День «Д»: возмездие Гитлеру
Задолго до наступления дня «Д» Гитлер получал противоречивые сообщения о времени и месте вторжения, поступавшие от трех своих разведывательных служб, соперничавших друг с другом. В соответствии с проповедуемым Гитлером принципом «разделяй и властвуй», германская армия и Министерство иностранных дел имели собственные разведывательные органы, так же как и возглавляемые Гиммлером СС, одним из подразделений которых была Служба безопасности рейхсфюрера СС (Sicherheitsdienst), или сокращенно СД. Каждая из этих трех организаций действовала совершенно независимо друг от друга и часто представляла противоречивые данные и отчеты. Англичане и американцы, наоборот, имели Объединенный комитет разведывательных служб, которые обменивались между собой всей поступающей информацией, в результате чего Черчилль получал скоординированные данные, позволявшие более точно прогнозировать ситуацию.
Еще более серьезным для Германии был тот факт, что многие части, действовавшие на территории, подконтрольной отвечавшему за оборону Франции фельдмаршалу фон Рундштедту, не подчинялись ему напрямую. Зенитные и парашютно-десантные войска находились в подчинении командующего люфтваффе Геринга. Войска СС подчинялись только Гиммлеру. Одной группой армий руководил Роммель, а Рундштедт, хотя номинально и считался его командиром, не имел полномочий непосредственно отдавать ему приказы. Две танковые дивизии, находившиеся в резерве, находились в прямом подчинении верховного главнокомандования вермахта (OKW), которое, в свою очередь, действовало только по личному приказу Гитлера. Это в значительной степени мешало Рундштедту эффективно осуществлять переброску войск в первые часы операции по высадке союзников на континенте 6 июня 1944 г.
Рундштедт немедленно приказал танковым дивизиям, находившимся в резерве, быстро двигаться к побережью, чтобы сбросить союзников в море прежде, чем они сумеют закрепиться на побережье Ла-Манша, и тут же получил выговор от главнокомандования сухопутных войск вермахта (OKH) за то, что перед тем, как предпринимать какие-то действия, не получил на то разрешение Гитлера. Танковым резервам приказано было остановиться. Но фюрер не хотел давать разрешение и только к полудню отреагировал на столь важные новости. Неправда, что он спал, он просто медлил с принятием решения. К тому времени, как он его принял, союзники уже закрепились на побережье и благодаря превосходству в воздухе сделали продвижение танков в тот день практически невозможным.
Данное Черчиллем обещание драться на побережье оказалось выполненным, но бои шли не под Брайтоном или Дувром, а на пляжах Нормандии, получивших в процессе подготовки вторжения в Нормандию кодовые названия «Juno» (Юнона), «Omaha» (Омаха), «Sword» (Меч), «Gold» (Золото) и «Utah» (Юта). Теперь освобождение Европы от нацистского ярма было лишь вопросом времени. Но, чем хуже для Германии становилось положение дел на фронтах, тем больше Гитлер начинал контролировать каждую деталь, тем самым только усугубляя и без того катастрофическую ситуацию. Это был отказ от принципа «тактики поручений», которая позволила добиться таких успехов в ранних «молниеносных» кампаниях.
После того как битва за Одон лишила немцев шанса расколоть силы противника, нанеся удар по их позициям под Байё, Рундштедт сообщил OKW, что битва за Нормандию полностью проиграна. Фельдмаршал Кейтель спросил в отчаянии: «Что же нам делать?» Ответ Рундштедта был грубым: «Заключать мир, тупицы». Он был отстранен от командования, и на его место был назначен фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. Через несколько дней Роммель отправил Гитлеру письмо: «Наши войска героически сражаются по всему фронту, но неравная битва подходит к концу. По моему мнению, вам следует сделать необходимые выводы». Клюге поддержал Роммеля: «К сожалению, фельдмаршал прав».
Однако Гитлер не последовал их совету, особенно когда в результате провалившейся попытки покушения 20 июля 1944 г. вскрылся широкомасштабный заговор против него внутри верховного командования. Ответом на это стала безжалостная чистка в армии: 160 офицеров были казнены, из них как минимум два фельдмаршала и семнадцать генералов. Роммелю не оставалось иного выбора, как принять яд.
