Сменив молоток на более легкий, Семен поправил лезвие и начал осторожно плющить обух, вытягивая его в полосу сантиметровой толщины. Звонкие удары рождали эхо под сводами мастерской, но кроме них да еще гула пламени в горне, не слышалось ничего. Городок ремесленников, примыкавший с севера к Ипет-сут, сегодня опустел; все мастера, подмастерья и ученики были на каком-то торжестве, знаменовавшем то ли первые всходы ячменя, то ли второй урожай бобов и лука. Возможно, смысл церемонии был более глубок и связан с оживлением Осириса, но в местных празднествах Семен пока что плохо разбирался. Неудивительно – как оказалось, этих праздников не перечесть! С началом половодья отмечали Техи, день вина и опьянения, в месяц мехир – праздник Сева, в паини – праздник Долины, а в середине половодья – Опет, посвященный Амону и длившийся целых одиннадцать дней. Были, разумеется, и другие даты, с политическим оттенком, вроде Первого мая или Дня Конституции – скажем, праздник Сед в честь восшествия фараона на престол. Но об этом судьбоносном дне разговоры среди мастеров не велись – или его отмечали не в каждом году, или не было поводов для радости. Что праздновать, если фараон не тот?
На малолетнего Мен-хепер-ра и царских приближенных он поглядел, сопровождая Сенмута во дворец, на прием, устроенный перед нынешними торжествами. Сборище было многолюдное, стояли они в задних рядах, в свите казначея Нехси, и дальность расстояния не позволяла увидеть лиц; однако, как показалось Семену, юный царь сильно проигрывал в сравнении со зрелыми мужами, опорой трона. С Софрой и Хоремджедом, Хапу-сенебом и Пенсебой, градоначальником Нут-Амона, и даже со старым дряхлым Саанахтом, правителем Дома Войны… Они держались независимо, как бы намекая, что отпрыск сирийской рабыни – не истинный царь, воплощение Гора, а нечто преходящее и временное.
Еще раз нагрев секиру, Семен загнул крючок на обухе и вытянул его конец. В общем и целом оружие было готово; теперь молот сменится шлифовальным кругом, дабы снять неровности и окалину, где надо – заточить, где надо – заострить. Топорище из дерева аш, длиною в два локтя, поджидало в углу мастерской, у полок, заставленных фигурками. Они молчаливо намекали, что новый ваятель храма Амона не зря ест финики и кашу из овса; тут, среди глиняных изображений богов и священных животных, блестела бронзовая кошка, изящная и длинноногая, сияли полировкой скарабеи и грозно топорщил рога каменный Апис. Главным же творческим достижением являлся бюст Инени из серого известняка, еще не законченный, но, несомненно, удачный; даже Хапу-сенеб, второй пророк, нагрянул как-то в мастерскую, чтобы им полюбоваться.
Друг Инени был удостоен изваяния не только в силу личных качеств и приязни, которую питал к Семену, но и по житейским причинам. Статус ваятеля и эта просторная мастерская, трое помощников, не считая Пуэмры, материал и инструмент, доступ в книгохранилище храма и масса иных привилегий служили зримым подтверждением влияния и власти Инени. Он стал для Семена не только другом, но и бесспорным покровителем, и этот каменный портрет являлся вполне уместной формой благодарности. Можно сказать, не уступавшей щедрости Инени – ибо, как считалось в Та-Кем, частица души человеческой живет в его изображении, и часть эта тем больше, чем заметней сходство. Разбить статую или стереть имя изображенного – страшная месть, жуткий поступок, что причинит душе непоправимый вред. Своим творением Семен способствовал бессмертию жреца, и труд его рассматривался как священный – ведь первым ваятелем был Хнум, вылепивший людей из глины!
Пуэмра коснулся секиры и тут же отдернул палец – металл еще не остыл. Пламя в горне начало гаснуть, оседая в кучку малиновых углей, ровный гул огня сменился шипением и потрескиванием. Смутные тени, почти незаметные в солнечном свете, метнулись по стенам мастерской.
– Подбросить дров? – спросил Пуэмра.
– Нет. С ковкой все, теперь остались заточка и полировка. Но этим займемся завтра.
Парень, рискуя обжечься, все-таки поднял топор, придерживая за крюк.
– Пятьдесят дебенов, учитель, не меньше… Ну и тяжесть, владыка Амон! А цена!
– Какая же цена? – поинтересовался Семен, споласкивая лицо и руки в горшке с водой.
