К., улыбаясь, кивал; ему казалось, что теперь он прекрасно все это понимает — не потому, что это его чем-то встревожило, просто теперь он уже не сомневался, что в следующую минуту заснет окончательно, на этот раз крепко и без сновидений; между компетентными секретарями, с одной стороны, и некомпетентными, с другой, и в окружении масс целиком загруженных посетителей он погрузится в глубокий сон и таким образом ускользнет ото всех. К тихому, самодовольному голосу явно зря старавшегося во имя своего усыпления Бюргеля К. теперь уже так привык, что он скорее помогал ему заснуть, чем мешал. «Тарахти, мельница, тарахти, — думал он, — ты тарахтишь только для меня».
— Так где же тут в таком случае, — говорил Бюргель, поигрывая двумя пальцами на нижней губе, расширяя глаза и вытягивая шею так, как если бы он после утомительного путешествия приближался к какому-то восхитительному месту, — так где же тут в таком случае вышеупомянутая редкая, почти несуществующая возможность? Весь секрет в инструкциях о компетентности. Дело ведь обстоит не так — да и не может в большой, заполненной людьми организации обстоять так, чтобы в каждом вопросе был компетентен только один определенный секретарь. Дело обстоит лишь так, что один обладает главной компетентностью, а многие другие в известных пределах тоже обладают некоторой, хотя и меньшей компетентностью. Как бы смог кто-то один, будь он даже величайший работник, собрать на своем письменном столе все, что имеет отношение хотя бы к самому мельчайшему делу? Даже то, что я сказал о главной компетентности, и то слишком сильно. Разве в самой малой компетентности не заключена уже вся она целиком? Разве не решает здесь та страсть, с которой берутся за дело? И разве она, эта страсть, не всегда одна и та же, разве не присутствует всегда в полном объеме? Секретари могут различаться во всем, и таких различий бесконечное множество, — но не в страсти: ни один из них, получи он приглашение заняться случаем, в котором обладает хоть малейшей компетентностью, не сможет удержаться. Формально, разумеется, должна быть обеспечена возможность упорядоченного ведения переговоров, и поэтому для каждого из посетителей на первый план выступает один определенный секретарь, которого он официально и должен держаться. Но это даже не обязательно именно тот секретарь, который обладает наибольшей компетентностью в данном деле, тут все решает организация и особые потребности момента. Таково положение дел. И теперь сообразите, господин землемер, какова возможность того, что некий посетитель благодаря каким-то обстоятельствам и несмотря на уже вам описанные, как правило, вполне достаточные препятствия все-таки застанет врасплох среди ночи секретаря, обладающего известной компетентностью в соответствующем деле. О такого рода возможности вы, очевидно, еще не думали? Охотно готов вам поверить. К тому же о ней совершенно не нужно думать, поскольку ее ведь почти не существует. Каким же маленьким и юрким зернышком необычной, совершенно особой формы должен быть этот посетитель, чтобы проскользнуть сквозь такое непревзойденное сито? Вы полагаете, что этого вообще не может произойти? Вы правы, этого вообще не может произойти. Но однажды ночью — кто может за все ручаться? — это все-таки происходит. Я, правда, среди моих знакомых не знаю никого, с кем бы это случалось, но, однако же, это очень мало что доказывает; в сравнении с общим числом тех, кого здесь следует принимать в расчет, мои знакомства ограниченны, и кроме того, абсолютно нет уверенности, что секретарь, с которым нечто подобное случилось, захочет в этом признаться: все-таки такое происшествие очень серьезно задевает личную и в известной мере служебную гордость. Но тем не менее мой опыт, пожалуй, доказывает, что речь здесь идет о столь редком, собственно, лишь по слухам существующем и решительно ничем другим не подтвержденном явлении, что, следовательно, бояться его было бы большим преувеличением. И даже если бы оно в самом деле произошло, думается, его можно было бы обезвредить, попросту доказав (а это очень легко), что в этом мире для него нет места. Во всяком случае, прятаться от страха перед ним под одеяло и бояться выглянуть — это патология. Но даже если бы вдруг осуществилось совершенно невероятное, разве тогда уже все было бы потеряно? Напротив. Чтобы все было потеряно — это еще невероятнее, чем самое невероятное. Правда, если посетитель в комнате, это уже очень скверно. От этого сжимается сердце. «Как долго ты сможешь сопротивляться?» — спрашиваешь тогда себя, но знаешь, что никакого сопротивления не будет. Вы только должны правильно представить себе это положение. Никогда не виданный, но всегда ожидавшийся, с истинной страстью ожидавшийся и всегда благоразумно считавшийся