– Да ладно уж… – сказала мама, чтобы ей не мешали читать, а папа сел ближе к телевизору.
А Джонни промолчал. Он как раз вдевал нитку в иголку.
– Знаете, что меня всегда поражало в этом человеке? – произнесла сестрица Вера. – Его умение презрительно молчать! Он еще в детском саду изводил этим всех воспитателей!
Это была неправда: не всех, а только Веру Сергеевну, которая была воспитательницей его группы.
– Ты сама изводилась, – сдержанно заметил Джонни. – Сама привяжешься, а потом психуешь.
– Евгений… – сказала мама из-за журнала, а папа сел вплотную к экрану.
– Ну вот, – откликнулся Джонни. – Если молчишь – плохо. Если скажешь – опять плохо.
– Смотря что скажешь, – язвительно проговорила Вера Сергеевна. – Если такие слова, как своей учительнице, то любой человек не выдержит.
– А что случилось? – встревожилась мама. И отложила журнал.
Джонни задумчиво спросил:
– Папа, правда, что в старые времена доносчикам отрубали языки на площади?
Папа, который был знатоком старинных обычаев, рассеянно заметил, что, кажется, правда, вынул из тумбочки наушники и подключил к телевизору.
– Что он опять натворил? – поинтересовалась мама у Веры и неприятно посмотрела на Джонни.
– Я не доносчица, – гордо сообщила Вера. – Но сегодня я встретила Инну Матвеевну, и та чуть не плачет. Ваш любящий сын заявил ей, что ему не нравится ее прическа!
– Это правда? – нехорошим голосом произнесла мама.
Это опять была неправда. Инна Матвеевна снова сказала Джонни, что ее выводят из себя его космы. А Джонни ответил, что ему тоже, может быть, не по вкусу чьи-то крашеные волосы, но он к этому человеку не пристает.
Джонни сейчас так и объяснил маме. А она почему-то охнула и взялась за сердце.
– Чьи же волосы ты имел в виду? – почти ласково спросила Вера.
– Наташки Ткачевой. В детском саду она была белобрысая, а сейчас какая-то рыжая.
– Но смотрел ты не на Ткачеву, а на Инну Матвеевну!
– На кого же мне смотреть, если я говорю с учительницей? – невинно откликнулся Джонни.
– Ты изверг, – жалобно сказала мама. – За что ты так не любишь Инну Матвеевну?
– Я? Это она меня не любит!
Вера опять вмешалась и заявила, что Инна Матвеевна прекрасный педагог и очень любит детей.
– Детей – может быть… – заметил Джонни.
– Она всю жизнь мечтала быть учительницей! Я ее хорошо знаю. Мы учились на одном курсе.
– Тогда все ясно, – сказал Джонни.
– Что? – обиделась Вера Сергеевна. – Что тебе ясно?
– Да так… – уклонился Джонки. – Просто я не знал, что вы вместе учились. Она выглядит гораздо моложе тебя.
Мама перестала держаться за сердце, дотянулась и хлопнула Джонни по заросшему загривку.
Это было ни капельки не больно. Однако Джонни встал, отложил шитье, а потом, прямой и гордый, удалился в коридор. Нельзя сказать, что его душили слезы, но обида все же царапалась. "Опять несправедливость и насилие", – подумал Джонни. Оделся, вышел на улицу и зашагал знакомой дорогой. Он знал, что тихая музыка и мечты о прекрасной незнакомке успокоят его.
Кроме того, у Джонни появилось предчувствие, что сегодня что-то случится.
В этот вечер музыка звучала очень долго. И не только знакомая. Была и разная другая – тоже очень хорошая. Потом стало тихо, и Джонни одиноко стоял у тополя и смотрел, как под фонарем кружатся бабочки-снежинки. Он много времени стоял. И ждал. А потом подумал, что ждать нечего, потому что у него окоченели руки и ноги.
И тогда звякнула калитка.
Сердце у Джонни тоже звякнуло, а внутри стало так, словно он проглотил несколько холодных стеклянных шариков.
Но зря Джон н и вздрагивал. Из калитки вышла не девочка, а большой толстый мальчишка. Наверно, семиклассник.
Сначала Джонни очень огорчился. Если говорить честно, у него даже в глазах защипало. Но он быстренько с этим справился и подумал, что надо наконец что-то делать. Иначе сколько еще вечеров придется торчать под тополем?
Джонни мысленно подтянул воображаемые мушкетерские ботфорты и вышел на свет фонаря.
– Эй ты! – решительно сказал он мальчишке. – Ну-ка иди сюда!
Толстый незнакомец изумленно оглянулся, заметил Джонни, как слон замечает букашку в траве, пожал круглыми плечами и подошел.
Джонни все же оробел, но не подал вида.
