Трубка снайпера - Зарубин Сергей Михайлович 18 стр.

– Тридцать шесть крестиков… Это тридцать шесть крестов на могилах гитлеровских офицеров? Так, Семен Данилович?

– Эдак, – отвечал снайпер.

– А что значат точки? И почему они расположены в три ряда?

– Таежная бухгалтерия, – пояснял снайпер. – Однако, ладно получается, ребята. Уже две роты потерял Гитлер от моей руки. Видишь, новый ряд пошел? Готовлю еще одну роту. Фашисты так… Пропадающим наш народ посчитали. А я так… Против ихнего ба­тальона задумал выступить.

– А давно вы в снайперах? – улыбались солдаты.

– Давно хожу с винтовкой, ребята. Все время на передовой. Мало что знали новые люди о снайпере, не сразу можно было добиться его откровений, и, наверное, не все верили ему. А он ни­кого и не уверял.

«2 сентября 1944 года Номоконов, по обыкновению, охотился.

Ему удалось в тот день подстрелить трех офицеров, и взбешенные фашисты открыли минометный огонь по ивняку, где прятался снай­пер. Один осколок просвистел у самого уха и попал в трубку. Номоконов с обломком мундштука, крепко зажатым в зубах, опять остался невредим.

Он долго сокрушался о трубке из слоновой кости и никак не мог простить фашистам такой пакости. Он был зол и огорчен так, будто его ранили снова, в девятый по счету раз»19.

Опять пропала «бухгалтерия», но поединки продолжались. Разгром немецких и финских дивизий на Карельском перешейке, погрузка в эшелоны, Литва, тяжелые бои…

На землю фашистской Германии командир группы снайперов старшина Номоконов вступил в составе 695-го стрелкового полка 221-й мариупольской ордена Красного Знамени стрелковой диви­зии. С любопытством смотрел он на дома с высокими острыми крышами, на луга и рощи, будто подстриженные под гребенку. В по­мещичьем имении, занятом нашими войсками, увидел аккуратные цифры на деревьях – обыкновенные сосны были тщательно про­нумерованы. И на позиции забылся Номоконов – продолжал с удив­лением рассматривать Германию. Пуля немецкого снайпера уда­рила в землю, взвизгнула, вспорола кожу на голове, обожгла, и тог­да Номоконов снова поднял винтовку.

Это было в первых числах нового 1945 года.

Незадолго до Дня Победы промелькнуло во фронтовой газете сообщение, что на Земландском полуострове, за Кенигсбергом, в тыл немецко-фашистских войск, отходивших к порту Пиллау, про­брался снайпер, в прошлом охотник из Забайкалья. Необычную позицию выбрал он – под шпалами железной дороги. Глубокую нору отрыл, в полный рост, прикрыл плащ-палаткой, ветошью. Ког­да стреляли из орудий и грохотал поезд, высовывал снайпер свою винтовку и бил на выбор: на шоссейной дороге, проходившей ря­дом, было большое движение. Не понимали гитлеровцы, почему стреляют в них из своих поездов, шарахались, бежали.

Действовал Номоконов. Во рту у него по-прежнему была труб­ка. Старшина вырезал остов ее из какого-то дерева, росшего на немецкой земле, и приделал к нему старый мундштук, перехвачен­ный золотыми колечками. Гитлеровцы не сдавались, переходили в контратаки. Много стрелял в эти дни снайпер, но убитых уже не считал…

Очень памятен День Победы Номоконову – он встретил его на Земландском полуострове, на берегу Балтийского моря. Вечером он выковыривал пулями последних фашистских убийц – самых злобных и опасных, которым и сдаваться было нельзя и которые зарылись в землю… А утром пришло большое сообщение. Насту­пившая тишина вдруг всплеснулась криками и оглушительными выстрелами салютов. В этот радостный день у чахлого деревца, росшего на обрыве у моря, стоял человек из тайги. Кричали чайки, внизу шумел и клубился белый прибой, на берегу, с орудиями, под­нятыми вверх, стояли танки, стреляли в лазурное небо зенитчики, и тогда Номоконов вскинул снайперскую винтовку. Впервые в жиз­ни он позволил себе расстрелять обойму патронов в воздух.