недостижимым посетитель — сидит вот здесь. Уже одним своим молчаливым присутствием он приглашает вторгнуться в его жалкую жизнь, оглядеться в ней, как в своих владениях, и посочувствовать его бесполезным притязаниям. Тихой ночью такое приглашение очень заманчиво. Принимаешь его, и с этого момента, по существу, перестаешь быть официальным лицом. Попадаешь в такое положение, когда скоро уже становится невозможно отказать в какой-то просьбе. Откровенно говоря, приходишь в отчаяние, еще откровеннее говоря — очень счастлив. Приходишь в отчаяние — от той беззащитности, с которой сидишь здесь и ждешь просьбы посетителя, и знаешь, что ее, если уж она будет высказана, придется выполнить, даже если она (по крайней мере, насколько ты можешь себе это представить) форменным образом подрывает служебную организацию; это ведь, наверное, самое худшее, что может встретиться в практике. Прежде всего потому, что, не говоря уже обо всем остальном, это ни в какие рамки не укладывающееся превышение власти, ведь в такой момент насильственным образом присваиваешь себе чужие права. Мы же по своему положению не уполномочены выполнять такие просьбы, о которых здесь идет речь, но от близости этого ночного посетителя в некотором роде возрастают наши служебные силы, мы принимаем на себя обязательства в отношении вещей, лежащих вне нашей сферы, — и ведь мы их потом выполняем. Ночной посетитель, как разбойник в лесу, вынуждает нас к таким жертвам, на которые мы в иных условиях никогда не были бы способны; ну хорошо, так обстоит дело в тот момент, когда посетитель еще здесь, когда он нас укрепляет, и вынуждает, и подталкивает, и все происходит еще полубессознательно, — но каково нам потом, когда это уже произошло, когда посетитель, насытившийся и беззаботный, нас покидает, а мы остаемся тут, одинокие, беззащитные перед лицом нашего злоупотребления служебным положением, — это просто невозможно себе представить! И тем не менее мы счастливы. Как самоубийственно может быть счастье! Мы, конечно, могли бы постараться скрыть от посетителя истинное положение вещей. Ведь сам он без посторонней помощи едва ли что-нибудь заметит. Ведь он, наверное, считает, что только в силу каких-то случайных, посторонних причин (устал, разочарован, бесцеремонен и равнодушен от усталости и разочарования) ввалился не в ту комнату, в какую хотел, он сидит здесь, ничего не зная, и занят — если он вообще чем-то занят — мыслями о своей ошибке или о своей усталости. Нельзя ли его так и оставить? Нельзя. В припадке счастливой болтливости ты должен все ему объяснить. Не в силах хоть самую малость пощадить себя, ты должен исчерпывающе показать ему, что произошло и по какой причине это произошло, и какая это исключительно редкая возможность, и как она уникально велика; ты должен показать, как посетитель набрел на такую возможность и как он при всей его беспомощности, на которую никакое другое существо, за исключением именно и только посетителя, не может быть способно, — как, несмотря на это, он теперь, господин землемер, может, если он хочет, всем завладеть; и для этого ему не нужно ничего делать — только выразить каким-то образом свою просьбу, исполнение которой уже подготовлено, исполнение которой просто-таки идет ей навстречу, — все это ты должен показать; тяжелый час для чиновника. Но когда уже и это сделано, тогда, господин землемер, самое необходимое произошло, и ты должен удовольствоваться этим и ждать.
К. спал, отрешившись от всего, что произошло. Голова его, вначале лежавшая на левой, вытянутой поверх спинки кровати руке, во сне соскользнула и теперь висела в воздухе, медленно опускаясь все ниже; опоры вверху на руку было уже недостаточно, и К. бессознательно нашел себе еще одну, упершись правой рукой в одеяло, при этом случайно попал как раз на вытянутую под одеялом ногу Бюргеля и ухватил ее. Бюргель внимательно посмотрел и оставил ему ногу, несмотря на те неудобства, которые, возможно, испытывал.
В этот момент раздались сильные удары в боковую стену. К., вздрогнув, проснулся и посмотрел на стену.
— Там не землемер? — спросил чей-то голос.
К. спал, отрешившись от всего, что произошло. Голова его, вначале лежавшая на левой, вытянутой поверх спинки кровати руке, во сне соскользнула и теперь висела в воздухе, медленно опускаясь все ниже; опоры вверху на руку было уже недостаточно, и К. бессознательно нашел себе еще одну, упершись правой рукой в одеяло, при этом случайно попал как раз на вытянутую под одеялом ногу Бюргеля и ухватил ее. Бюргель внимательно посмотрел и оставил ему ногу, несмотря на те неудобства, которые, возможно, испытывал.
В этот момент раздались сильные удары в боковую стену. К., вздрогнув, проснулся и посмотрел на стену.
— Там не землемер? — спросил чей-то голос.