«Бомбовый» заговор ослабил позиции Гитлера вне чисто политической сферы. Генерал Вальтер Варлимонт из оперативного штаба OKH, который был ранен при взрыве, вспоминал потом:
Теперь стало совершенно ясно, что Гитлер слабый человек. Ранения, полученные им 20 июля, были незначительны, но казалось, что шок выпустил наружу все зло, присущее его натуре, как в физическом, так в психологическом смысле. Он появился в комнате карт, согнувшись и шаркая ногами. Его стеклянный взгляд узнавал только тех, кто стоял ближе всех к нему. Ему придвинули стул, и он рухнул на него, согнувшись почти вдвое, голова бессильно висела между плеч. Когда он указывал на какое-то место на карте, рука его дрожала. По малейшему поводу он требовал, чтобы «виновные» были повешены.
Одна характерная особенность внешнего облика фюрера все же осталась, и это был его широко растиражированный взгляд. Военный адъютант, видевший Гитлера всего за несколько дней до самоубийства, вспоминал, что хотя в остальном он казался «слабым и дряхлым стариком… только его глаза вспыхивали неописуемым блеском… а взгляд, когда он посмотрел на меня, был необычайно пронзителен».
Варлимонт отмечал, что покушение на жизнь Гитлера заставило того после июля 1944 г. еще больше не доверять генералам, что не удивительно, а их в свою очередь практически лишило желания возражать: «Его советники производили на непосредственного наблюдателя тревожное впечатление, будто они руководствовались теперь не здравыми соображениями военного порядка, а чувством еще более полного, если такое возможно, преклонения ученика перед учителем». В результате Гитлер полностью отказался от «тактики поручений», которая так помогала ему в Польше, Норвегии, Голландии и Франции (по крайней мере, до тех пор, пока он не отдал роковой приказ остановить движение танков перед Дюнкерком). Впоследствии Варлимонт так вспоминал об этом периоде после июля 1944 г.:
Гитлер внедрил… свой гибельный способ руководства, в приказном порядке провозгласив принцип, согласно которому единственной обязанностью всех командиров, даже самых высокопоставленных, является безоговорочное и неукоснительное выполнение его приказов. Перед лицом врага офицеры некомандного состава и рядовые солдаты не имели права обсуждать разумность или вероятную успешность атаки, приказ о которой отдан командиром подразделения; точно так же верховный главнокомандующий вермахта не должен разделять ответственность за свои решения с командующими армий. Им запрещалось подавать в отставку в случае несогласия с его распоряжениями.[107]
И что еще хуже, чудесное спасение Гитлера от смерти только усилило его веру в судьбу. Варлимонт вспоминал:
Он был достаточно самоуверен, чтобы считать, что 20 июля его спасло «Провидение», и теперь ждал, что другие «чудеса» обеспечат новый поворот в войне, хотя раньше с презрением обрушивался на тех лидеров из вражеского стана, кто позволял себе выступать с подобными заявлениями.
Черчилль тем временем использовал чудесное спасение Гитлера как возможность обрушиться на того с самыми сокрушительными обвинениями. В прошлом он называл Гитлера «этот кровожадный беспризорник» и отчасти приписывал победы союзников в Африке «военной интуиции ефрейтора Гитлера. Нельзя было не заметить и там присутствие незримой направляющей руки. Той же самой тупой, бесчувственной силы». Он также не любил сравнивать Гитлера с Наполеоном, считая, что «не надо оскорблять великого императора и воина, сопоставляя его с жалким любителем митингов и мясником». Теперь, в сентябре 1944 г., Черчилль превзошел в насмешках даже самого себя. Выступая в Палате общин, он сказал:
Когда 20 июля Гитлер избежал предназначенной ему бомбы, он описывал свое спасение, как перст провидения. С чисто военной точки зрения я считаю, что мы можем согласиться с ним. Ведь, конечно, было бы большим несчастьем, если бы союзники на заключительных этапах борьбы были лишены того сорта воинственного гения, при помощи которого ефрейтор Шикльгрубер в столь значительной мере содействовал нашей победе.
