Едва успев переодеться, Паркинс вышел к столу, где снова встретился с несколько умиротворенным — насколько вообще может быть умиротворенным столь бравый вояка — полковником. Во всяком случае, когда после ужина постояльцы сели за вист, эти намеки на умиротворение улетучились в силу того, что Паркинс оказался сильным соперником. Около полуночи профессор встал из-за карточного стола с тем ощущением, что вечер прошел вполне удовлетворительно и он, пожалуй (если будет продолжать «совершенствовать навыки игры»), вполне сможет выдержать в Глоуб Инн две-три недели.
Уже шагая к своему номеру, он встретил гостиничного коридорного, обратившегося к нему со следующими словами:
— Прошу прощения, сэр, но я чистил ваше пальто, и что-то выпало у вас из кармана. Я положил это на комод, сэр, в вашей комнате, сэр… Кусочек трубки или что-то в этом роде, сэр. Благодарю вас, сэр. Вы найдете это на вашем комоде, сэр — да, сэр. Доброй ночи, сэр.
Сей монолог напомнил Паркинсу о сделанной им в тот день маленькой находке. По приходу в номер он не без любопытства рассмотрел вещицу при свете свечей и установил, что сделана она из бронзы, а по форме более всего походит на современный свисток, каким подзывают охотничьих собак. И не только походит, но и является не более и не менее как свистком. Паркинс поднес его к губам, но оказалось, что внутри он забит слежавшимся песком или землей, да так плотно, что выколотить его не представлялось возможным. Пришлось прочищать ножом. Неизменно аккуратный, Паркинс собрал вытряхнутую землю на листок бумаги и подошел к окну, чтобы выбросить мусор. Ночь стояла ясная, и когда, открыв оконную створку, он взглянул в сторону моря, то сразу признал в маячившей на берегу фигуре своего вечернего спутника. Несколько удивленный тем, как, однако же, встречаются в Бернстоу полуночники, он закрыл окно и снова поднес свисток к свету. И тут на нем обнаружились метки, причем не просто метки, а буквы! Стоило потереть свисток и глубоко вырезанная надпись выступила вполне отчетливо, хотя профессору пришлось честно признать, что для него она являлась не более понятной, чем загадочные письмена, явленные на пиру Валтасара. Литеры имелись и на передней, и на задней части свистка. С одной стороны они выглядели следующим образом:
FLA
FUR BIS
FLE
А с другой следующим:
QUIS EST ISTE QUI UENIT
— Непременно надо разобраться, что здесь к чему, — подумал он, — но похоже, я малость подзабыл латынь. Оказывается, даже не помню, как будет по-латыни «свисток». Фраза должна обозначать нечто вроде: «Кто тот, что идет». Ну, и кто ж тут имеется в виду? Куда он идет? Может быть, лучший способ выяснить это — взять, да и свистнуть?
Что Паркинс и сделал — дунул в свистульку, хотя тут же замер, пораженный необычностью звука. Совсем негромкого, но вместе с тем — в этом профессор чувствовал уверенность — слышного за много миль. Более того, этот звук обладал присущим некоторым запахам свойством порождать в сознании образы. Перед внутренним взором Паркинса нежданно предстало обширное пространство, где царили ночь и ветер, а в центре маячила одинокая фигура. Чем она занималась, профессор не разобрал: возможно, ему удалось бы рассмотреть больше, но видение разрушил резкий порыв ветра, заставивший задрожать окно. Паркинс вскинул глаза и успел заметить в темноте за стеклом белый отблеск крыла морской птицы.
Звук оказался столь завораживающим, что он не устоял перед искушением свистнуть снова, на сей раз погромче. Увы, но видения (на которое Паркинс отчасти надеялся) за повторным свистком не последовало. Зато последовало нечто иное. Трудно было поверить, что всего за несколько мгновений ветер способен набрать такую силу.
— Ужас! — сквозило в голове профессора. — Настоящая буря! Вот и окно распахнулось — от запора никакого проку! Черт, еще и свечи погасли! Да этот ветер перевернет вверх дном всю комнату!
Прежде всего следовало закрыть окно, что оказалось не так-то просто. Паркинс упорно и довольно долго (а это время можно было сосчитать до двадцати) налегал на небольшую раму, но у него создавалось впечатление, будто снаружи на нее давит здоровенный взломщик. Но внезапно натиск ослаб, окно подалось, со стуком захлопнулось и даже задвижка сама вскочила на свое место. Теперь надлежало зажечь свечи и посмотреть, нанесен ли комнате ущерб, а коли нанесен — то велик ли он. По меньшей мере шум бури разбудил одного из постояльцев: было слышно, как этажом выше, тяжело ступая по полу в одних чулках, что-то сердито бурчит полковник.
