А вот внешний вид истца-ответчика привел меня в замешательство. Малышев не походил ни на злостного неплательщика, ни на благочестивого отца семейства.
Если он злостный неплательщик, задумавший «кинуть» банк, то где вызов, гонор и наглость, которые демонстрируют неплательщики в телесюжетах о должниках?
Если же он благочестивый отец семейства, попавший в трудные обстоятельства, — то где солидность, уверенность в собственной правоте и желание сражаться за счастье детей?
И вообще, какой же он — Виктор Иванович?
Передо мной стоял худощавый, растерянный юноша в белой майке с принтом Карлоса Сантаны, джинсах с дизайнерскими дырками на коленях и кедах, шнурки которых грозили вот-вот развязаться.
Из дела я знала, что ему двадцать девять лет, но выглядел он не больше чем на двадцать.
Может быть, этому способствовали тинейджерская одежда и кеды, может — длинные волосы, забранные в хвост, и темные очки, которые он не торопился отчего-то снимать, но мне так и не удалось составить о нем впечатление.
— Садитесь, — сказала я Малышеву.
Он сел — на самый краешек стула, не то чтобы неуверенно, но как-то так, будто собирался тут же встать и уйти.
Свет с улицы падал ему в лицо, и хотя сегодня был пасмурный день, я знала, как неприятно сидеть напротив окна. Как выбивает из колеи, пусть и слабый поток света, бьющий в глаза, как мешает формулировать мысли, когда дело касается важных тем.
Впрочем, Виктор Иванович и не думал снимать очки. Я очень хотела посмотреть в глаза этому Малышеву, понять — хитрит он, выкручивается или действительно правду ищет, — но натыкалась взглядом на темные зеркальные стекла, в которых отражалась сама.
Просить его снять очки я не рискнула — это сразу бы задало менторский тон беседе, а мне этого не хотелось. Хотелось получить наиболее объективное представление о случившемся… О характере, мотивах и намерениях этого Малышева. О его позиции. Не такой вот — сорваться со стула и убежать, так и не показав глаз, а о настоящей позиции — ведь написал же он встречное исковое заявление, значит, рассчитывает на какую-то понятную ему справедливость.
Нет, Малышев не походил на неплатежеспособного человека, скорее то, что называется фейсконтролем и дресс-кодом, указывало на средний достаток.
Тогда почему он так задолжал банку?
В руках Виктор Иванович напряженно держал мобильный телефон — у меня даже появилось подозрение, что он собирается записать нашу беседу на диктофон. Это обстоятельство сразу же пробудило во мне неприязнь к Малышеву, но он так сжимал телефон и так тревожно поглядывал на него, что я поняла: Виктор Иванович просто ожидает звонка, возможно, не совсем приятного.
И это понятно, когда у тебя трое маленьких детей.
Я хорошо изучила дело и знала, что первые четыре года с лишним Малышев исправно вносил платежи.
Что случилось потом?
В этом и предстояло мне разобраться.
— Ну что ж, господа, начнем наш совместный путь к истине. Надеюсь, он будет не очень тернистым…
Я поймала на себе удивленный взгляд Димы — так витиевато и грустно начала я свою речь.
— Виктор Иванович, более четырех лет вы платили взносы по кредиту аккуратно. Что произошло, почему полгода назад вы перестали выполнять обязательства по договору?
Малышев заговорил хриплым, словно надтреснутым голосом, никак не вязавшимся с его рваными джинсами, принтом на майке и кедами. Он говорил голосом глубоко измученного человека, изнуренного душевной и физической болью, глядя в бездну серого неба за окном так, будто в комнате не было никого, кроме него.
Я поняла, что ему ничего не мешает — ни свет в глаза, ни неудобная поза на краю стула, — он просто ничего этого не замечает.
Как бы мне хотелось в этот момент видеть его глаза… Но темные очки были его частью, я неожиданно поняла это, и даже сердце у меня екнуло — а вдруг под ними вовсе нет никаких глаз… Вдруг он слепой…
Впрочем, если бы он был инвалидом по зрению, в деле имелась бы справка.
— Полгода назад умерла моя жена. Лика сгорела за месяц — у нее обнаружили острый лейкоз. У меня на руках осталось трое детей. Екатерина Вик… Катя шести лет, и два четырехлетних мальчика-близнеца. Когда я брал ипотеку, у меня была высокооплачиваемая должность, я думал, что так будет всегда… — Он замолчал, продолжая смотреть в бездонное серое небо.
— Вы потеряли работу? — спросила я. — Вас уволили?
— Что? — словно очнулся он. — Нет, почему уволили… Фирма обанкротилась во время кризиса, наша продукция вдруг стала очень дорогой, и спрос на нее упал до нуля. Имущество распродали, а всех сотрудников распустили. Но я стал брать переводы. А потом… — Он опять замолчал, будто забыл, что находится у судьи в кабинете, что ему нужно внести ясность в обстоятельства дела, раз уж он сам не только ответчик, но и истец.