Как это часто бывало с едкими высказываниями Черчилля, это замечание, хоть в том и не было необходимости, было совершенно справедливым. Три чуда произошли с Англией в ходе войны, и все три были результатом серьезных ошибок со стороны Гитлера: приказ о приостановлении продвижения танков в район Дюнкерка от 25 мая 1940 г.; вторжение в Россию 22 июня 1941 г.; и объявление немцами войны Соединенным Штатам 11 декабря 1941 г. Ни одно из этих решений не имело никакого отношения к Черчиллю, но все вместе они послужили его цели. И все они были приняты на основании соображений одного человека. Лидерство – в данном случае катастрофически неумелое лидерство Гитлера – сыграло здесь решающую роль. По-настоящему великие лидеры понимают, насколько важно прислушиваться к людям, которые не согласны с ними. И если Черчилль вступал в дискуссию, Гитлер попросту душил ее на корню. И потому в итоге, несмотря на то, что тоталитарные государства хорошо умеют начинать войны, демократии куда лучше умеют их выигрывать.
Как это часто бывало с едкими высказываниями Черчилля, это замечание, хоть в том и не было необходимости, было совершенно справедливым. Три чуда произошли с Англией в ходе войны, и все три были результатом серьезных ошибок со стороны Гитлера: приказ о приостановлении продвижения танков в район Дюнкерка от 25 мая 1940 г.; вторжение в Россию 22 июня 1941 г.; и объявление немцами войны Соединенным Штатам 11 декабря 1941 г. Ни одно из этих решений не имело никакого отношения к Черчиллю, но все вместе они послужили его цели. И все они были приняты на основании соображений одного человека. Лидерство – в данном случае катастрофически неумелое лидерство Гитлера – сыграло здесь решающую роль. По-настоящему великие лидеры понимают, насколько важно прислушиваться к людям, которые не согласны с ними. И если Черчилль вступал в дискуссию, Гитлер попросту душил ее на корню. И потому в итоге, несмотря на то, что тоталитарные государства хорошо умеют начинать войны, демократии куда лучше умеют их выигрывать.
Заключение
Что будут говорить про Адольфа Гитлера и Уинстона Черчилля спустя долгое время после того, как мы все умрем? Пока живы люди, потерявшие родных на войне, развязанной Гитлером, пока мы живем в мире, политические границы которого были очерчены после победы над Гитлером, невозможно оценивать их абсолютно объективно. Так какими же обычные люди будут воспринимать Гитлера и Черчилля в 2145-м или 2245 г., когда хронологически они будут так же далеки для наших потомков, как сегодня далеки для нас такие исторические личности, как Наполеон и Веллингтон?
Большинство из нас наивно полагает, что Гитлер всегда будет казаться еще одним Владом Цепешем, Аттилой Бичом Божьим или Иваном Грозным – то есть не более чем исполненным ненависти кровожадным тираном. Как заметил сэр Джон Киган: «Он принадлежит к компании Чингисхана, Тамерлана, Сталина и Мао Цзэдуна, бесчеловечных маньяков, страдающих манией величия. Все они состоят в союзе с дьяволом, во что «людям Писания» нетрудно поверить. Да упокой, Господи, их души»[108]. Хотя в 1950-х гг. в некоторых ревизионистских биографиях или телевизионных документальных фильмах иногда предпринимались попытки реабилитировать фюрера, кажется, что мнение потомков в целом осталось неизменным. Но кое-кто из авторитетных философов, например американский историк Джон Лукас, не так в этом уверен. Лукас назвал целый ряд областей, в которых ревизионизм в отношении Гитлера уже набирает обороты (правда, надо признать, что довольно медленно), и он опасается, что со временем их станет гораздо больше. В конце концов, Наполеон за 20 лет завоевательных войн оставил на полях Европы свыше 6 миллионов убитых, но сегодня у него нет недостатка в почитателях среди интеллигенции и писателей.
Лукас полагает, что Гитлера следует признать «величайшим революционером двадцатого столетия», превосходящим даже Ленина своей способностью обуздать и затем направить в нужное русло недовольство масс, и что его идеи национального превосходства по-прежнему могут представлять угрозу в будущем. Больше всего он опасается того, что если западная цивилизация начнет постепенно разрушаться и, наконец, исчезнет, это будет грозить опасностью будущим поколениям. С усилением невежества репутация Гитлера имеет все шансы повыситься в глазах обычных людей, которые могут начать воспринимать его как некое подобие Диоклетиана, последнего жесткого создателя имперского порядка.[109] К счастью, такое развитие событий едва ли является делом ближайшего будущего, и если западная цивилизация когда-нибудь исчезнет, репутация Адольфа Гитлера вряд ли окажется среди первейших забот наших правнуков. Черчилль сам сказал что-то в этом духе, выступая в Палате общин 25 июня 1941 г.: «Если мы выиграем, никто нас не осудит. Если проиграем, судить будет некому».
