Вообще, существует не один Петербург. На самом деле в границах Северной столицы располагаются несколько совершенно разных, непохожих друг на друга городов.
Один город – парадный, прекрасный, значительный город, долгое время бывший столицей Российской империи. Город, который строили Петр Первый и Екатерина Вторая, Растрелли и Росси, Кваренги и Воронихин. Город прекрасных дворцов и живописных невских набережных, город Ростральных колонн и Медного всадника…
И совершенно другой – город мрачных заводских корпусов и огромных складов, город унылых однообразных окраин и спальных районов. Жители окраин нечасто и как бы случайно заглядывают в первый, парадный, имперский Петербург и явно чувствуют себя там не в своей тарелке.
Но есть и третий Петербург – не парадный, неброский, но старый и обладающий своеобразной, пусть и не каждому заметной красотой. Это город Коломны и Песков, Семенцов и Лиговки, Сенной площади и переулков в окрестностях Апраксина двора – город доходных домов и бывших ночлежек, город мрачных пивных и дворов-колодцев. Город, который не случайно называют Петербургом Достоевского, потому что на его улицах и в проходных дворах и сейчас можно встретить Мармеладова или Раскольникова.
Если жители окраин и спальных районов все же посещают первый, парадный Петербург, то истинным старожилам Лиговки и Сенной делать там совершенно нечего.
И именно этот, третий Петербург, Петербург Мармеладовых и Раскольниковых, Петербург проходных дворов и темных подворотен, был городом Штандартена. Здесь он стал своим, здесь он чувствовал себя как рыба в воде – и покидать этот город он очень не любил. Чистый, свежий, сверкающий воздух парадного Петербурга был ему противопоказан, более того – почти смертелен для него, как разреженный воздух гор для жителей влажных и жарких приморских долин.
Тем не менее он понимал, что если хочет вернуть кинжал – придется совершить вылазку в эти непривычные места.
– Эрмитаж… – бормотал он, отпирая дверь своей квартиры. – Черт его знает, как туда попасть, в этот Эрмитаж… может, туда без галстука не пускают…
Впрочем, вспомнив свое единственное посещение музея, Штандартен сообразил, что туда пускают всех подряд, безо всякого фейсконтроля, достаточно отстоять очередь на входе и купить билет. А там, внутри, он уж как-нибудь разберется…
Штандартен повесил на гвоздь возле двери свое знаменитое пальто, прошел в комнату…
И сразу почувствовал, что здесь что-то не так.
Эта квартира, бывшая дворницкая, его логово, давно уже стала частью его самого, как вторая кожа. Только здесь он был самим собой, только здесь он чувствовал себя в безопасности.
А сейчас квартира смотрела на него какими-то чужими глазами, как изменившая мужу женщина.
В квартире царила тишина – но не такая, как обычно. Чужая, настороженная, враждебная тишина.
Штандартен замер на пороге комнаты, настороженно огляделся, полез в карман за пистолетом…
И тут же сообразил, что «вальтер» остался в кармане пальто.
– Ты случайно не это ищешь? – раздался у него за спиной тихий, холодный, незнакомый голос, и ствол пистолета уперся в спину Штандартена.
Тот хотел отскочить, развернуться, выбить оружие у незнакомца – но предохранитель «вальтера» очень знакомо щелкнул, а холодный голос предупредил:
– Только дернись – пристрелю!
Штандартен сразу и безоговорочно поверил в серьезность этой угрозы.
Его убедила в этом сухая, безжалостная интонация незнакомца, такая же жесткая и холодная, как ствол «вальтера».
– Ты кто такой, мужик? – проговорил он охрипшим от волнения голосом.
– Налоговый инспектор! – отозвался незнакомец насмешливо. – Ты, Штандартен, по счетам не платишь, а это непорядок. Сегодня придется за все заплатить!..
– Тебя что, Славик прислал? – В голосе Штандартена зазвучала надежда. – Но я же с ним договорился! Я часть долга заплатил, а с остальным он согласился подождать…
– Славик здесь ни при чем! – отозвался незнакомец и болезненно ткнул в спину Штандартена пистолетным стволом. – Я к тебе совсем по другому делу…
– Денег у меня нет! – предупредил Штандартен. – Все, что было, я отдал Славику…
Этими словами он не только хотел показать незнакомцу, что грабить его бесполезно, но и намекнул, что связываться с ним опасно, поскольку его связывают некие деловые отношения со Славиком, некоронованным королем здешних мест.
Однако эти слова не произвели на незнакомца никакого впечатления.
– Меня не интересуют твои деньги! – проговорил тот, повысив голос. – И до Славика мне нет никакого дела!
– Но если не деньги, – проговорил Штандартен растерянно, – тогда что тебе нужно?
Догадка мелькнула в его голове раньше, чем незнакомец ответил:
– Кинжал.
