинистей, но круглей лицом, и походка его была совсем не похожа на юркую, словно намагниченную походку помощников, она была медленной, немного хромающей, лениво-расслабленной.
— Ты меня не узнаешь? — спросил человек. — Иеремия, твой старый помощник.
— Так, — сказал К. и снова слегка выставил ивовый прут, который уже было спрятал за спину. — Но ты выглядишь совсем иначе.
— Это потому, что я один, — сказал Иеремия. — Когда я один, тогда и веселой юности больше нет.
— А где же Артур? — спросил К.
— Артур? — переспросил Иеремия. — Этот славный малыш? Он бросил службу. Но ты тоже был немного груб и суров с нами. Его нежная душа не выдержала. Он возвратился в Замок и подает жалобу на тебя.
— А ты? — спросил К.
— Я мог остаться, — сказал Иеремия, — Артур подает жалобу и за меня.
— На что же вы жалуетесь? — спросил К.
— На то, — ответил Иеремия, — что ты шуток не понимаешь. Что мы такого сделали? Немного пошутили, немного посмеялись, немного твою невесту подразнили. Но все, кстати, согласно заданию. Когда Галатер посылал нас к тебе…
— Галатер? — спросил К.
— Да, Галатер, — сказал Иеремия. — Он тогда как раз замещал Кламма. Когда он посылал нас к тебе, он сказал (я это точно запомнил, потому что мы же из этого исходили): «Вы отправляетесь туда как помощники землемера». Мы сказали: «Но мы ничего не понимаем в этой работе». А он нам: «Это не самое важное, если потребуется, он вам объяснит. Самое важное — чтобы вы его немного развеселили. Как мне сообщают, он все воспринимает слишком серьезно. Он сейчас пришел в деревню, и это для него сразу же — большое событие, в то время как в действительности это вообще ничто. Это вы должны объяснить ему».
— И что же, — спросил. К., — Галатер был прав и вы выполнили задание?
— Этого я не знаю, — ответил Иеремия. — За такое короткое время это было, наверное, и невозможно. Я знаю только то, что ты был очень груб, и на это мы жалуемся. Я не понимаю, как ты — ведь ты тоже всего лишь служащий, и даже не служащий Замка — не можешь понять, что такая служба — это тяжелая работа и что очень некрасиво — так нарочно, почти по-детски затруднять работнику его работу, как ты это делал. С какой беспощадностью ты оставил нас замерзать у решетки! — а как ты Артура, человека, который по нескольку дней переживает каждое сердитое слово, чуть не пришиб кулаком на матраце, или как ты за мной сегодня гонялся по всей деревне по сугробам, — что я потом час в себя приходил после этой травли. Я ведь уже не молод!
— Дорогой Иеремия, — сказал К., — во всем этом ты прав, только тебе бы следовало изложить это Галатеру. Он послал вас, потому что сам так захотел, я вас у него не выпрашивал. И поскольку я не просил вас, то вполне мог отправить вас обратно и, между прочим, с удовольствием сделал бы это мирно, а не силой, но вы, очевидно, хотели, чтобы все произошло именно так. Кстати, почему ты сразу, когда вы ко мне пришли, не говорил так же прямо, как теперь?
— Потому что был на службе, — сказал Иеремия, — это же само собой понятно.
— А теперь ты уже не на службе? — спросил К.
— Теперь уже нет, — ответил Иеремия, — Артур в Замке от этой службы отказался, или, по крайней мере, там идет разбирательство, которое должно окончательно освободить нас от нее.
— Однако ты все еще ищешь меня так, словно ты на службе, — заметил К.