В этот же день произошла встреча снайпера с бывшим коман­диром отделения младшим сержантом Поповым. Номоконов пришел посмотреть на узников, освобожденных из лагерей. К нему подо­шел изможденный, худой человек в пестром арестантском халате, закашлялся, попросил закурить, но вдруг опешил и писклявым го­лосом спросил, а не бывал ли старшина в Старорусских лесах?

– Кажется, это вы… Санитар-тунгус… Помните, нас окружили?

– Да, это так, – сказал Номоконов. – Правильно… Однако не всех окружили, был выход!

Узнал старшина человека, оставившего его в лесу со смер­тельно раненным командиром. За руки схватил труса, хотел ве­сти в комендатуру, но, выслушав, отошел прочь. Неслыханные мучения перенес Попов в немецком лагере. Окружившим его солдатам тихо сказал, что нет уже большей казни для него на земле, и Номоконов понял, что это так: бывший младший сер­жант медленно умирал.

В этот большой день славили героев войны. Качали автоматчиков, артиллеристов, танкистов, летчиков. Из домов выходили немцы, украдкой смотрели на могучие орудия, на установки реактивной артиллерии, стянутые к их домам. Все же не забыли корреспон­денты газет неразговорчивого человека с трехлинейной снайперс­кой винтовкой в руках, вспомнили и, беседуя с ним, «старались представить всю исполинскую меру труда и подвига, совершенно­го за годы войны простым охотником из забайкальского колхоза». Они говорили, что солдату положена очень большая награда, но об этом не написали в газете.

Не пришлось сдать снайперскую винтовку после Дня Победы. Погрузка в эшелон, длинный путь на восток, Забайкальский фронт…

Давно прокатилась вперед лавина войск фронта, а снайперы 221-й стрелковой дивизии продолжали уничтожать японских солдат-смер­тников. Неожиданно выползали они из тайных огневых точек на Хинганском хребте, били по одиночным машинам и связистам, обстре­ливали гурты скота. В квадрате, где работали снайперы отделения старшины Номоконова, стало тихо лишь 19 августа 1945 года.

Вот здесь, у водопада, в тот самый день, пощадил Номоконов японского солдата, появившегося среди камней с фляжкой и штыком в руках. В оптический прицел было видно, какой, грязный и усталый, пугливо озираясь, жадно глотал воду. Перекрестие при­цела невидимой винтовки замерло на голове самурая, вдруг дрогнуло, опустилось ниже, снова замерло. Пуля выбила из руки японца фляжку, отбросила на камни, и, кинув штык на землю, он высоко поднял руки.

Это был последний выстрел Номоконова на войне.

22 августа 1945 года начальник штаба 695-го стрелкового полка капитан Болдырев, прочитав все записи в «Памятной книжке» снай­пера, подвел итог:

«Всего, по подтвержденным данным, в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, за мир во всем мире снайпер товарищ Номоконов уничтожил 360 немецко-фашистских захват­чиков, а на Забайкальском фронте – 7 солдат и офицеров. В момен­ты контратак или в дни наступательных боев результаты работы снайпера узнать было нельзя».

– Пусть так, – перебирает Номоконов документы. – Тоже лад­но… Маленько побольше, правда…

Всю войну снайпер видел врагов там, где они были: у орудий, расстреливавших наши города и села, катанках и бронетранспор­терах, давивших людей, у душегубок и лагерей смерти; видел их надменных, жестоких. Он вспоминал все свои поединки и точно наяву увидел гитлеровцев – на чердаках, среди камней, в снегу, на деревьях – с оружием в руках.