Штандартен почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как стены комнаты плывут по кругу.
– Какой… какой кинжал? – переспросил он дрожащим голосом.
– Не серди меня! – зло, раздраженно оборвал его незнакомец. – Ты прекрасно знаешь, про какой кинжал я говорю!
И тут Штандартен почувствовал неожиданный прилив сил.
– Понятия не имею, о чем ты! – отрезал он решительно. – Не знаю никакого кинжала!
– Вот как? – В голосе незнакомца зазвучало плохо скрытое удивление, он напрягся, и Штандартен почувствовал это напряжение спиной. В ту же секунду он резко пригнулся, поднырнул под руку с пистолетом и, стремительно развернувшись, нанес удар туда, где, по его расчетам, находилась голова незнакомца…
Однако его расчет оказался неверен, или незнакомец успел вовремя отпрянуть. Во всяком случае, удар пришелся в пустоту, и Штандартен потерял равновесие. Он только было перенес вес тела на левую ногу и хотел выпрямиться, как страшный удар отбросил его к стене, и в глазах Штандартена потемнело.
Вскоре он пришел в себя от боли.
Болела голова – ну, это понятно после такого удара. Но почему-то очень болели запястья рук и щиколотки ног.
Штандартен застонал, пошевелился и открыл глаза.
Он находился все там же, в своей комнате, только теперь он сидел в своем любимом кресле. В том самом кресле со свастикой на спинке. Впрочем, на этом приятные моменты заканчивались.
Руки и ноги Штандартена были крепко привязаны соответственно к подлокотникам и ножкам кресла кусками электрического провода. Поэтому-то так болели запястья и щиколотки!
Штандартен попробовал оглядеться, насколько ему позволяли связанные руки и ноги.
Если он надеялся увидеть безжалостного незнакомца, то это ему не удалось. Того не было в поле зрения.
Впрочем, он быстро выдал свое положение.
Как и прежде, холодный презрительный голос донесся из-за спины Штандартена, из-за спинки кресла:
– Ну что, теперь ты будешь вести себя умнее?
– Чего тебе надо, сволочь? – осведомился Штандартен, с трудом разлепив пересохшие губы.
– Ты знаешь чего. Мне нужен кинжал.
– Не знаю никакого кинжала! – ответил Штандартен с удивившим его самого упорством.
– Ответ неверный! – отозвался из-за спины мучитель. – Ты прекрасно знаешь, о чем я спрашиваю. Здесь его нет, я обыскал твою конуру. Тебя я тоже обыскал, пока ты был без сознания. Так куда же ты его дел? Неужели продал кому-то?
– Продал. – Штандартен поспешно ухватился за эту подсказку, почувствовав, что она может его спасти. – Я продал его Славику… точнее, отдал ему за долги…
Идея была блестящая: если этот чокнутый гастролер (а это наверняка гастролер) попытается наехать на Славика – дни его сочтены: Славик шутить не любит. А он, Штандартен, будет спасен…
Идея, может быть, и впрямь казалась неплоха, однако она не сработала.
– Не верю, – проговорил незнакомец. – Ты ни за что не отдал бы кинжал. Не такая это вещь, чтобы вот так запросто ее отдать, даже за большие долги. Попробуй еще раз, может быть, ты придумаешь что-нибудь более достоверное!
– Я ничего не придумываю! – уперся Штандартен. – Я сказал правду. Кинжал у Славика.
– Значит, не хочешь говорить! – Незнакомец вздохнул. – Что ж, придется поступить по-другому…
За спиной Штандартена раздался какой-то шорох, лязганье, сухой щелчок, как будто отломили сухую ветку.
«Пытать будет… – подумал Штандартен тоскливо. – Нет, не посмеет… мы все же в городе, за стеной живут люди…»
Но незнакомец, кажется, задумал что-то другое. Он закатал правый рукав Штандартена, перетянул руку резиновым жгутом и неожиданно вонзил в набухшую вену иглу шприца.
– Герыч, что ли? – пробормотал Штандартен, почувствовав расходящееся по телу тепло.
Он не употреблял героин, считал это забавой для дураков и неудачников, причем опасной забавой. Не раз ему случалось видеть исколотые руки законченных героинщиков, на которых не было живого места. Не раз случалось видеть людей, умерших или впавших в кому от передоза. Кокаин казался ему куда безопаснее и благороднее, он казался наркотиком богатых и знаменитых, наркотиком успешных и процветающих людей. Но, в конце концов, подумал Штандартен, от одного укола ничего страшного с ним не случится. Даже забавно попробовать эту разновидность «дури»…
Но тут вдруг ему неожиданно захотелось говорить, говорить все подряд, бессвязно и безостановочно.