Поднялся ветер быстро, но стихать отнюдь не спешил. Снаружи он продолжал бушевать, сотрясая рамы и завывая на таких нотах, что, как решил Паркинс, человек с воображением вполне мог почувствовать себя не в своей тарелке. А еще несколько минут размышления заставили его прийти к выводу, что и тому, кто лишен воображения, этот вой едва ли способен доставить удовольствие.
Что явилось тому причиной — шум ветра или избыточное возбуждение, ставшее следствием то ли игры в гольф, то ли самодеятельных раскопок в прецептории, но только сон к Паркинсу упорно не шел. Он так долго лежал с открытыми глазами, что (признаюсь, такое частенько случается и со мной) волей-неволен начал прислушиваться к ритму собственного сердца с ощущением, будто оно вот-вот может остановиться, а также стал испытывать опасения насчет состояния своих легких, мозга, печени и прочих жизненно важных органов. Профессор прекрасно понимал, что с наступлением утра все эти страхи развеются, но пока они не отступали. Некоторым утешением мог послужить разве что тот факт, что в подобном положении оказался кто-то из его соседей (слева ли, справа ли в темноте было не разобрать), который шумно ворочался в своей постели.
Надеясь приманить сон, Паркинс закрыл глаза, но, не иначе как в силу все того же перевозбуждения, его стало преследовать видение. Exporto crede[48], картины, представляющиеся мысленному взору человека, борющегося с бессонницей, зачастую столь мало приятны, что ему приходиться открывать глаза, дабы их развеять.
Именно в таком неутешительном положении оказался профессор. Он быстро понял, что к нему прицепилось одно непрерывное видение, исчезавшее, стоило ему открыть глаза, возобновлявшееся в том же виде, стоило закрыть их снова. Вновь и вновь пред ним представала длинная полоса галечного пляжа, окаймленного песком и расчерченного на коротких интервалах черными линиями сбегавших к воде волнорезов, — картина, по существу неотличимая от в действительности виденной им во время сегодняшней прогулки. Стоял пасмурный зимний вечер, крапал холодный дождик и, похоже, собирался ветер. Потом, на некотором расстоянии, появлялось подскакивавшее черное пятно, спустя мгновение обретавшее очертания человеческой фигуры. Человек вприпрыжку бежал по берегу, перебираясь через волнорезы и каждые несколько секунд озираясь. По мере его приближения — хотя черты лица оставались неразличимыми — крепло ощущение того, что он не просто торопится, а страшно напуган. Незнакомец рвался вперед что было мочи, но каждое следующее препятствие явно давалось ему с большим трудом, чем предыдущее. Перемахнет ли бедняга через этот волнорез, — невольно подумал Паркинс, — кажется, он будет повыше остальных? Бедняга перемахнул — перекинул тело через деревянную загородку, но на том его силы иссякли. Рухнув на землю, он остался лежать прямо под волнорезом.
От чего человек с таким рвением удирал, оставалось пока неясным, однако вдали появилось какое-то мечущееся светлое пятнышко. Быстро увеличиваясь в размерах, оно тоже обернулось человеческой фигурой, очертания которой маскировались бледным развевающимся одеянием. В характере движений новоявленного незнакомца было нечто, напрочь отбивавшее желание увидеть его поближе. Движения эти выглядели беспорядочными и странными: человек то воздевал руки, то склонялся к песку, да так, не распрямившись, устремлялся к кромке воды, то выпрямлялся и продолжал бег вдоль берега с поражающей и ужасающей быстротой. Наконец, настал момент, когда преследователь уже метался из стороны в сторону всего в нескольких ярдах от того волнореза, за которым укрывался беглец. После двух-трех бросков туда-сюда он замер, выпрямился в полный рост и, воздев руки, устремился вперед.
На этом месте Паркинс всякий раз открывал глаза, и видение обрывалось. В конце концов, измученный и этим, и невеселыми размышлениями о своем ухудшающемся зрении, чрезмерном курении и тому подобном, он решил оставить тщетные попытки уснуть и, вместо того чтобы снова и снова прокручивать в голове картину, являвшуюся, как ему представлялось, болезненным отражением его дневных впечатлений, провести остаток ночи за книгой.
Чирканье спички о коробок и вспыхнувший огонек, должно быть, вспугнули какое-то ночное создание — не иначе как крысу, — метнувшееся по полу в направлении второй кровати. А спичка, как назло, погасла. Чертыхнувшись, Паркинс чиркнул вторую, зажег-таки свечу и погрузился в чтение, за каковым занятием его незаметно сморил благодетельный сон. Пожалуй, впервые к жизни этот строгий приверженец порядка уснул, не задув свечи, так что когда в восемь утра его разбудили к завтраку, на маленьком столике еще тлел ее оплывший огарок.
