Клиффорд Саймак Земля осени
Он сидел на веранде в качалке, и, когда кресло раскачивалось, доски под ним поскрипывали. В доме напротив пожилая седовласая женщина подстригала кустики хризантем. В просветах между старыми домами вдалеке виднелись деревья и пустырь. На землю нежной синевой легло бабье лето. Деревушка была тихой и спокойной — такой тихой и спокойной, какими бывают старые деревушки скорее в мечтах, чем в реальной жизни. Еще рано было для старика соседа, который каждый вечер брел по тротуару, ощупывая тростью заросшие травой кирпичи. Он не слышал и детей, обычно затевавших возню вдалеке, когда падали сумерки. Впрочем, слышал ли он их прежде? Он не всегда прислушивался к ним.
Книга была под рукой, но читать не хотелось. Можно было выйти на задний двор, снова взять лопату и грабли и вскопать грядки, но стоило ли готовить семена к весне, которая никогда не придет сюда? Раньше, еще до того, как он узнал правду об этих местах, об осени и весне, он напоминал о семенах Молочнику, а тот очень смущался.
Он миновал все эти зачарованные мили, в горечи бросив свой мир. В первые дни своей жизни здесь он был удовлетворен возможностью жить ничего не делая — быть первосортным бездельником, не ощущая при этом ни вины, ни стыда, и не заниматься абсолютно ничем, точнее, абсолютно ничем из того, чем обычно бывает занят человек.
Он брел тогда по улице в тишине и золоте солнечного света, и первым, кого он встретил, была старушка — та, что жила напротив. Она стояла у открытой калитки, как будто ждала его, и сказала:
— За долгие месяцы — вы первый, кто пришел жить к нам. Нынче приходят немногие. Ваш дом напротив моего, и я надеюсь, мы будем хорошими соседями.
Он хотел снять шляпу и поднял руку, но вспомнил, что шляпы у него нет.
— Меня зовут Нельсон Рэнд, — сказал он. — Я инженер. Попытаюсь стать достойным соседом.
Он заметил, как старушка подтянулась при этих словах. Несмотря на то что она была седой и сгорбленной, в ней чувствовалась какая-то успокаивающая приветливость.
— Заходите, пожалуйста, — сказала она. — Попробуете мою стряпню и лимонад. У меня гости, но я не буду знакомить их с вами.
Он ждал, что старушка объяснит, почему не представит его, но объяснения не последовало, и он пошел за ней по разрушенным временем кирпичам дорожки среди клумб с астрами и хризантемами.
В большой гостиной с высокими потолками, со скамеечками в пролетах окон, с громоздкой старинной мебелью и пылающим камином стоял у огня маленький столик. Хозяйка пригласила Рэнда садиться, а сама, сев напротив, налила лимонаду и придвинула гостю тарелку со стряпней.
— Не обращайте на них внимания, — сказала она. — Все они до смерти хотят познакомиться с вами, но я не стану им потакать.
Не обращать внимания на гостей было проще простого, потому что в комнате не было Ни одного человека.
— Майору, что облокотился вон там на камин, — сказала хозяйка, — не нравится мой лимонад. Ему по вкусу более крепкие напитки. Прошу вас, мистер Рэнд, попробуйте лимонаду. Уверяю вас, он хороший. Я сама готовлю его. У меня нет ни служанки, ни кухарки. Я живу совсем одна и страшно довольна этим, а мои друзья заглядывают ко мне порой даже чаще, чем хотелось бы.
Он попробовал лимонад не без опаски, и его удивило, что это действительно был лимонад, и даже по-настоящему хороший; такой лимонад он пил мальчишкой на праздниках 4 июля да на школьных пикниках и с тех пор никогда больше не пробовал.
— Превосходный лимонад, — сказал он.
— Женщина в синем, что сидит у окна, — продолжала хозяйка, — живет здесь много лет. Мы были подругами. Она уезжала однажды, и я была удивлена, что она вернулась. Меня раздражает, что я никак не вспомню ее имя, — если я вообще его знала. Вы случайно не знаете, как ее звать?
— Боюсь, что нет.
— О, конечно, вы и не можете знать. Я и забыла. Я стала такой забывчивой. Вы же приехали недавно.
Он просидел здесь всю вторую половину дня, пил лимонад и ел стряпню, пока она болтала о своих несуществующих гостях. И только тогда, когда он пересек улицу, вошел в дом, по ее словам принадлежавший ему, и помахал ей рукой, прощаясь, он вспомнил: она не назвала своего имени… Он и теперь не знал его.
Как давно это было? Он удивился, поняв, что не знает. Во всем была виновата осень. Как может человек заметить бег времени, когда все тянется осень?