— Нет, — сказал Иеремия, — я ищу тебя, только чтобы успокоить Фриду. Потому что, когда ты ради Барнабасовых девочек ее бросил, она была очень несчастна — не столько из-за потери, сколько из-за твоего предательства; правда, она уже давно видела, что к этому идет, и уже много из-за этого выстрадала. Я просто еще раз подошел к окну школы посмотреть, не образумился ли ты наконец. Но тебя там не было, только Фрида сидела на скамье в классе и плакала. Тогда я, следовательно, пошел к ней, и мы соединились. И вообще, все уже устроено. Я теперь коридорный в господском трактире, по крайней мере до тех пор, пока в Замке не рассмотрят мое дело, а Фрида снова в пивной. Так для Фриды лучше. Не было ей никакого смысла становиться твоей женой. Даже ту жертву, которую она собиралась тебе принести, ты не сумел оценить. Сейчас, правда, эта добрая душа еще временами сомневается, не получилось ли с тобой несправедливо: что, может быть, ты все-таки не был у этих Барнабасовых, и хотя, естественно, никакого даже сомнения не могло быть насчет того, где ты, я все-таки пошел установить это раз и навсегда, потому что после всех волнений Фрида в конце концов заслужила право спокойно спать — и я, разумеется, тоже. Так что я, следовательно, пошел и не только нашел тебя, но, кроме того, еще убедился, что эти девочки бегают за тобой как на веревочке. Особенно эта черная тебя защищала, прямо дикая кошка. Ну, у каждого свой вкус. Но во всяком случае, обход через соседский сад можно было не делать: я эту дорогу знаю.
Итак, это все-таки произошло: это можно было предвидеть, но нельзя было предотвратить. Фрида ушла от него. Ну это не окончательно, не должно быть, так плохо это не будет. Фриду можно будет отобрать обратно, она легко поддается чужому влиянию, даже влиянию этих помощников, которые считают положение Фриды аналогичным своему, и раз они теперь уходят, то и ее потащили за собой; К. надо будет только появиться перед ней, напомнить ей все, что говорит в его пользу, — и, полная раскаяния, она снова будет его, в особенности если ему как-нибудь удастся оправдать визит к этим девицам успехом, которого он достиг у них. Но несмотря на эти рассуждения, которыми он пытался успокоить себя в отношении Фриды, К. не успокаивался. Еще недавно в разговоре с Ольгой он хвастался Фридой и называл ее своей единственной опорой, — что ж, опора оказалась не самой прочной; чтобы отнять Фриду у К., не понадобилось даже вмешательства кого-то могущественного, хватило и этого не очень аппетитного помощника, этого тела, которое иногда производило такое впечатление, словно оно не совсем живое.
Иеремия уже начал удаляться, К. вернул его.
— Иеремия, — сказал он, — я хочу говорить с тобой совершенно откровенно, ответь и ты мне честно на один вопрос. Мы ведь теперь не состоим в отношениях господина и слуги, чему рад не только ты, но и я тоже, так что у нас нет никаких причин друг друга обманывать. Вот я на твоих глазах ломаю прут, который был предназначен для тебя, потому что не из страха перед тобой я выбрал дорогу через сад, а для того, чтобы захватить тебя врасплох и этим прутом тебя пару раз обласкать. Ну уж не обижайся на меня за это, все это уже в прошлом; если бы ты не был для меня слугой, которого мне навязали службы, а просто знакомым, то, хотя твой вид меня иногда немного и раздражал, мы наверняка отлично бы друг с другом поладили. А то, что мы в этом смысле упустили, мы отлично могли бы и теперь наверстать.
— Думаешь? — сказал помощник и, зевая, зажмурил утомленные глаза. — Я, конечно, мог бы объяснить тебе это дело подробнее, но у меня нет времени, мне надо к Фриде, детка ждет меня, она еще не вышла на службу, наверное, чтобы забыться, она хотела сразу кинуться в работу, но я уговорил хозяина дать ей еще немного отдохнуть, и нам все-таки хочется хоть это время провести вместе. А что касается твоего предложения, то у меня, конечно, нет никаких причин тебе врать, но и не больше причин что-то тебе доверять. Потому что у меня ведь не так, как у тебя. Пока меня связывали с тобой служебные отношения, ты, естественно, был для меня очень важной персоной — не из-за каких-то твоих качеств, а из-за служебного задания — и я бы для тебя все сделал, что бы ты ни пожелал, но теперь мне до тебя дела нет. И это переламывание прута меня не трогает, оно только напоминает мне, какого дикого господина я имел; чтобы расположить меня к тебе, это не подойдет.
— Ты так разговариваешь со мной, — сказал К., — как будто уже абсолютно точно известно, что тебе никогда больше не придется меня опасаться. Но на самом деле ведь это не так. Ты ведь, скорее всего, еще от меня не свободен, так быстро здесь дела не решаются…
— Иногда — еще быстрее, — перебил Иеремия.