– Слушай, – сказал он. – Вот что… Тут одна девчонка есть… В шапке с белым шариком. В этом доме живет… Ее как звать?
Круглое лицо мальчишки было внимательным.
– А тебе зачем?
– Надо, значит, – хмуро откликнулся Джонни. – Дело есть.
Мальчишка вдруг улыбнулся и сделался очень добродушным. Но Джонни было не до этой добродушности. Он нетерпеливо ждал.
– Ее зовут Катя, – сказал толстый мальчик. – Только она здесь не живет.
– Как это? – оторопел Джонни. – Она же заходила! Я видел.
– Она к нам приходила. Это моя двоюродная сестра.
– Врешь ты! А кто играет?
– Я играю. Родители заставляют. Мученье одно…
Снежная сказка с хрустальными огоньками рассыпалась и погасла. Джонни сделалось холодно и очень одиноко. Он представил толстого музыканта за роялем и глянул на него с ненавистью. А тот смотрел на Джонни с пониманием и сочувствием. И сказал:
– Все ясно. Еще один влюбленный…
В голове у Джонни взорвалась горячая граната.
– Ух ты, бегемот! – заорал он и замахнулся. А что еще оставалось делать?
Конечно, это было похоже, будто кузнечик нападает на крепостную башню. "Башня" перехватила могучей ладонью Джоннин кулак и удивилась:
– Ты чего? Да ладно тебе… В нее многие влюбляются, даже шестиклассники.
Джонни сник.
– Пусти, – шепотом попросил он.
Но мальчишка не отпустил.
– Ну-ка, пойдем, – сказал он со вздохом.
– Куда?
– Погреешься. Торчишь тут без рукавиц…
Джонни молча уперся. Но мальчишка ухватил его за плечи. В этом толстом парне было, видимо, столько же добродушия, сколько ширины и роста.
– Пошли, не бойся. У меня дома никого нет…
И Джонни пошел. Не потому, что подчинился нажиму. Просто у него оставалась еще смутная надежда…
Мальчишка сказал, что его зовут Тимофеем. Он привел Джонни в дом, вытряхнул из пальто и ботинок, усадил у большой печки. Печка была старинная, выложенная белыми блестящими плитками с разными цветами и узорами. Джонни таких и не видел раньше. Потом Тимофей принес фаянсовую кружку с какао. Кружка была словно родственница печки – такая же белая, блестящая, громадная и очень теплая.
Джонни глотал горячее какао и поглядывал по сторонам. В комнате было черное пианино, фотоувеличитель посреди стола и полки с книгами до самого потолка. Джонни тут же отметил это, хотя главные его мысли были о девчонке.
Тимофей эти мысли словно услышал. Сел напротив Джонни, подпер толстые щеки кулаками (словно добрая бабушка) и сказал:
– Ты не расстраивайся. В нее, конечно, многие влюбляются, да только она внимания не обращает.
Джонни стремительно покраснел и спрятал лицо за кружкой. Оттуда, из-за кружки, он спросил (голос получился хриплый и гулкий):
– А где она живет?
– На Песчаной, в больших домах.
Новые дома на Песчаной улице – это целый микрорайон. Двенадцатиэтажные корпуса, словно айсберги, нависли над деревянным городком, над его разноцветными крышами, скворечниками и тополями. Джонни в новых домах бывал множество раз. Во-первых, там жила половина ребят из его класса; во-вторых, он любил кататься на лифтах; в-третьих, там был детский стадион. В общем, Джонни прекрасно знал эти кварталы. И понимал, что найти там нужного человека не легче, чем получить книгу "Граф Монтекристо" в городской детской библиотеке. Но спросить точный адрес Джонни не решился.
– А я тебя давно замечал, – сказал Тимофей. – Только сразу не догадался, зачем ты там дежуришь под окнами.
– Я музыку слушал, – хмуро объяснил Джонни.
Тимофей смутился:
– Правда? А учительница говорит, что мне медведь на ухо наступил.
Джонни подумал, что если бы медведь решился на такой неосторожный поступок, то неизвестно, кому было бы хуже.
– Да нет, ты ничего играешь, – утешил он Тимофея. Потом опять спрятался за кружкой, снова покраснел и спросил: – А эта Катя… Тоже умеет играть?
– Умеет, – ворчливо сказал Тимофей. – Даже на концерте выступала… Подожди.
Он дотянулся до стола, приподнял увеличитель и вытащил из-под него несколько фотографий. Снимки были большие и, как сказал бы Джоннин папа, "вполне профессиональные".
– Сам снимал, – со скромной гордостью объяснил Тимофей.