От чего человек с таким рвением удирал, оставалось пока неясным, однако вдали появилось какое-то мечущееся светлое пятнышко. Быстро увеличиваясь в размерах, оно тоже обернулось человеческой фигурой, очертания которой маскировались бледным развевающимся одеянием. В характере движений новоявленного незнакомца было нечто, напрочь отбивавшее желание увидеть его поближе. Движения эти выглядели беспорядочными и странными: человек то воздевал руки, то склонялся к песку, да так, не распрямившись, устремлялся к кромке воды, то выпрямлялся и продолжал бег вдоль берега с поражающей и ужасающей быстротой. Наконец, настал момент, когда преследователь уже метался из стороны в сторону всего в нескольких ярдах от того волнореза, за которым укрывался беглец. После двух-трех бросков туда-сюда он замер, выпрямился в полный рост и, воздев руки, устремился вперед.
На этом месте Паркинс всякий раз открывал глаза, и видение обрывалось. В конце концов, измученный и этим, и невеселыми размышлениями о своем ухудшающемся зрении, чрезмерном курении и тому подобном, он решил оставить тщетные попытки уснуть и, вместо того чтобы снова и снова прокручивать в голове картину, являвшуюся, как ему представлялось, болезненным отражением его дневных впечатлений, провести остаток ночи за книгой.
Чирканье спички о коробок и вспыхнувший огонек, должно быть, вспугнули какое-то ночное создание — не иначе как крысу, — метнувшееся по полу в направлении второй кровати. А спичка, как назло, погасла. Чертыхнувшись, Паркинс чиркнул вторую, зажег-таки свечу и погрузился в чтение, за каковым занятием его незаметно сморил благодетельный сон. Пожалуй, впервые к жизни этот строгий приверженец порядка уснул, не задув свечи, так что когда в восемь утра его разбудили к завтраку, на маленьком столике еще тлел ее оплывший огарок.
Когда, позавтракав, он вернулся к себе, чтобы переодеться в костюм для гольфа, — фортуна снова одарила его в качестве партнера полковником, — в номер зашла горничная.
— Не угодно ли вам, чтобы я принесла еще одно одеяло, сэр? — спросила она.
— А? Спасибо, — откликнулся Паркинс. — Пожалуй, это не помешает. Похоже, дело вдет к похолоданию.
— На какую кровать прикажите его положить, сэр? — поинтересовалась она, вскоре вернувшись с одеялом.
— Что? Ну, на ту, на которой я спал, — откликнулся профессор, указывая на свою кровать.
— О да, сэр. Но прошу прощения, сэр, вы, кажется, полежали на обеих. Во всяком случае, мне пришлось перестилать обе.
— Неужели? — искренне удивился профессор. — Но я спал на одной, вот этой, а на другой только разложил свои вещи. Неужто она так смялась, что могло показаться, будто на ней спали?
— О да, сэр, — заверила его горничная. — Вся постель была скомкана. Вы уж не обессудьте, сэр, но вид был такой, словно на ней не просто спали, а провели очень беспокойную ночь.
— Боже мой! — покачал головой Паркинс. — Надо полагать, я привел постель в беспорядок, раскладывая на ней свои вещи. Прошу прощения за то, что доставил вам лишние хлопоты. Кстати, я ожидаю приезда одного джентльмена из Кембриджа, моего друга: он разделит со мной номер на день-другой. Это ведь не вызовет возражений, верно?
— Разумеется сэр. Благодарю вас, сэр. Что вы, сэр, какие хлопоты? — и она удалилась хихикать и сплетничать с другими горничными.
Паркинс направился на поле для гольфа с твердым намерением и далее «совершенствовать навыки».
И преуспел в этом (о чем мне весьма приятно сообщить) настолько, что полковник, и без того сетовавший на необходимость второй день подряд играть в обществе нашего профессора, по мере того как шло время бурчал по любому поводу все громче, пока его голос, прибегая к выражению одного из наших отнюдь не первостепенных поэтов, не стал гудеть над побережьем «как орган в кафедральном соборе».
— Ну и ветер же налетел этой ночью, — в частности, проворчал он. — Как сказали бы у нас, в моем старом доме, — такой, словно его насвистали.
— Вот как? — удивился Паркинс. — Неужто в ваших краях еще бытуют такие суеверия.