— Да, — отозвался Бюргель, отнял у К. свою ногу и неожиданно, бурно и шаловливо, как маленький мальчик, потянулся.
— Так пусть он наконец идет сюда, — снова сказал голос; ни присутствие Бюргеля, ни то, что К. еще мог быть ему нужен, во внимание не принималось.
— Это Эрлангер, — шепотом сказал Бюргель; то, что Эрлангер был в соседней комнате, его, кажется, не удивило. — Идите к нему сразу, он уже злится, постарайтесь его успокоить. У него хороший сон, но мы все-таки слишком громко разговаривали; когда говоришь о некоторых вещах, невозможно сдерживать ни себя, ни голос. Ну идите же; вы, кажется, даже проснуться не в состоянии. Идите, чего еще вы здесь, собственно, ждете? Нет, можете не извиняться за вашу сонливость, зачем же? Телесных сил нам хватает только до известного предела, кто виноват в том, что именно этот предел так важен и для остального? Нет, в этом никто не виноват. Так мир сам себя корректирует в своем движении и сохраняет равновесие. Это ведь превосходно устроено, всякий раз непостижимо превосходно, даже если это в ином отношении и прискорбно. Ну идите, я не понимаю, почему вы на меня так смотрите. Если вы еще протянете, Эрлангер примется за меня, а я бы очень желал этого избежать. Идите же, кто знает, что вас там ждет, тут же везде полно возможностей. Правда, есть такие возможности, которые в некотором роде слишком велики, чтобы их использовать; есть вещи, которые разбиваются не обо что-то другое, а о самих себя. Н-да, это достойно удивления. Впрочем, я все-таки надеюсь, что смогу теперь немного поспать. Правда, уже пять часов и скоро начнется весь этот шум. Если б хоть вы, по крайней мере, соблаговолили уйти!
Оглушенный внезапным пробуждением от тяжелого сна, все еще бесконечно сонный, с болью во всем теле от неудобного положения, К. долго не мог решиться встать, держался за лоб и смотрел вниз, на застежку своих брюк. Даже непрерывные попытки Бюргеля распрощаться не могли заставить его уйти, только ощущение бесполезности дальнейшего пребывания в этой комнате постепенно склоняло его к этому. Комната казалась ему теперь невыразимо тоскливой. Стала ли она такой или всегда такой была, он не знал. Даже заснуть здесь снова он бы не смог. Эта уверенность оказалась решающей; немного усмехаясь этому, К. поднялся и, опираясь на все, на что только можно было опереться: на кровать, на стену, на дверь — и не говоря ни слова, как будто давно уже попрощался с Бюргелем, вышел, не кивнув, из комнаты.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Скорей всего, он с тем же безразличием прошел бы мимо комнаты Эрлангера, если бы Эрлангер не стоял в дверях и не поманил его. Один короткий пригласительный жест указательным пальцем. Эрлангер был уже совсем готов ехать: он стоял в черном меховом пальто с узким воротником, застегнутым под самой шеей. Слуга как раз протягивал ему перчатки и держал наготове меховую шапку.
— Вы должны были уже давно прийти, — заметил Эрлангер.
К. хотел извиниться. Эрлангер, устало закрыв глаза, показал, что это можно опустить.
— Дело в следующем, — сказал он. — В пивной раньше служила некая Фрида, я знаю только ее имя, ее саму я не знаю, она меня не интересует. Эта Фрида иногда подавала пиво Кламму. Теперь там, кажется, какая-то другая девушка. Ну, это изменение, естественно, не имеет значения, по-видимому, ни для кого, а для Кламма — совершенно точно. Однако, чем больше выполняемая работа, а работа Кламма, разумеется, самая большая, тем меньше остается сил для того, чтобы защищать себя от внешнего мира, вследствие чего любое незначительное изменение незначительнейшей вещи может уже серьезно мешать. Малейшее изменение на письменном столе, удаление какого-нибудь с незапамятных времен сидевшего там грязного пятна — все это может мешать, и точно так же — новая подавальщица. Ну, даже если кому-то другому при какой угодно другой работе это бы и мешало, Кламму все это, разумеется, не мешает, об этом не может быть и речи. Тем не менее мы настолько обязаны заботиться об удобствах Кламма, что устраняем даже те помехи, которых для него не существует (а скорей всего, их для него вообще не существует), если они производят на нас впечатление возможных помех. Мы устраняем эти помехи не ради него и не ради его работы, а ради нас, чтобы наша совесть была спокойна. И потому эта Фрида должна немедленно вернуться обратно в пивную; возможно, она помешает как раз своим возвращением, ну, тогда мы ее снова уберем, но пока что она должна вернуться. Вы, как мне сказали, живете с ней, поэтому немедленно обеспечьте ее возвращение. Личные чувства здесь, конечно, не могут приниматься во внимание, это само собой разумеется, потому я и не намерен пускаться ни в какие дальнейшие разъяснения этого дела. Я сделаю уже значительно больше, чем требуется, упомянув, что, если вы в данном частном пункте себя зарекомендуете, это при случае может оказаться полезным для обеспечения вашего существования. Это все, что я имею вам сказать.