Во вступительной части я попытался определить разницу между харизматичным типом лидера, к которому относился Гитлер, и вдохновляющим – Уинстон Черчилль. Когда мы наблюдаем за фокусником, показывающим трюки на детском празднике, половина из нас смотрит на его руки, пытаясь понять, как он это делает, а остальная часть публики просто наслаждается действом, испытывая приятное чувство искреннего удивления. Прирожденные скептики отдадут предпочтение вдохновляющему лидеру, а недоверчивые последуют за харизматичным. Потому в политике скептицизм является здоровой реакцией, которую следует поддерживать и поощрять.
Правда заключается в том, что Гитлер имел гораздо большую власть над воображением и психикой людей, нежели Черчилль. Гитлер запряг два самых мощных, хотя и недобрых, человеческих чувства – зависть и негодование – в свою колесницу и сумел проделать благодаря им поразительно долгий путь. После поражения Германии и Австрии в Первой мировой войне и их, как им казалось, униженного положения в результате Версальского договора было до умиления просто внушить германскому народу неистовую жалость к самому себе. На самом деле Гитлер просто был одним из огромного числа противоборствующих ультраправых политиков, пытавшихся добиться именно этого.
И наоборот, психологии Черчилля не были свойственны ни зависть, ни негодование. Писатель Джон Джулиус Норвич вспоминает поход в кино с родителями, Даффом и Дианой Купер, и Уинстоном Черчиллем: «Помню, фильм был про ирландских крестьян, и он то и дело повторял: «Бедная лошадь». А в конце заявил: «Зависть – самый бесплодный из всех пороков». Зависть немцев в 1918 г. к державам-победителям, их колониям и богатствам, но главное, к самому факту их победы сделала их легкими жертвами для Адольфа Гитлера.
Эксперименты Аша и Милгрэма
«Искусство лидерства, – писал Тони Блэр, – заключается в умении сказать «нет», а не «да». Говорить «да» очень легко»[110]. Проводившиеся несколько лет назад в Америке два знаменитых эксперимента – Аша и Милгрэма – демонстрируют, насколько просто людям говорить «да», и позволяют сделать очень тревожные выводы относительно нашей оценки склонности человека к подчинению. В ходе эксперимента, проводившегося в 1963 г. психологом Стэнли Милгрэмом, добровольцев (испытуемых) просили протестировать человека (актера), привязанного к стулу, электродами, подсоединенными к запястьям. Испытуемому сообщалось, что эксперимент проводится с целью проверки влияния боли на память человека. Актеру, игравшему роль другого испытуемого, предлагалось запомнить текст, и если он повторял его правильно, испытуемый ничего не предпринимал. Если же он запинался или ошибался, испытуемому, согласно условиям эксперимента, следовало щелкнуть переключателем на реостате, чтобы наказать его ударом тока. Напряжение тока возрастало по мере увеличения ошибок.
На самом деле никакого воздействия током не было, и актер просто делал вид, что кричит от боли. Однако испытуемые не знали этого, и не менее 65 % из них слепо подчинялись полученным инструкциям, продолжая постепенно увеличивать напряжение до отметки 450 В, которая обозначалась, как смертельно опасная. Крики боли не мешали им продолжать эксперимент. Как писал Брайан Мастерс в своей автобиографии «Переходя на личности», эксперимент Милгрэма «вне всякого сомнения, показал, что робкие, добропорядочные люди, если дать им шанс, способны превратиться в настоящих монстров»[111].
К таким же тревожным выводам привел эксперимент Аша, в процессе которого троим испытуемым показывали три линии на экране и спрашивали, какая из них самая длинная. Так же, как и в эксперименте Милгрэма, двое из испытуемых на самом деле были экспериментаторами. В каждом случае было совершенно очевидно, какая из линий самая длинная; правильный ответ не вызывал сомнений, даже для человека с очень слабым зрением и низкими умственными способностями. После первых двух этапов, в ходе которых все участники давали правильные ответы, двое экспериментаторов начинали указывать на одну и ту же линию, которая явно была короче остальных. Сначала испытуемый протестовал и отстаивал правильный ответ, но затем поразительно быстро соглашался с мнением остальных. Эксперименты Милгрэма и Аша показывают, насколько легко заставить людей поступать жестоко и – что вызывает не меньшее беспокойство – не доверять тому, что они видят собственными глазами.[112]