— Иногда, — сказал К., — но ничто не указывает на то, что так произошло и в этот раз, по крайней мере, ни у тебя, ни у меня письменного решения на руках нет. Следовательно, рассмотрение еще только идет, и я через мои связи пока что никак не вмешивался, но я это сделаю. И если оно кончится не в твою пользу, то окажется, что ты не очень-то позаботился о том, чтобы твой господин хорошо к тебе относился, так что, может быть, не стоило даже ломать этот прут. И хоть ты и увел Фриду, от чего тебя сейчас так невероятно распирает гордость, но при всем уважении к твоей персоне (которое у меня есть, даже если у тебя ко мне его уже нет) нескольких моих слов Фриде будет достаточно — я это знаю, — чтобы разорвать ту паутину лжи, которой ты ее опутал. Ведь только ложью можно было сманить у меня Фриду.
— Я твоих угроз не боюсь, — заявил Иеремия. — Ты же не хочешь, чтоб я был у тебя помощником, ты вообще боишься помощников, только со страху ты ударил бедного Артура.
— Возможно, — сказал К. — От этого было не так больно? Возможно, таким способом я еще не раз смогу показать мой страх перед тобой. Я вижу, что быть помощником для тебя не очень-то радостно, а для меня, несмотря на весь мой страх, наоборот, самое развлечение — заставить тебя быть им. Причем на этот раз я позабочусь о том, чтобы получить тебя одного, без Артура; я смогу тогда уделить тебе больше внимания.
— Ты думаешь, я хоть самую малость всего этого боюсь?
— Да, я думаю, — сказал К., — что немного ты, конечно, боишься, а если ты умен, то сильно боишься. Иначе почему же ты до сих пор не ушел к Фриде? Скажи, ты что — ее любишь?
— Люблю? — удивился Иеремия. — Она — хорошая, умная девушка, бывшая возлюбленная Кламма, следовательно, во всяком случае, достойна уважения. И если она непрерывно просит меня избавить ее от тебя, почему бы мне не сделать ей одолжение, тем более что я и тебе тоже никакого огорчения не причиняю, ты же утешился у этих проклятых барнабасовских.
— Вот теперь я вижу, что ты испугался, — сказал К., — испугался самым жалким образом и пытаешься заморочить мне голову. Фрида просила только об одном: избавить ее от одичавших, похотливых, как псы, помощников; к сожалению, у меня не было времени как следует выполнить ее просьбу, и вот последствия моего упущения.
— Господин землемер! Господин землемер! — закричал кто-то на всю улицу.
Это был Барнабас. Он подбежал, еле переводя дыхание, но не забыл поклониться К.
— Мне удалось, — проговорил он.
— Что удалось? — спросил К. — Ты передал Кламму мою просьбу?
— Не вышло, — сказал Барнабас. — Я очень старался, но это было невозможно; я протиснулся вперед, стоял целый день — хотя меня не приглашали — так близко у конторки, что один раз писец, которому я загородил свет, даже меня оттолкнул; когда Кламм отрывался от книги, я привлекал к себе внимание — хотя это запрещено, — поднимая руку, пробыл дольше всех в канцелярии, остался там потом уже только один со слугами и очень обрадовался, когда увидел, что Кламм возвращается, но это было не из-за меня, он только быстро посмотрел еще что-то в одной книге и сразу же снова ушел, а я все еще стоял не двигаясь, и под конец слуга почти что вымел меня метлой в дверь. Я признаюсь во всем этом, чтобы ты не был снова недоволен моей работой.
— Что мне от всех твоих стараний, Барнабас, — сказал К., — если они не имели успеха.
— Но я имел успех, — возразил Барнабас. — Когда я вышел из моей канцелярии — я называю ее моей канцелярией, — я увидел, как из внутреннего коридора медленно приближается какой-то господин: кроме него, нигде уже никого не было, ведь уже было очень поздно. Я решил его подождать, это была хорошая возможность еще остаться там, я ведь и вообще лучше бы там остался, чтобы не надо было нести тебе плохое известие. Но и без того стоило подождать этого господина, ведь это был Эрлангер. Ты его не знаешь? Он один из первых секретарей Кламма. Такой хилый, маленький господин, он немного хромает. Он узнал меня сразу, он славится своей памятью и знанием людей, он только сдвинет брови — и ему этого достаточно, чтобы узнать любого, часто даже — людей, которых он никогда не видел, о которых он только слышал или читал: меня, например, он вряд ли когда-нибудь видел. Но хотя он любого сразу узнает, он сначала спрашивает так, как будто сомневается: «Ты случайно не Барнабас?» — сказал он мне. И потом спросил: «Ты землемера знаешь, да?» И потом сказал: «Это очень кстати, я сейчас еду в господский трактир. Землемер должен прийти ко мне туда. Я живу в комнате номер пятнадцать. Но пусть приходит прямо сейчас. Мне там надо только кое с кем переговорить, и в пять часов утра я уже возвращаюсь. Скажи ему, что у меня к нему очень важный разговор».