Он кивком распрощался с К., надел поданную слугой шапку и быстро, но слегка прихрамывая, зашагал в сопровождении слуги по коридору.
Иногда здесь отдавали приказы, которые было очень легко исполнить, но эта легкость не радовала К. И не только потому, что приказ касался Фриды, и, хоть и был высказан как приказ, для К. звучал насмешкой, но главным образом потому, что он убеждал К. в бесполезности его устремлений. Все эти приказы гремели над ним, но не задевали его; были приказы неприятные, и были приятные, и даже приятные в глубине, наверное, тоже содержали неприятную начинку, — как бы там ни было, они не задевали его, а он оказался слишком далеко внизу и никак не мог вмешаться или тем более заставить их умолкнуть, чтобы услышали и его голос. Если Эрлангер тебя выставляет — что ты можешь сделать? А если бы не выставил — что бы ты ему сказал? К. по-прежнему сознавал, что его усталость повредила ему сегодня больше, чем все неблагоприятные стечения обстоятельств, но почему же он не смог вынести этих нескольких тяжких ночей и одной бессонной, — ведь он считал, что на свое тело он может рассчитывать, и без такого убеждения вообще не пустился бы в этот путь, — откуда такая непреодолимая усталость именно здесь, где никто не был усталым или скорее где каждый и все время был усталым, но это не вредило работе — даже, напротив, кажется, ускоряло ее. Отсюда следовал вывод, что это была какая-то совершенно иная усталость, чем усталость К. У них, по-видимому, была усталость от счастливой работы, нечто такое, что внешне выглядело как усталость, а по существу было несокрушимым миром, несокрушимым покоем. Если к обеду немного устаешь, то ведь это нормально для счастливого, естественного течения дня. «У этих господ здесь непрерывный обед», — сказал себе К.
И это хорошо согласовывалось с тем, что теперь в пять часов утра везде, по обе стороны коридора, царило оживление. В этом смешении голосов из комнат было что-то ужасно веселое. В какой-то момент это было похоже на восторг детей, собравшихся на прогулку, в другой — на переполох в курятнике, на радость существования в полном согласии с просыпающимся днем; где-то некий господин даже подражал крику петуха. Сам коридор был еще пуст, но двери уже пришли в движение, ежесекундно какая-нибудь из них приоткрывалась и тут же снова закрывалась, в глазах рябило от этого открывания-закрывания дверей; К. заметил еще, что вверху, в просветах между недоведенными доверху стенами и потолком, то тут, то там появлялись и сразу же исчезали по-утреннему растрепанные головы. Издалека медленно приближалась подталкиваемая слугой маленькая тележка, нагруженная папками. Рядом шел второй слуга, в руке он держал какой-то список и, очевидно, сравнивал по нему номера на дверях с номерами папок. Перед дверями тележка, как правило, останавливалась, обычно после этого дверь открывалась и соответствующие папки (а иногда только какой-нибудь листочек — в таких случаях между комнатой и коридором происходил небольшой разговор, по всей видимости, упрекали слугу) передавались в комнату. Если дверь оставалась закрытой, папки аккуратно складывались на пороге. В таких случаях волнение соседних дверей, как показалось К., не ослабевало, даже если папки туда уже были распределены, а скорее усиливалось. Видимо, соседи алчно высматривали эти непостижимым образом еще не взятые с порога папки, они не могли понять, как это может быть, что кому-то нужно только открыть дверь, чтобы завладеть своими папками, — и он этого не делает; возможно даже, что так и не взятые папки позднее распределялись между другими господами, которые уже теперь поминутно выглядывали, желая убедиться, что папки все еще лежат на пороге и что у них, следовательно, все еще есть надежда. Кстати, лежать оставались особенно большие стопки папок, и К. предположил, что их нарочно оставляли полежать: из своеобразного хвастовства, или из злобы, или из расчетливой гордости, чтобы подразнить коллег. В этом предположении его укрепляло то, что время от времени (всякий раз именно тогда, когда он в ту сторону не смотрел) такая стопка, после того как она уже достаточно долго выставлялась напоказ, неожиданно и поспешно втаскивалась в комнату; дверь затем вновь неподвижно застывала, и двери вокруг тогда тоже успокаивались — разочарованные или, может быть, удовлетворенные тем, что причина их постоянного раздражения наконец устранена; однако потом они постепенно снова приходили в движение.