– Ну, не знаю… Но никак не меньше стада антилоп – большого стада! Или десяти хороших слуг, или жилища с водоемом и садом, или виноградника в десять сата…[18]
С ценами в самом деле была неясность, поскольку деньги – в том смысле, как их понимал Семен, – в Та-Кем отсутствовали. Почему-то в царские головы, как и в мозги советников, джати и казначеев, не приходила мысль наделать металлических кружков со сфинксами, пирамидами или гордым профилем владыки. Цена измерялась в быках и баранах, в мерах зерна и свертках тканей, в кувшинах меда и бычьих шкурах, а также в дебенах и кедетах меди, золота и серебра. Однако кедет – или ките, кольцо – хоть и присутствовал в товарообмене, монетой не являлся, а выполнял лишь номинальную роль: в кольцах, а также в дебенах подсчитывали примерную стоимость, но расплачиваясь затем натурой. Если учесть, что купцов, как и финансовых олигархов, в долине Хапи тоже не водилось, перед Семеном лежал заманчивый путь предпринимателя и спекулянта. Пожалуй, он мог бы выбиться в миллионеры, если бы не глупая местная традиция: в отличие от храмов, мумий, кошек и быков, частная собственность в Та-Кем еще не была священным предметом. Иными словами, боги давали, а фараоны брали.
Завернув топор в холстину, он спрятал его за бюстом Инени и кивнул Пуэмре:
– На сегодня все. Пойдешь со мной?
– Мать и сестра ждут меня, господин. И не хотелось бы беспокоить почтенного Сенмута… вдруг он будет недоволен…
– Ну, смотри! На ужин у нас рыба и лепешки с медом. Ты ведь не откажешься от лепешек Абет?
Парень облизнулся. Как всякий юноша из семьи небогатых писцов, он чаще бывал голоден, чем сыт. К тому же юные годы и хлопоты у горна весьма способствовали аппетиту.
– Моя сестра Аснат тоже обещала приготовить рыбу, – с достоинством сообщил Пуэмра. – Кто же ее съест?
Семен подтолкнул его к выходу.
– Ты! Одну у нас, другую – дома. Запомни, дружище: две рыбины гораздо лучше, чем одна.
Они вышли на улицу, тянувшуюся на тысячу шагов от пальмовой рощицы к реке, причалам и складам. Обычно народу тут было невпроворот, но сейчас лишь у пристани маячила фигура охранника-маджая, в мрачном унынии подпиравшего стену. Ловить ему было некого, так как из жилищ и мастерских в Та-Кем не воровали – в сущности, не воровали вообще, если не считать могил. Однако порядок есть порядок, и строгий Урджеба, помощник Инени, не забывал об охране.
По обе стороны улицы, довольно прямой и широкой, с бороздами от полозьев волокуш, высились квадратные строения из кирпича-сырца, без окон, но с большими сквозными проемами, через которые можно было разглядеть дворы, а в них, сообразно профилю мастерской – гончарные печи, кузнечные горны, столы для резки папируса, ткацкие станы, корыта для вымачивания кож и прочие приспособления. Тут плели канаты и сандалии, сети и циновки, ковры и опахала, изготовляли паруса и мебель, посуду и носилки, резали по дереву, ковали металл, отливали стекло, лепили из глины и обрабатывали камень; тут готовили краски для письма, мяли кожи, шили жреческие одеяния, формовали кирпичи, обжигали керамическую плитку, чеканили драгоценные чаши и подносы, подвески и браслеты. Словом, для Семена здесь был рай – почти что рай, так как нужных инструментов все же не хватало. Зато имелись помощники, и скоро он убедился, что трое с рубилами и ручными сверлами вполне заменяют электродрель.
С севера ремесленный городок граничил с бойнями и загонами для коз, баранов и быков, к которым примыкала хорошо утоптанная площадка. Здесь находилось корыто, а в нем мокли прутья, плети и бичи, служившие к поучению нерадивых. Били в Та-Кем за всякую вину, били часто, крепко и умело, но не калечили – правда не из милосердия, а по практическим соображениям: какой работник из калеки? Били ремесленников и слуг, солдат и крестьян, писцов и писцовых учеников – словом, всех, кроме семеров, людей благородного звания. К счастью, Сенмен, сын Рамоса, был человеком благородным.
С юга над шеренгой мастерских нависала мощная пятиметровая стена, задняя часть ограды святилища Амона, тоже возведенная из больших сырцовых кирпичей. Другие такие же стены тянулись вдоль речного берега и пальмовой рощи, а парадная, выходившая к городу, была облицована камнем и украшена пилонами, между коих, у самых врат, возлежали сфинксы. Само святилище было огромным, и в нем хватало места и для богов, и для людей; кроме храмов Амона, Хонсу и Птаха, тут находились библиотека и священный водоем, Дом Жизни, в котором обучали писцов, целителей, астрономов и зодчих, покои для отдыха, кухни, пекарни, трапезные, кладовые, зал приношений и даже некое подобие больницы. Немного южнее и дальше от реки стоял храм Мут, божественной супруги Амона, владычицы небес; он был не столь гигантским, но тоже впечатляющим сооружением. Весь этот комплекс построек, вместе с причалами, складами, мастерскими и близлежащими угодьями, назывался Ипет-сут и был, собственно, северной частью Уасета. Еще один храм, Ипет-ресит, возвели на юге, около царских дворцов, и между этими святилищами располагались городские кварталы: те, что ближе к реке, – побогаче, а те, что ближе к пустыне, – победней.