– Здорово! – сказал Джонни. Но не потому, что фотографии были сделаны хорошо, а потому, что незнакомая девчонка, которую звали Катя, была на них очень красивая. Еще красивее, чем тогда на улице. Она сидела за роялем, в светлом платье, с большим бантом на кудряшках и отражалась в поднятой крышке, как белый букет. Она играла что-то быстрое и веселое. Это видно было, потому что она улыбалась и одна рука у нее расплылась в воздухе от стремительного взмаха…
– Сам снимал, – со скромной гордостью объяснил Тимофей.
– Здорово! – сказал Джонни. Но не потому, что фотографии были сделаны хорошо, а потому, что незнакомая девчонка, которую звали Катя, была на них очень красивая. Еще красивее, чем тогда на улице. Она сидела за роялем, в светлом платье, с большим бантом на кудряшках и отражалась в поднятой крышке, как белый букет. Она играла что-то быстрое и веселое. Это видно было, потому что она улыбалась и одна рука у нее расплылась в воздухе от стремительного взмаха…
На другом снимке Катя стояла на сцене с каким-то мальчишкой и они, кажется, пели. Мальчишка был маленький, в пестром костюмчике, с бантиком у воротника – дошкольник или первоклассник. Он не вызвал тревоги у Джонни.
На третьем снимке Катя сидела на диване с незнакомой тетенькой – это было не очень интересно.
А четвертое фото было удивительное. Катя стояла в пышном платьице с оборками, а вместо темных кудрей у нее были светлые локоны.
– Красивая… фотография, – со вздохом сказал Джонни. – А чего она… волосы такие?
– Это голубые волосы. Парик, – объяснил Тимофей – Мальвину изображает из "Золотого ключика".
– В театре? – удивился Джонни.
– Да нет, это костюм для карнавала. В Доме пионеров скоро будет…
Сами понимаете, что почувствовал Джонни? Он чуть не засиял от такого известия. Потому что был уверен: на празднике все обратят внимание на блестящего мушкетера. И Катя, конечно, обратит. А если Джонни получит какой-нибудь приз – тем более!
Чтобы не засиять открыто, Джонни еще внимательнее принялся разглядывать фотографию. И Тимофей вдруг сказал:
– Ладно уж, бери… Да не бойся, никому не скажу.
Глупо было отказываться. Все равно Тимофей видел Джонни насквозь. К тому же он был хороший парень.
Джонни честно посмотрел на нового друга и сказал:
– Спасибо.
Потом он стал заталкивать снимок за пазуху, но Тимофей остановил его и дал конверт от фотобумаги.
Когда Джонни одевался, Тимофей предложил:
– Заходи. Может, и она придет. Познакомлю.
– Зайду как-нибудь, – пообещал Джонни. – А знакомить не надо. Я сам.
Прежняя музыка звучала в его душе, и, прощаясь, он искренне сказал Тимофею:
– А на пианино ты здорово играешь.
Когда Джонки вернулся домой, мама пришивала к его мушкетерским штанам последнюю пуговицу. Кажется, она чувствовала себя немного виноватой. И все же она сказала:
– Зря ты обидел Веру.
– Я?
– Конечно. Ты намекнул ей на возраст. Иными словами ты назвал ее старухой.
У Джонни было радостное и мирное настроение. Он хотел, чтобы всем было хорошо. Он просунул голову в комнату двоюродной сестры и сказал:
– Вера, извини меня, пожалуйста. Я не хотел называть тебя старухой.
И улыбнулся.
Джонни умел улыбаться. Когда он это делал, глаза его становились как маленькие золотистые полумесяцы, на щеках появлялись ямочки, а еще не выпавшие молочные зубы сияли словно на картинке с коробочки от зубного порошка. Сразу было видно, что это милый, воспитанный, послушный и добрый ребенок. И если озорной, то самую-самую капельку. Взрослые говорили: "Обаятельнейшая улыбка". Но чаще всего это были взрослые, которые не очень хорошо знали Джонни. А Вера Сергеевна знала его хорошо. И цену его улыбке знала еще с детского сада. За этой улыбкой могло скрываться что угодно. Джонни мог улыбаться от души, но мог и обдумывать в это время планы черной мести. Именно с такой улыбкой он в декабре отдал приказ поставить вокруг самохинского штаба зеленую дымовую завесу и двинул на штурм отряд первоклассников-добровольцев, вооруженных особыми метательными снарядами. Начинка этих снарядов была глубочайшей военной тайной, которую Джонни не открыл даже директору школы. Он только дал обещание больше не применять этого оружия в уличных боях, чтобы не подвергать опасности мирное население.
Забрасывать снаряд в комнату своей бывшей воспитательницы Джонни не собирался, и улыбка его была сейчас почти искренней. Но Вера сказала:
– Брысь отсюда!
И закрыла дверь.
– Вот так, – сказал Джонни маме. – А ты говоришь…
Потом он забрался в свое кресло и взял книгу. Но читать не стал. Он стал думать о близком празднике. Он и раньше об этом думал, но как-то приблизительно, а сейчас начал подробно… И тут в мечтах его случилась заминка.