Более двадцати раз резали пули врагов его маскхалат, телогрейку и гимнастерку, оторвали однажды каблук на ботинке. Две контузии и восемь ранений получил Номоконов – десять золотистых и красных полосок у него на гимнастерке. Целая лесенка. В госпитале, недалеко от Хайлара, вынули врачи немецкую пулю из бедра. Еще на Северо-Западном фронте глубоко в тело впилась она – долго носил в себе Номоконов германский металл. А осколок в мочке уха по просьбе старшины оставили: носи, если желаешь, на память о немецком ар­тиллеристе.

И за свою кровь воздал врагам снайпер. В апреле и мае 1945 года он сбился со счета…

Долго сидел Номоконов на перевале Хинганского хребта. В па­мяти встали и события последнего периода войны.

Крепко верил сибиряк в победу, но не мог предвидеть, что так долго будут греметь бои на земле. Совсем не ожидал, что и сыну придется взять винтовку. Письмо от Владимира-старшего пришло в Маньчжурию из госпиталя. Восемнадцатилетний па­ренек писал, как добирался он от Нижнего Стана до большого немецкого города Кенигсберга, как искал полевую почту своего героя-абы. Вот, пишет сынок, что тоже сражался в снайперском взводе, дошел до Берлина, получил три награды, два ранения и теперь лечится 20.

Дорогой ценой завоевана победа, многие погибли. Не при­шлось встретиться с лейтенантом Репиным. Изредка писал Иван Васильевич, ставший после учебы командиром роты, обещал приехать после войны в Забайкалье, поохотиться, погостить… А потом где-то потерялся след дорогого человека. Раз не пишет, как обещал, – погиб, наверное. Забыть не должен…

Когда кончилась война, в гарнизоне на окраине большого мань­чжурского города довелось Номоконову поговорить с командующим Забайкальским фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Мали­новским. Маршал зашел в казарму, чтобы проститься со старыми солдатами, призванными на войну из запаса, и, обходя строй, оста­новился возле Номоконова.

Когда кончилась война, в гарнизоне на окраине большого мань­чжурского города довелось Номоконову поговорить с командующим Забайкальским фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Мали­новским. Маршал зашел в казарму, чтобы проститься со старыми солдатами, призванными на войну из запаса, и, обходя строй, оста­новился возле Номоконова.

– За что, товарищ старшина, награжден орденом Ленина?

– Снайпером был, – сказал старшина, четко шагнув из строя. –Номоконов по фамилии, тунгус. Это когда сотню фашистов зава­лил на Северо-Западном – тогда наградили.

– Понятно, – чуть улыбнулся маршал. – Что думаете делать дальше?

– Теперь, командующий, до своего села буду добираться. Не так уж далеко оно, за Читой. Как раз к сезону явлюсь – за пушни­ной в тайгу пойду.

– Вы охотник?

– С малых лет бил зверей, – сказал Номоконов. – Как только на ноги встал. Шибко понимаю это дело. К тому же плотничать умею. Когда в Германии стояли, председатель колхоза мне писал. Труд­но, говорит, стало, работников ждем. Вот и собрался.

– Правильно, надо ехать домой, – одобрил маршал, присталь­но вглядываясь в лицо старшины. – Очень нужны в колхозе ваши руки. А я вроде где-то видел вас… На Южном фронте воевали?

– На передовой видались, – сказал Номоконов. – На Втором Украинском. А потом еще на слете. Орден мне дали, вот этот, вто­рой. Я тогда слово давал – уничтожить еще с полсотни фашистов.

– Выполнили обещание?

– Как же, – вытянулся Номоконов. – Далеко с винтовкой про­шел, много фашистов кончал. Когда третий и четвертый ордена получал, опять давал слово. На бумагу все записали. А так – боль­ше. Один знаю, сколько. Под конец и командирам своим не сказы­вал. В общем – бил. Не из-за орденов, конечно, землю защищал.