Отшагав с треть километра по тропе, пролегавшей между пальмовой рощей и восточной, дальней от нильских вод стеной святилища, Семен с учеником обогнули храмовую ограду и очутились на Царской Дороге. Это была прекрасная широкая аллея длиной в три тысячи шагов, пересекавшая город с севера на юг; по обеим ее сторонам росли деревья и высились шеренги сфинксов, точно таких же, как на гранитном берегу Невы, у Академии художеств. Может быть, по этой причине аллея казалась Семену местом знакомым, едва ли не родным: деревья напоминали о Румянцевском садике, разбросанные среди них дворцы и близкая река – о невской набережной, и если чего не хватало, так только трамвайного звона и грохота да серых облачных небес.
Но в этот день, если не присматриваться к вечно ясным небесам, иллюзия казалась более полной, как раз за счет грохота и звона. Они доносились из храмов, из окружавших дорогу садов и даже с реки, с лодок и кораблей, возвращавшихся из Джеме, с западного берега; тут и там звенели систры, гудели барабаны, а кое-где слышался нежный напев флейт и томная жалоба лютни. Аллея была запружена народом: кто покидал святилище, очистившись в молитве и насладившись зрелищем плясок и пышных представлений, кто торопился к храму, чтоб сбросить тяжесть накопившихся грехов и с чистым сердцем приступить к пирушке, а кто, памятуя, что искупление бесплатным не бывает, тащил гуся или корзинку с виноградом, гнал козу или овцу.
Метрах в четырехстах от святилища Царскую Дорогу рассекала широкая полоса воды – канал Парящего Сокола, посвященный Гору. За ним голубела поверхность большого водоема, обсаженного миртовыми и лавровыми деревьями, а канал тянулся дальше, однако его восточная часть принадлежала Монту, грозному богу сражений и битв. Текущие там воды сливались в ров вокруг казарм меша Амона, но в этом лагере был собран не весь столичный гарнизон, а лишь пехотинцы: педжет – стрелки из лука, а также секироносцы и копейщики. Второй армейский лагерь располагался в южной части города, ближе к дворцам фараона, в конце Восточной улицы – там стояли колесничие, войско привилегированное, нуждавшееся в заботах конюхов и множества ремесленников, изготовлявших и чинивших колесницы.
Над каналом Сокола был проложен широкий мост – целая площадь с галереями, портиками и павильонами, украшенными по случаю праздника букетами цветов, венками из пальмовых листьев и прочей зеленью. Здесь человеческие водовороты и потоки были особенно густыми, а среди них метались водоносы, разносчики сладостей, носильщики и прочий люд, не знавший отдыха даже по праздникам. Семен и Пуэмра чуть не расстались в этой толпе, встретившись минут через десять у изваяния сфинкса с бараньей головой, что охранял дорожку к берегу и кварталам с домами средней руки вельмож-семеров.
Эта прослойка местного общества казалась Семену столь же удивительной, как и отсутствие в Обеих Землях звонкой монеты или купцов. Кем они были – люди, поднявшиеся из немху во время войн с гиксосами, неглупые и энергичные, но не столь родовитые, как старая знать? Чиновниками? Офицерами? Жрецами? Похоже, и тем, и другим, и третьим; каждый семер занимал не одну, а три-четыре должности, нередко совмещая службу гражданскую с военной или – того удивительней! – с религиозной. Так, Кенамун, обитавший напротив Сенмута, был начальником рудников в Восточной пустыне, а еще – помощником управителя царской сокровищницы и главным над житницами Ипет-сут; Пианхи, другой сосед, болтливый и тучный, являлся писцом колесничих в меша Амона, смотрителем царского стола и третьим пророком святилища Мут. Были у них и другие звания, порой совсем загадочные: хранитель царских стрел, носитель опахала, лука или табурета.