Все это началось в тот день, когда он отправился через Айову в Чикаго. Нет, поправил он себя, это началось с ощущения слабости, хотя он поначалу меньше всего обращал внимание на слабость. Он решил, что это что-то нервное, а может, просто вызвано перепадом атмосферного давления. Выглядело это так, словно мир, который должен быть определенным и устойчивым, внезапно оказался каким-то мистическим рубежом между „здесь" и „там".
Он остался без работы: лопнул контракт. Его компания была не единственной; многие другие компании тоже потеряли контракты, и немало сбитых с толку инженеров было выброшено на улицу. Возможности получить работу в Чикаго практически нет. „Хотя, — подумал он, — теперь-то ее, может быть, уже достаточно". И вообще, сказал он себе тогда, даже если он и не получит работу сразу, то все равно будет в лучшем положении, чем многие другие. Он молод и одинок, в банке еще оставалось немного денег, он не закладывал дом, не выплачивал за машину, и детей у него не было. Значит, и рассчитывать он мог только на себя — ни семьи, ни родни. Старый скупой холостяк дядя, вырастивший его после того, как родители погибли в автокатастрофе, и из последних сил убивавшийся на ферме в Висконсине, давно канул в прошлое, и воспоминания о нем оставались самые туманные. Рэнд помнил, что не любил дядюшку. Не то чтобы ненавидел — просто недолюбливал. И когда узнал, что его забодал бык, то не заплакал. Итак, Рэнд остался на свете один.
Все-таки денег он скопил меньше, чем мог бы, и это ограничивало время на поиск работы, а поскольку работу искали и другие, более опытные инженеры, Рэнд понимал, что сразу ему ее не найти. Он ехал и ехал по стране, ночуя в своем потрепанном автомобиле, останавливаясь на маленьких придорожных стоянках, чтобы приготовить себе еду.
Он почти что уже пересек штат. Дорога извивалась среди холмов, окружавших Миссисипи. Впереди за поворотом он мельком увидел дымящиеся трубы и высокие здания. Это означало, что там был город.
Рэнд выехал на обрыв, и тот предстал перед ним — маленький захолустный городок, лежавший за рекой. Ему показалось, что город виден хуже, чем должно быть, будто он был каким-то нереальным, декорацией, вырисовывающейся за занавесом, с неясными очертаниями и сглаженными углами, словно Рэнд смотрел на него сквозь озеро прозрачной, кристально чистой воды, подернутой мелкой рябью. Вначале он приписал это дорожной усталости и открыл окно, чтобы свежий воздух попадал в кабину, потом остановил машину, чтобы размяться и прогнать усталость.
Но стало еще хуже, чем раньше, и он даже немного испугался — не столько призрачного города в мареве, сколько своего состояния: он не понимал, что с ним могло случиться.
Он съехал на обочину, затормозил. Слабость, казалось, прошла. Он заметил, что дорога изменилась, и понял, почему она показалась ему неудобной. Поверхность ее была в „оспинах" — торчали куски бетона, а кое-где плиты были разбиты и выбоины засыпаны галькой.
Он оторвал глаза от дороги, чтобы взглянуть на город, и не увидел его. Город исчез. Только развалины остались на том месте, где он стоял. Рэнд опустил руки на баранку и в безмолвии — гробовом безмолвии — слушал вороний грай. Он, ошеломленный, пытался припомнить, слышал ли он раньше ворон, а затем увидел их — черные кляксы над вершиной обрыва. И еще там были деревья. Нет, не высокие и стройные, а раскиданные повсюду черные обрубки. Обломки города и останки деревьев с угольно-черными кляксами воронья над ними.
Едва ли он отдавал себе отчет в том, что делает, но остался в автомобиле. Потом, вспоминая, он решил, что это было глупостью. Но машина была единственной вещью, в неизменности которой он не сомневался, единственной вещью, связывавшей его с реальностью. Его руки шарили по сиденью и вдруг наткнулись на что-то твердое и продолговатое. Пальцы сжали находку, и до тех пор, пока он не вылез из автомобиля, он никак не мог сообразить, что же это такое у него в руках. Это был фотоаппарат, валявшийся около него на сиденье.
Сидя на веранде, рассохшийся пол которой поскрипывал под качалкой, он подумал, что снимки все еще сохранились, хотя очень много времени прошло с тех пор, как он вспоминал о них, очень много времени минуло с тех пор, как он вообще задумался о чем-либо из своей потусторонней жизни в этой стране осени. Это была дельная мысль, и он пытался удержать ее, сохраняя спокойствие и не допуская того, чтобы он догадался или, точнее сказать, решил, что догадался.