Наденет он свой героический костюм и, допустим, понравится девочке Кате. А дальше? Не побежит ведь она за ним следом, не станет звать:
"Давай познакомимся! " А сам он что может сделать? Ей не скажешь, как Тимофею: "Эй ты, иди сюда!"
Настроение у Джонни испортилось. Не так сильно, как раньше, но заметно. Ничего дельного он придумать не смог. Потом Джонни захотел спать и решил, что придумает утром.
Утро было хорошее. Снова началась весна, и посреди двора отливала синевой прекрасная, как океан, лужа. В ней отражались желтые животы пушистых облаков. В тополе за окном, как детсадовская группа на прогулке, галдели воробьи.
В такое утро мысли скачут веселее и быстрее, чем поздним вечером. Заскакали они и у Джонни. И после недолгого беспорядочного прыганья выстроились четко и разумно.
Джонни вспомнил, как проходил Праздник детской книги в прошлом году. Тогда героев одной сказки или повести вместе вызывали на середину зала, и они должны были сыграть какую-нибудь сценку. Наверно, и в этот раз будет так же. Катя – в костюме Мальвины из "Золотого ключика". Значит, выход один: Джонни должен быть в костюме Буратино.
Конечно, очень жаль расставаться с мушкетерским плащом и шпагой. Но что делать?
Чтобы набраться твердости, Джонни из тайного ящика вынул Катину фотографию и полминуты смотрел на нее. После этого он принял бесповоротное решение. Тем более что книжкин карнавал – не последний. В наряде д'Артаньяна можно будущей зимой сходить на новогодний маскарад…
Когда человек что-то твердо решил, у него спокойно и радостно на душе. Джонни сказал Вере "доброе утро". Потом без напоминания вынес мусорное ведро. За завтраком он не шипел и не свистел сквозь дырку от выпавшего зуба. Он сделал в этот день почти все уроки и не забыл взять в школу сменную обувь. Все было хорошо.
И только у самой школы, когда Джонни увидел ребят, он встревожился и приуныл.
Как он не сообразил? Все его друзья знают про мушкетерский костюм! Что они подумают, когда он явится в Дом пионеров в наряде Буратино? Люди же понимают, что нормальный человек так просто не поменяет шпагу на длинный нос, а блестящий плащ и ботфорты на легкомысленный костюмчик деревянной куклы. Они будут искать причину. И когда рядом с ними окажется девочка с голубыми волосами, друзья эту причину увидят. Ну, друзья – это ничего. Но догадаются и недруги!
Джонни представил ухмыляющуюся рожу Шпуни, и всё кругом помрачнело…
Если у человека такое состояние, его лучше не трогать. Но Инна Матвеевна про Джоннино состояние не знала. Она знала только, что прическа ученика Воробьева – это нарушение школьных правил. И раз он не хочет стричься, значит, ведет себя вызывающе. Он не подчиняется и подрывает авторитет учительницы. Поэтому прямо с порога она громко сказала:
– Воробьев! Ты опять явился нестриженым чучелом!
Джонни молча снес оскорбление. Он думал о своем.
– Я, по-моему, с тобой разговариваю, Воробьев!
– Со мной, – согласился Джонни.
– Почему ты не отвечаешь?
– А вы не спрашиваете. Вы просто сказали "чучело".
– Я спрашиваю, – сдержанно произнесла Инна Матвеевна. – Думаешь ты стричься?
– Думаю.
– Когда?
– После каникул.
– Меня не устраивает твое "после каникул"!
– Но это мои волосы. Меня устраивает, – вежливо сказал Джонни.
Класс с веселым интересом слушал разговор. Класс сочувствовал Джонни.
Инна Матвеевна это понимала. Авторитет падал, словно ртуть в градуснике, который из жаркой комнаты вынесли на мороз.
– Воробьев! – металлическим голосом произнесла Инна Матвеевна. – Если ты немедленно не отправишься стричься, я сама оттащу тебя в парикмахерскую за вихры и потребую постричь под машинку!
Инна Матвеевна любила повторять, что у нее большое терпение, но однажды оно может лопнуть. Видимо, сейчас оно лопнуло. Или, по крайней мере, затрещало по швам. Но никто никогда не интересовался, есть ли терпение у третьеклассника Воробьева. А Джонни почувствовал, что у него внутри тоже что-то лопнуло. И он приготовился сказать многое. Однако в тот же миг у него сверкнула блистательная мысль – как от крепкого удара по лбу! Джонни улыбнулся.
– Зачем же? – сказал он. – Зачем вам так трудиться?
И он вышел из притихшего класса.
Вернулся Джонни в конце урока. Класс дружно и горько ахнул. Голова у Воробьева стала похожа на яблоко с ушами. На ней блестела коротенькая золотистая щетинка.