Тепло посмотрел командующий фронтом на старшину, протя­нул ему руку:

– Правильно, товарищ старшина! Вы сражались за Родину, за мир, за счастье трудящихся. Желаю больших успехов в жизни! Уве­рен, что и на мирном фронте отличитесь. Счастливого вам пути!

Когда уехал маршал, решил Номоконов обратиться к команди­ру полка. Нужны его руки в колхозе, верно. Но еще в Германии получил Номоконов письмо из дому: председатель колхоза изве­щал, что тракторы давно вышли из строя, да и лошадей осталось мало. Может, выделят из дивизии хоть какого-нибудь конягу для колхоза.

– Лошадь просите? – удивился командир полка. – Ну, хорошо, я доложу командиру дивизии. Наверное, что-нибудь выделим. Толь­ко насчет вагона – не знаю… Трудно это сделать.

– Не надо вагона, командир, – махнул рукой Номоконов. – За­чем? По земле доеду до Читы.

Доложил командир полка. Вот она, справка, которую надо предъя­вить в комендатурах и на заставах. «Дана настоящая С. Д. Номоконо­ву в том, что в связи с указанием командования, лично ему, как особо отличившемуся на войне и возвращающемуся в таежный охотничий колхоз, выделены в подарок лошадь, бинокль и винтовка № 24638. Просьба разрешить тов. Номоконову беспрепятственный переезд че­рез границу».

Пригласили демобилизованного старшину в большой загон и сказали: «Выбирай!». Брыкались и ржали куцехвостые венгерские жеребцы, косяком стояли рыжие, очень жирные лошади японских офицеров-пограничников, спокойно жевали маньчжурский овес ог­ромные немецкие битюги. Долго ходил Номоконов среди лоша­дей, приглядывался. Внимание привлекла крепкая низкорослая ло­шадка с косматой гривой, в одиночестве стоявшая в уголке загона. Что-то сказал ей Номоконов по-бурятски, и лошадь зашевелила ушами, доверчиво потянулась к человеку. Осмотрел ей зубы старшина, ощупал мускулы, проехался верхом. Вот то, что ему надо.

– Через Маньчжурию домой тронемся, – сказал Номоконов ло­шади. – Битюги завалятся в нашей тайге, пропадут. Охотиться бу­дем с тобой соболей гонять, сохатых. Крепкий конек, добрый… Однако не привезли – из Монголии прискакал сюда сам.

Посмеивались солдаты над выбором Номоконова, а тот поку­ривал себе. От поломанного извозчичьего тарантаса, валявшего­ся неподалеку, старшина взял ось и задние колеса. Дуга нашлась, а соорудить легкую тележку недолго бывшему плотнику. Через день можно было отъезжать. Зачем солдату вагон? Хорошо запомнил снайпер фронтовые дороги, найдет он путь в родное Забайкалье и из Маньчжурии.

На пути лежали огромные степи, леса, хребет Большой Хинган, и товарищи советовали побольше запасти продуктов. Но за­чем везти лишние тяжести, если есть винтовка? Была бы соль, а дичь найдется. Где ночевать будет? На солдатском бушлате, под тележкой. Взять куль овса? Плохо вы знаете, ребята, лошадей мон­гольской породы. Заплутаться можно? Эка хватили! Не соболь на­следил – танковая армия прошла. Хинган взяла приступом, все японские гарнизоны разворочала! Хорошую дорогу пробил Забай­кальский фронт – за тысячу лет не забудут люди.

Вот и едет домой старшина, курит новую трубку и поет песни, только что сочиненные, тягучие, длинные, но совсем свежие, как наступившая осень.

Есть что рассказать, доложить. Никогда не говорил снайпер громких слов о Родине, о патриотизме, а просто жил этим. И вот сейчас сердце замирает от близкого свидания с родным селом. Ра­достно встретит тайга своего хозяина, а кедры помашут ему мох­натыми лапами.