Фотографировал он бессознательно, хотя впоследствии пытался доказать себе, что это не так, поздравляя себя с ловким трюком, обеспечившим хоть малюсенькое доказательство того, чего одна лишь его память никогда бы доказать не смогла. Ведь верно — человек, грезящий о столь многом, обдумывающий разные разности, воображающий всякие события, никак не может доверять своей памяти.
Все, о чем он вспоминал, было туманным, словно действительность разрушенного города лежала в другом измерении, которое невозможно было ни объяснить, ни даже представить себе. Он мог лишь смутно вспомнить, как наводил на резкость и щелкал затвором. Он вспомнил людей, бросившихся к нему по склону холма, сумасшедший бег к автомобилю, захлопнутую дверь, машину, зигзагами летевшую по мостовой, по разрушенной дороге от вопящих людей, бывших менее чем в сотне футов позади.
Он снова съехал на обочину, дорога больше не была разрушенной. Она спокойно и ровно текла к городу, который недавно был разнесен в щепки. Да, он снова свернул с дороги и остановился. Сердце колотилось, и прошло немало времени, прежде чем он смог тронуться снова, и двигался очень медленно, потому что не доверял себе и боялся, словно вел машину на повышенной скорости.
Он намеревался переправиться через реку и, добравшись до Чикаго, переночевать там, но теперь планы его изменились. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но у него были пленка и время, чтобы как следует обдумать все происшедшее.
Он нашел загородную стоянку в пяти милях от города, заехал туда, остановился рядом с жаровней и старой колонкой. Он взял несколько поленьев из поленницы и развел огонь, вытащил коробку с кухонной утварью и продуктами, повесил котелок с кофе, поставил сковороду на жаровню и разбил в нее три яйца.
Съезжая с дороги, он заметил человека, бредущего по обочине, а теперь, занявшись обедом, он увидел, что человек свернул и идет к автомобилю.
Незнакомец остановился у колонки.
— Работает? — спросил он. Рэнд кивнул:
— Я только что набрал воды в котелок.
— Жаркий денек, — заметил человек. Он заработал рычагом колонки. — Жаркий для прогулок, — добавил он.
— Давно идете?
— Да уже недель шесть.
Рэнд внимательно посмотрел на него. Одежда путника была старой и потрепанной, но совершенно чистой. Он брился день-два тому назад. Волосы у него были длинными, но, видимо, не потому, что ему так нравилось, — просто он давно не стригся.
Вода хлынула в желоб, и человек, сложив руки ковшичком, подставил их под струю, собираясь напиться.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Очень хотелось пить.
— Давно ели? — спросил Рэнд. Человек заколебался.
— Давненько, — признался он.
— Возьмите вон ту коробку на заднем сиденье. Берите себе тарелку и вилку. И чашку тоже. Кофе скоро поспеет.
— Не хотелось бы мне, мистер, чтобы вы подумали, что я подошел сюда….
— Бросьте, — сказал Рэнд. — Я знаю, как обстоят дела. Этого нам хватит на двоих.
Человек взял тарелку, кружку, нож, вилку, ложку, подошел к огню.
— Никак не могу привыкнуть, — пожаловался он. — Сроду я не бездельничал. Всю жизнь работал. С семнадцати лет.
— Вам готово, — сказал Рэнд. Он перевернул яичницу на тарелку, вернулся к ящику и взял еще три яйца.
Человек подошел к столику и поставил на него тарелку.
— Не ждите меня, — сказал Рэнд, — ешьте, пока не остыло. Кофе вот-вот будет. Там хлеб, если надо.
— Я возьму ломтик потом, — отозвался человек, — затру им тарелку.
А звали его Джоном Стирлингом. „И где теперь этот Джон Стирлинг? — подумал Рэнд. — По-прежнему бредет по шоссе в поисках хоть какой-нибудь работы, работы на день, на час, — человек, который с семнадцати лет держался работой и вдруг потерял ее?" Думая о Стирлинге, он почувствовал свою вину перед ним. Долг, причитавшийся Джону Стирлингу, он не в силах вернуть. Он не знал, что та беседа сделает его должником.
Они сидели и беседовали и ели яичницу, затирая тарелки хлебом и запивая горячим кофе.
— С семнадцати лет работаю, — говорил Стирлинг. — Золотые руки. И все годы в одной компании. Потом меня из нее вышвырнули. Меня и сотни четыре таких же. Всех сразу. А после и от других избавились. Я не один был. Нас было много. И всех нас не уволили, а просто распустили. И вернуть не обещали. Я понимаю, компания не виновата. Был большой контракт, и с ним не повезло. Не было работы. А вы? Вас тоже отпустили?
Рэнд кивнул:
— Откуда вы знаете?
— По этой еде. Дешевле, чем в ресторане. И у вас есть спальный мешок. Вы ведь в машине спите?