– Кинжал ты захотел!.. – проговорил Штандартен заплетающимся языком. – А вот хрен тебе! Нет у меня кинжала, я его Сереге Куницыну отнес, чтобы он с ним разобрался, а Серега, козел, еще кому-то отдал…
«Что же я делаю? – испуганно зазвучал в голове Штандартена внутренний голос. – Зачем же я все это рассказываю?..»
Однако язык жил своей собственной, отдельной жизнью, он продолжал свою исповедь:
– Серега отдал кинжал какому-то спецу в этом музее… как его…
– В каком музее? – осведомился незнакомец совершенно спокойно.
«Молчи! – кричал внутренний голос. – Не говори ему хотя бы этого!»
Но язык Штандартена не унимался.
– Ну, в этом… который на Неве… ну, в Эрмитаже…
– В Эрмитаже, – удовлетворенно проговорил незнакомец. – Очень хорошо. А кому он его там отдал? Хотя бы в каком отделе?
– Не знаю, – честно ответил Штандартен. – Серега, сволочь, не сказал… я его спрашивал, а он, собака, умер…
– Жаль, – вздохнул незнакомец, выходя наконец из-за спины Штандартена. – Очень печально. Выходит, ты поторопился, раньше времени убил своего друга…
Штандартен попытался разглядеть лицо незваного гостя – но перед глазами все расплывалось, комната постепенно растворялась в хороводе цветных пятен, и наконец вместо нее перед глазами Штандартена возникла такая знакомая картина – бушующее, штормовое море, низко нависшее над ним мрачное небо, грозный утес, о который разбивались могучие свинцовые валы…
Штандартен стоял на краю этого утеса, вглядываясь в морскую даль, а над ним, среди облаков, гордо парил, широко раскинув крылья, огромный белый орел.
Внезапно орел сложил крылья и с победным клекотом устремился вниз, к нему, Штандартену.
Штандартен подумал, что орел хочет опуститься на плечо, чтобы все поняли, какая перед ним великая, беспримерная миссия… но вместо этого огромные когти гордой птицы вонзились в шею человека, разорвав жилы.
Штандартен забился в резном кресле и наконец застыл.
Анна Африкановна Лебедкина, соседка невинно убиенного Степана Сапогова, сидела в крошечном кабинете и с явно выраженным неодобрением смотрела на женщину, находившуюся по ту сторону обшарпанного письменного стола. В кабинете стояла невыносимая духота, потому что все окна были наглухо законопачены. Анна Африкановна, выходя сегодня утром из дому, надела теплое пальто и красный мохеровый берет и теперь страдала от жары. Однако физические неудобства не могли сломить старушку.
Она-то в своей жизни повидала всякого, провела всю молодость на ударных комсомольских стройках, растила хлеб на целине и восстанавливала города в трудные послевоенные годы. Она всегда была в первых рядах, главной запевалой, первой застрельщицей, ей ли бояться жары и духоты!
Дух Анны Африкановны ничто не сумело сломить. Даже сейчас, когда трудно прожитые годы дают себя знать ломотой в суставах и одышкой при подъеме на пятый этаж без лифта, Анна Африкановна вполне может обходиться без чужой помощи. Да что там, ведь она сумела в одиночку отбиться от убийцы Степана! И хоть соседи, эти равнодушные и трусливые люди, не выбежали всем миром на лестницу и дали преступнику уйти безнаказанным, Анна Африкановна осталась жива и невредима, причем только благодаря своей недюжинной решительности и смекалке.
Нынешнее недовольство Анны Африкановны было вызвано не духотой. И не плакатом на стене, призывающим доверять охрану любых объектов служебным собакам. Правда, собака, изображенная на плакате, выглядела весьма легкомысленно – рот до ушей, язык вывален, и фуражка набекрень. Расхристанная такая собаченция, совсем как сосед Степан, покойничек, когда лишнего примет.
Анна Африкановна смотрела осуждающе вовсе не на собаку, а на женщину, сидевшую напротив, на хозяйку кабинета, представившуюся ей майором милиции Ленской. Именно она ведет дело об убийстве Степана Сапогова и вызвала сегодня Анну Африкановну на допрос как главного свидетеля.
Как только Анна Африкановна вошла в кабинет, так сразу поняла, что толку с такого допроса не будет. Да и вообще с расследования этого. Нет, она-то, ясное дело, расскажет все, что знает. Степан, можно сказать, на глазах у нее вырос, да и убийцу она отлично запомнила. Да вот сумеет ли эта размазня хотя бы записать все правильно, вот в чем вопрос-то… Дали бы Степаново дело хоть какому мужику покрепче, все-таки убийство, серьезное преступление. А этой только кражи в трамвае расследовать, да и то пустое дело, никого она не найдет…
В который раз Анна Африкановна неодобрительно уставилась на свою визави. Было от чего прийти в негодование.