— Не знаю, как там насчет суеверий, — поморщился полковник. — Но в это верят и в Дании, и в Норвегии, и на Йоркширском побережье. И мой личный опыт подсказывает: уж коли сельские жители испокон веку во что-то верят, так неспроста: что-то в этом есть…
Последовавший драйв (читатель, разбирающийся в гольфе, прекрасно поймет, о чем речь) прервал разговор, а когда появилась возможность его возобновить, Паркинс, хоть и не без колебаний, сказал:
— Кстати, полковник, по поводу вашего недавнего замечания: наверное, вам следует знать, что на сей счет я придерживаюсь совершенно определенных взглядов, каковые сводятся к категорическому отрицанию реальности всего того, что принято называть «сверхъестественными явлениями».
— Вот значит как! — откликнулся полковник. — Вы, стало быть, хотите сказать, что не верите в ясновидение, привидения и все в этом роде.
— Ни во что подобное, — убежденно заявил Паркинс.
— Ну что ж, — промолвил полковник. — Коли так, то по моему глубокому убеждению, вы, сэр, ничем не лучше саддукея.
Паркинс уже вознамерился было ответить, что, по его мнению, саддукеи являлись самыми здравомыслящими людьми, о которых он читал в Ветхом Завете, но в последний момент сдержался, поскольку не был уверен в том, что читал о них именно там, даже что это произведение вообще содержит о них какое-либо упоминание. Поэтому он предпочел отшутиться:
— Ну, может и так… Эй, мальчик, подай-ка мне мою клюшку… Минуточку, полковник… Да, так вот, позвольте мне предложить вам свой взгляд на веру в возможность накликать ветер свистом. Природные законы, управляющие ветрами, изучены не лучшим образом, а простым людям — скажем, рыбакам и им подобным — неизвестны вовсе. Теперь представьте — встретит такой невежа в неурочный час на берегу чужака, странного с виду незнакомца, который знай себе насвистывает, — а потом вдруг поднимется ветер, что наверняка можно было бы легко предсказать, взглянув на барометр. Но у рыбачьей деревеньки наверняка нет даже простеньких барометров, а предсказывать погоду они пытаются по приметам. Для них будет естественным счесть, будто как раз помянутый чудной пришелец и накликал ветер своим свистом. Да и сам свистун тоже может запросто уверовать в свою способность управлять погодой. Взять хотя бы прошлую ночь: тут были и ветер, и свист, причем свистел я сам. Дважды дунул в свисток, а ветер при этом словно и вправду откликался на мой зов. Если бы меня кто-нибудь видел…
Молчание.
— Значит вы свистели, вот как? А можно спросить, в какой свисток?.. О, сейчас будет удар, так удар…
В разговоре снова наступила пауза.
— Так вы спрашивали насчет свистка, полковник, не так ли? Ну, это довольно любопытная вещица. Он у меня как раз в… нет, боюсь, я оставил его в комнате. Это находка, причем сделанная не далее как вчера.
Выслушав поведанную Паркинсом историю вышеупомянутой находки, полковник не преминул хмыкнуть и высказаться в том смысле, что коль скоро дело касается вещей, ранее принадлежавших папистам, насчет которых ни один добрый человек не возьмется сказать, на что они способны, он, на месте профессора, проявил бы большую осторожность. Затронутый вопрос позволил полковнику оседлать любимого конька и перевести разговор на совершенно недопустимое намерение викария провести в пятницу в 11 утра службу в честь праздника Св. апостола Фомы. С точки зрения полковника, подобное намерение неопровержимо изобличало викария как тайного паписта, а то и иезуита. Паркинс не счел нужным оспаривать подобное предположение, благодаря чему отношения между ним и полковником наладились настолько, что ни у того ни у другого не возникло желания после ланча сменить партнера.
Во второй половине дня они продолжили игру, да так заигрались, что позабыли обо всем. Лишь когда начало темнеть, Паркинс вспомнил о вчерашнем намерении продолжить исследование руин прецептория, однако рассудил, что этим можно будет заняться и в другой раз. В гостиницу он и полковник возвращались вместе.
Когда они завернули за угол дома, полковника едва не сбил с ног бежавший сломя голову мальчуган, который, столкнувшись с джентльменом, как ни странно, не пытался удрать, а остался на месте. Бравый вояка, естественно, собрался было задать ему головомойку, однако заметил, что мальчонка напуган так, что не может вымолвить и слова. Чуточку придя в себя, он ударился в слезы, по-прежнему цепляясь за ноги полковника. Отцепить его, правда, удалось, но стенания не прекращались.
— Да что с тобой случилось? Кто тебя обидел? Чего ты испугался? — наперебой спрашивали оба.
— О, — с дрожью в голосе ответил мальчик, — оно махало мне из окна! Такое гадкое!
— Из какого окна, — переспросил решительно ничего не понявший полковник. — Говори ты толком.