Неожиданно Иеремия бросился бежать. Барнабас, из-за своего возбуждения до сих пор почти не обращавший на него внимания, спросил:
— А что хочет Иеремия?
— Опередить меня у Эрлангера, — бросил К.; он уже бежал за Иеремией, догнал его, вцепился ему в руку и спросил:
— Это страсть к Фриде тебя вдруг так охватила? У меня она не меньше, так что мы с тобой пойдем рядом, шаг в шаг.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Перед затемненным господским трактиром стояла маленькая группа людей; у двоих или троих были ручные фонарики, так что некоторые лица можно было различить. К. увидел только одного знакомого — Герштеккера, возницу. Герштеккер встретил его вопросом:
— Ты все еще в деревне?
— Да, — ответил К., — я прибыл надолго.
— А мне это все равно, — сказал Герштеккер, сильно закашлялся и отвернулся к остальным.
Как выяснилось, все ждали Эрлангера. Эрлангер уже приехал, но беседовал пока еще с Момусом, а посетителей начнет принимать позже. Общий разговор крутился вокруг того, что в доме ждать не разрешили и приходится стоять здесь на улице, в снегу. Хотя пока еще и не очень холодно, но все равно это невежливо — ночью, может быть, часами держать посетителей перед домом. Правда, виноват в этом не Эрлангер, он, напротив, господин очень любезный, едва ли об этом подозревает и наверняка очень бы рассердился, если бы ему об этом сообщили. Виновата во всем хозяйка господского трактира, которая в своем уже болезненном стремлении к изысканности не желала, чтобы в господский трактир' приходило сразу много посетителей. «Если уж это необходимо и им непременно нужно приходить, — обычно говорила она, — то ради бога — только по одному». И она добилась того, что посетители, которые вначале ждали прямо в коридоре, затем — на лестнице, потом — в сенях, а под конец — в пивной, в итоге были выдворены на улицу. Но даже и этого ей было мало. Ей было невыносимо в своем собственном доме постоянно находиться, как она выражалась, «в осаде». Ей было непонятно, для чего вообще нужно это хождение посетителей. «Чтобы грязь у крыльца разводить», — сказал как-то в ответ на ее вопрос, видимо, в раздражении один чиновник, но для нее это было очень убедительно, и она охотно это высказывание цитировала. Она хотела — и это уже совпадало с желаниями посетителей, — чтобы напротив господского трактира был построен для них специальный дом ожидания. Приятнее всего ей было бы, если бы и разговоры с посетителями и допросы происходили вне господского трактира, но этому противились чиновники, а когда чиновники всерьез чему-то противились, то, естественно, хозяйке этого было не преодолеть, хотя во второстепенных вопросах она, благодаря своей неутомимой и по-женски ласковой настойчивости, добивалась многого, установив что-то вроде маленькой тирании. Но было похоже, что эти беседы и допросы хозяйке и дальше придется терпеть в своем доме, так как господа из Замка, находясь в деревне, отказывались по служебным делам покидать господский трактир. Они всегда торопились, бывать в деревне очень не любили, задерживаться в ней дольше, чем было безусловно необходимо, не имели ни малейшей охоты, и поэтому от них нельзя было требовать, чтобы только из уважения к тишине и покою в господском трактире они то и дело тащились со всеми своими бумагами через улицу в какой-то другой дом и теряли таким образом время. Охотнее всего чиновники разбирали бы служебные дела вообще в пивной, или в своих комнатах (по возможности — во время еды), или в кровати перед сном, или утром, когда им было тяжело вставать и хотелось еще поваляться в постели. Напротив, вопрос о возведении дома ожидания, кажется, близился к благоприятному разрешению, правда, чувствительным наказанием для хозяйки было то (над этим немного посмеивались), что как раз дело о постройке дома ожидания потребовало многочисленных обсуждений и коридоры трактира почти не бывали пусты.