Перед ней сидела худая сутулая женщина непонятного возраста – не то чтобы старуха, но и молодостью там не пахло. Жидкие бесцветные волосы стянуты сзади в хвост аптечной резинкой, блекло-голубые глаза едва видны из-за очков с сильными диоптриями. Лоб Ленской прорезала глубокая вертикальная морщина, нос отчего-то был распухший и красный.
Впрочем, Анна Африкановна тотчас поняла отчего. Милицейская майорша вдруг зажмурилась и громко чихнула, странно скособочившись при этом простом действии. Анне Африкановне захотелось немедленно надеть противогаз или хотя бы марлевую маску. На себя или лучше на эту, с позволения сказать, милиционершу. Является на работу совершенно больная, да еще людей вызывает повесткой! Заразу распространяет, а вдруг у нее свиной грипп? Ну, никакой культуры поведения!
– Не бойтесь, – прохрипела майор Ленская, правильно интерпретировав выражение лица свидетельницы, – это не простуда. У меня аллергия на желтые цветы.
– Чего? – удивилась Анна Африкановна.
– Ну да, на пыльцу желтых цветов, – вздохнула Ленская и достала из ящика стола салфетку. – Весной – акация и одуванчики, потом тыквы с кабачками, потом хризантемы и астры…
– Но сейчас-то октябрь на подходе, вроде все цветы отцвели… – оторопела Анна Африкановна, – одни георгины остались, и те скоро померзнут…
– А сейчас у меня аллергия на бумажную пыль! – созналась Ленская и обвела глазами кабинет.
Анна Африкановна не могла не согласиться – бумаг в крошечном помещении было достаточное количество. Пухлые растрепанные папки заполняли стеллаж, лежали сверху между засыхающим цветком непонятной породы и пустым аквариумом, громоздились на подоконнике, скрывая собой электрический чайник, вываливались из ящиков письменного стола и были сложены просто на полу.
Ленская еще раз чихнула и громко высморкалась в бумажную салфетку.
– Форточку бы открыть… – с удивившей саму себя просительной интонацией протянула Анна Африкановна.
– Нельзя, – понурилась Ленская, – мне шею продуло. Вот буквально вчера. Сквозняков очень боюсь…
Анна Африкановна выразительно вздохнула, окончательно уверившись, что сотрудница милиции досталась ей самая завалящая, пустая несерьезная бабенка, невезучая и несчастливая, из тех людей, что и с дивана-то встать нормально не могут, обязательно либо лодыжку растянут, либо в пояснице прострел получат. И на стул влезть они не в состоянии – занавески там поправить, лампочку ввернуть или с полки кастрюлю достать. Обязательно при этом на стуле не удержатся и что-нибудь себе поломают. И спотыкаются вечно на ровном месте, и пальцы дверью прищемляют регулярно.
«Ох, грехи наши тяжкие!» – подумала Анна Африкановна и тут же еще больше расстроилась. Она была твердой убежденной атеисткой, существование Бога не допускала ни под каким видом. Как уверилась в юности, что Бога нет, а его нарочно придумали попы, чтобы оболванивать простой народ, так с тех пор мнения своего не меняла. Но, странное дело, к старости начинала она не то чтобы задумываться о Боге, но хотелось бессонными ночами с кем-то поговорить откровенно, не шутя и не лукавя, получить ответы на некоторые вопросы.
Воля у Анны Африкановны была сильная, она старалась все эти глупости в голову не допускать. Раньше и слова-то такого – «Бог» в ее лексиконе не водилось, знать не знала ничего ни про Новый, ни про Ветхий Завет, Библию читала только забавную, а вот, поди ж ты, сами собой всплывали иногда в голове «Отче наш» и «Богородица», и слова разные, вот как сейчас, про грехи… Откуда что взялось?
В который раз Анна Африкановна вздохнула и устроилась поудобнее на жестком стуле.
Майор Ленская отложила свои бумажки, протерла очки свежей бумажной салфеткой и посмотрела на Анну Африкановну очень внимательно.
– Ну, начнем, пожалуй…
«Уж давно пора, не дождусь никак», – в раздражении подумала Анна Африкановна.
Показалось ей или нет, что глаза милиционерши блеснули под очками холодным голубым светом?
Далее майор Ленская стала задавать вопросы со скоростью пулеметной очереди. Быстро разобрались с самой Анной Африкановной Лебедкиной, – кто такая, год рождения, семейное положение, где живет… Потом Африкановна без запинки ответила, сколько лет она знает Степана Сапогова – очень много, как въехали в эту квартиру двадцать лет назад, Степа еще мальчиком вихрастым был. И мать его, покойница, умирая, очень просила за Степаном присмотреть. Ну так разве за ним усмотришь? Он к тому времени уже вырос, в армии отслужил, женился, потом развелся… После смерти матери своей жизнью зажил, ей, Анне Африкановне, ни о чем не докладывал и душу не раскрывал.