И что это значило? Может, семеров слишком мало, а должностей – с избытком? Или же должности – фикция, почетный титул, никак не связанный с реальными трудами? Или вельможи в Та-Кем – титаны резвости и мысли, способные распорядиться царской кухней, амбаром, войском, рудником? А также править службу в храмах и подносить его величеству то табурет, то стрелы? Однако после знакомства с Пианхи и Кенамуном идея насчет титанов казалась весьма сомнительной. Эти двое – как и другие, являвшиеся к Сенмуту, чтобы поздравить его с возвращением и поглядеть на брата, сбежавшего от дикарей, – не отличались светлым разумом Инени, хотя, вполне возможно, каждый из них справлялся со своими обязанностями. Они проходили перед Семеном пестрой чередой – не высшая знать страны, однако люди, причастные к власти, становой хребет Та-Кем, правившие тем и этим, познавшие меру вещей, обученные и обладавшие разнообразными уменьями. Отнюдь не невежды, цвет народа роме…
Боже! Как ограничен и скуден был их мир!
Временами Семену казалось, что он умудренный жизнью старец, попавший к детишкам-несмышленышам. Он долго размышлял над тем, что порождает это чувство, и, наконец, решил, что дело тут не в росте или физической силе, не в знаниях, которыми он владеет, не в тайнах быстрого счета или письма и даже не в предвидении будущего. Вопрос его реальных преимуществ относился скорее к философской, нежели к практической области, и затрагивал такие категории, как пространство и время. Мир роме, даже самых искушенных и мудрых, был трагически узок; понятие о времени исчерпывалось одним-двумя тысячелетиями, понятие о пространстве – Нильской долиной и странами Куш, пустыней Запада и крохотной частью Евразии к востоку от Дельты. За этими границами, не превышавшими полутора тысяч километров в любую сторону света от Нут-Амон, находился край Ойкумены, и там лежали сказочные земли – поля Иалу, Страна Духов Та-Нутер и неведомый край северных варваров, о коих никто не мог сказать с определенностью, люди они или демоны, порождение злобного Сетха. Таким был мир, и таким он будет еще добрую тысячу лет, до эпохи Эллады и Рима, но и в те времена, когда его обширность приоткроется людям, небесные тайны останутся тайнами, а звезды, солнце и месяц – креатурами добрых и злых божеств.
Лишь здесь, в далеком прошлом, в затерянной среди песков речной долине, Семен с пронзительной ясностью осознал, сколь долгий путь прошло человечество и сколь стремительным был шаг прогресса в последние столетия. Он отличался от роме, ибо мог охватить Вселенную в неизмеримо более крупных масштабах; вся планета Земля с ее океанами и континентами, вся ее история за миллионы лет, вся Галактика, звезды, туманности, квазары, не исключая мельчайших частиц вещества, – все это было доступно его внутреннему взгляду, все формировало с детских лет его мировоззрение. Он не знал ни кибернетики, ни атомной физики, ни уравнений движения в небесных сферах, но компьютер, атом и ракета являлись для него понятиями привычными и повседневными, точно такими же, как горы, реки и страны американских материков или научные станции в Антарктиде. Он не смог бы назвать точные даты всех крестовых походов или Пунических войн, но, как человек образованный, владел более ценным качеством – исторической ретроспективой. Его мышление не было стиснуто узкими рамками сиюминутной реальности и религиозных догм, и потому, устроившись в безопасной нише самой цивилизованной державы прошлого, он получал гигантское преимущество в сравнении с новыми соплеменниками. Конечно, стратегическое; но разве верный стратегический подход – не главное в борьбе за выживание?
Очнувшись от дум, он обнаружил, что стоит перед жилищем Сенмута и что привратник, тощий шельмец Сефта, почтительно кланяется ему и приседает, прикрыв ладонью рот, чтоб не дышать на господина пивом. Это было разумной предосторожностью – дух от Сефты шел такой, что с трех шагов свалил бы сфинкса с пьедестала.
Скривившись, Семен поспешно ринулся во двор, довольно просторный, с садиком и небольшим водоемом, окруженный с трех сторон жилыми и хозяйственными постройками; дальний его конец выходил к реке, позволяя любоваться сверкающей голубоватой гладью. Солнце уже низко висело над водами, прохладный северный ветер стих, но один из последних порывов, словно желая изгнать пивные запахи, вдруг наполнил дворик соблазнительным ароматом лепешек и печеной рыбы. Ноздри Пуэмры дрогнули, и Семен подтолкнул его в спину:
– Шагай, ученик! Гость в дом – хозяину радость!
Но Сенмут, поджидавший их у столика под старым развесистым каштаном, заметной радости не проявил, а лишь кивнул Пуэмре на циновку и приказал служанкам, чтобы несли сосуды для омовений. Это настораживало; Семен, уже изучивший привычки брата, не сомневался, что есть причина для подобной сдержанности. Сенмут был холост, общителен, разговорчив и не отказывал себе в тех удовольствиях, какие дозволены благоразумием: любил приятную компанию, гостей, застолье с песнями арфисток, да и самих арфисток тоже. К Пуэмре он относился с особым радушием – кажется, его сестра Аснат пленила сердце Сенмута.
Однако…