Ради чего он, солдат, страшными знаками «украшал» свою трубку? Ради великого дела! Не будут бродить по тайге чужие люди, не придется свободному народу гнуть спину перед фашистами. Солдат сражался с врагами изо всех сил, за батальон сработал. Страшным таежным шаманом называли его фашисты. И вот при­шли, наступили спокойные дни мира, распрямили свои плечи освобожденные народы. Даже здесь, вдали от Германии, в китайс­ких селах, снимали люди перед снайпером свои соломенные шля­пы, кланялись, благодарили, просили принять подарки.

На груди солдата в лучах осеннего солнца сверкает орден Ле­нина. Вчера в предгорьях Хинганского хребта прекрасный сон уви­дел Номоконов: Владимир Ильич крепко пожал ему руку, похва­лил за подвиги на войне, советовал вернуться в село, создать охот­ничью бригаду и в дорогие меха одевать женщин – хоть советских, хоть румынских али немецких, всех, кто желает жить в мире и друж­бе с нашим государством.

Скорее бы увидеть родное село! Почернел солдат, исхудал, очень болят у него израненные руки. Вряд ли поднимет бревно, а охотиться можно! Веселый капитан Болдырев, подводивший итог в «Памятной книжке снайпера», любовно смотрел на солдата, со­биравшегося домой, почему-то качал головой, а потом сказал, что в руках Номоконова русская трехлинейная винтовка спела свою лебединую песню. Слышал таежный зверобой, как трубят лебеди, видел, как они умирают, хорошо понял смысл слов, произнесен­ных капитаном. А только ошибается командир! Вчера, на Хингане, возвращаясь на родину, испытал солдат подаренную ему вин­товку. На сотню метров бил, в фашистскую деньгу, которую вез ребятишкам показать, две пули истратил – в самый центр попал, в одно место, фашистскую свастику выдавил. Шли по дороге плен­ные японские солдаты, и снайпер бросил деньгу на дорогу – авось кто поднимет. На кольцо стала похожа фашистская деньга, на па­лец можно надеть.

Нет, не хвастается солдат. Не раз видел он, как товарищи, воо­руженные автоматическим оружием, уничтожали врагов ливнем пуль. Может, и правда, что помирают трехлинейки, гордые, но те­перь ненужные на войне. А только послужат еще они на промысле!

Скорее, скорее домой! Солдат уже видит себя в Нижнем Ста­не, под деревьями сельского парка – сейчас осеннего, золотого, вдыхает аромат хвои, здоровается с говорливым источником, с деть­ми и женой… Но прежде Номоконов обязательно заедет в Зугалайский улус, из которого уходил на фронт Тагон Санжиев. Крюк ладный – верст четыреста, а не повидать семью Тагона никак нельзя. Незадолго до смерти друг говорил, что у него растет сын Жамсо. Номоконов завернет в Зугалай затем, чтобы хоть на минут­ку прижать парнишку к своему сердцу. Снайпер, наверное, немно­го поплачет вместе с сироткой, а потом передаст ему пулю, оро­шенную кровью двух солдат. В самом уголке вещмешка, завернутая в бинт, лежит тяжелая немецкая пуля – всю войну хранил ее Номо­конов. Пусть возьмет маленький Жамсо – долго будет помнить пар­нишка, какой ценой завоевана Победа. Могучий степной орел выра­стет на смену старшим, продолжит их дела, поддержит в трудное время.

Песне не было конца.

В РОДНОЙ ТАЙГЕ

Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживленной прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семен Данилович, не все написал тебе председатель кол­хоза. Пока ты был в боях-походах, неподалеку, за горой, вырос боль­шой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поре­дела тайга. Широкая просека прорезала ее, откуда-то издалека про­тянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Зда­ние школы разобрали, электростанции и клуба под железной кры­шей не видно.