— Да, — ответил Рэнд. — Мне еще не так плохо. Другим хуже. У меня нет семьи.
— А у меня есть семья, — вздохнул Стирлинг. — Жена и трое ребятишек. Мы с женой потолковали. Она не хотела меня отпускать, но понимала, что мне надо уходить. Деньги вышли, а работы в округе не было. Я долго бродил все вокруг да около, но нигде легче не было. А если я ее оставлю, решили мы, ей станет легче. По крайней мере, у жены и детей будет еда и крыша над головой. Это мне теперь потяжелее. Но и всем нам нелегко. Когда-нибудь я вернусь. Вернусь, когда времена будут получше. Семья подождет.
По шоссе мчались автомобили. Белочка спустилась с дерева, осторожно подобралась к столу, но внезапно повернулась, словно испугавшись чего-то, и вскарабкалась на ближайший ствол.
— Я не знаю, — сказал Стирлинг. — Может, оно слишком развито для нас, это наше общество? Может быть, оно вышло из-под контроля? Я много читал. Всегда любил читать. И раздумывать над прочитанным. Мне кажется, что у нас просто мозги отстают. В доисторические времена, наверное, наши мозги были хороши. Мы правильно ими шевелили, пока не возвели слишком большое и сложное здание. Может, оно сложнее нашего разумения? Может, наши мозги больше не в силах достаточно хорошо управлять тем, что у нас есть? Мы высвободили экономические силы, которые не понимаем, и политические силы, которые не можем осмыслить, а раз уж мы не можем всего этого уразуметь, то и управлять не в силах. Наверное, поэтому мы с вами и потеряли работу.
— Не знаю, — сказал Рэнд, — никогда не задумывался над этим.
— Человек о многом думает, — сказал Стирлинг. — Он грезит о многом, идя по дороге. Нечего делать, кроме этого. Мечтаешь о всякой ерунде. Может, все это и выглядит глупо, но, может быть, и с вами так бывало?
— Иногда, — согласился Рэнд.
— Я над одним долго раздумывал. Ужасно глупая мысль. Может, я раздумывал над этим потому, что сам так много хожу? Иногда меня подвозят, но чаще всего я бреду пешком. И вот о чем я думал: а если человек уйдет очень-очень далеко, то не сможет ли он уйти ото всего этого? Чем дальше человек может идти, тем дальше он ото всего будет.
— Куда вы направляетесь? — спросил Рэнд.
— Вообще-то никуда. Лишь бы идти куда-нибудь. Этак с месяц я буду идти на юг. Подходящее направление перед началом зимы. Эти северные штаты не лучшее место для зимовки.
— Там осталась парочка яиц, — заметил Рэнд. — Как насчет добавки?
— Черт возьми, парень, я не могу. Я уже…
— Что такое три яйца? А меня это не разорит.
— Ну ладно, если ты уверен, что для тебя это ничего не значит. Вот что я тебе скажу: разбей их — и поделим пополам.
…Забывчивая старушка закончила собирать букет и отправилась домой. Сверху по улице донеслось постукивание трости: другой старый сосед Рэнда возвращался с вечерней прогулки. Заходящее солнце заливало землю благодатью. Листья были золотыми и красными, палевыми и желтыми. Они оставались такими с тех пор, как Рэнд появился здесь. Травы золотились вокруг них — не сухие, но лишь тронутые легкой кистью осени.
Старик брел потихоньку, возвращаясь с прогулки. Трость не давала ему споткнуться, хотя он опирался на нее без видимой необходимости. Дойдя до веранды, он остановился.
— Добрый вечер, — сказал он.
— Добрый вечер, — отозвался Рэнд. — Вы выбрали чудесное время для прогулки.
Старик кивнул с оттенком скромности, как будто он сам каким-то образом был причастен к тому, что время было великолепным.
— Глядите-ка, — сказал он, — похоже, у нас завтра опять будет погожий денек.
И, промолвив это, побрел дальше по улице. Это стало уже ритуалом. Такие слова произносились каждый вечер. Ни деревушка, ни погода в ней никогда не менялись.
— Я буду сидеть здесь на веранде тысячу лет, — сказал себе Рэнд, — и старик будет возвращаться с прогулки, и каждый раз будут звучать те же самые слова — диалог пьесы, кадр из фильма, повторяемый снова и снова. Что-то случилось со временем. Время застыло этой осенью.
Рэнд не понимал этого. Он и не пытался понять, хотя ничто не мешало ему попытаться. Стирлинг говорил, что человеческие способности могут превосходить немощный человеческий мозг, доисторический мозг. И это уменьшало шансы понять, как вернуться в тот, другой мир.