— Что потом? — мягко спросила я.
— Лика умерла, я уже говорил вам! — неожиданно резко сказал, почти выкрикнул Малышев. — Ей было двадцать восемь, слышите, всего двадцать восемь! Тысячи двадцативосьмилетних женщин живут, радуются, ходят, дышат, и у них нет лейкемии, нет! Почему именно она?!
Если этот вопрос был адресован мне, то я не знала, что на него ответить. Но он заразил меня своей болью так, что защемило сердце.
— Я думал, я ее вытяну, отвоюю, но есть, оказывается, вещи, которые сильнее нас. Больница, лекарства, да, я тогда первый раз не заплатил кредит… Мы оба работали, понимаете, и неплохо зарабатывали… Ремонт сделали, мебель купили, у детей была своя комната… Все казалось стабильным, надежным. А потом — лейкемия… как гром среди ясного неба. Конечно, я не мог больше столько работать и платить взносы…
— Но прежде чем брать кредит на покупку квартиры, вы должны были просчитать все риски, — сказал Троицкий, во взгляде которого все же читалось сочувствие.
— Что просчитать?! Лейкемию?! Смерть Лики?! Трех маленьких детей, которые до сих пор плачут по ночам и зовут маму?!
— В деле есть справки, подтверждающие вполне приличные доходы, позволяющие выплачивать ипотечные взносы, — сказала я.
— Да, мы с женой хорошо зарабатывали. И что?
— Здесь нет справки о смерти вашей жены.
— Я… не знаю. Не знаю, где эта справка. Я ее… потерял. — Он сказал «потерял» с такой интонацией, будто произнес «уничтожил».
Малышев убрал наконец телефон в карман и сцепил руки в замок. У него были сильные, длинные пальцы. На правом безымянном блестело обручальное кольцо — Виктор Иванович, судя по всему, так и не признал себя вдовцом.
У меня вдруг закралось подозрение — а может, он хороший актер? Играет на моих чувствах и чувствах Троицкого? Вдруг он благополучно пережил смерть жены и уже встречается с какой-нибудь веселой девчонкой, а несчастьем своим прикрывается, чтобы не платить банку?
Наверное, та же самая мысль пришла в голову Троицкому, потому что он с легким сомнением в голосе произнес:
— Но ведь ваша жена умерла довольно давно. Вы уже могли справиться со стрессом, найти работу…
— Найти работу с тремя детьми практически невозможно. Я могу только брать переводы на дом, но у меня просто не хватает времени делать их достаточно много — нужно готовить, стирать, ухаживать за детьми. У близнецов сложная форма аллергии, их даже в садик нельзя отдать. Няню я нанять не могу, и не только потому, что у меня мало денег… Просто Екатерина Вик… Катюша, она очень тяжело переживает смерть матери и ни на шаг меня не отпускает, думает, я тоже могу умереть.
— Неужели вам некому помочь с детьми? — удивилась я.
Он снял очки. Лучше бы он этого не делал…
Я поняла — Малышев не играет, он действительно измученный, страдающий человек, и время его не лечит, а только бередит все больше рану на сердце, и никогда, никогда он не побежит на свидание с веселой красивой девчонкой, потому что часть его — большая часть — умерла вместе с Ликой.
У него были глаза мертвеца. Белесые, с почти невидимыми зрачками, бессмысленно-отрешенные и невидящие. Под глазами залегли сине-желтые мешки, которые бывают при черепно-мозговых травмах.
Без очков он походил на тяжело больного человека.
Наверное, в моих глазах мелькнули слишком откровенная жалость и сочувствие, потому что невероятно чистый ботинок Троицкого нервно задергался.
— Бабушки у детей есть? — снова уточнила я.
— Света не смогла пережить смерти Лики, — без выражения, еле слышно сказал Малышев. — Ее парализовало после инсульта. Я каждый месяц высылаю ей деньги на лекарства и сиделку…
— Света? — переспросила я.
— Теща. Мама Лики… Больше у нас бабушек нет.
— С кем сейчас ваши дети?
— С Евгенией Савельевной. Это наша бывшая няня. Она иногда бесплатно, просто из сочувствия, соглашается посидеть с детьми. Они ее очень любят. Без нее я бы не справился…
— С Евгенией Савельевной. Это наша бывшая няня. Она иногда бесплатно, просто из сочувствия, соглашается посидеть с детьми. Они ее очень любят. Без нее я бы не справился…
Чистый ботинок задергался еще интенсивнее. Я поняла — можно рыдать над обстоятельствами жизни несчастного Виктора Ивановича, но юридически банк абсолютно прав. Кто бы ни заболел и ни умер, что бы ни случилось в твоей жизни непредвиденного и неприятного — если ты взял кредит, то должен платить ежемесячные взносы с процентами, даже если небеса рухнут тебе на голову.
— Примите мои соболезнования, — тихо сказал Троицкий и… практически слово в слово повторил то, о чем я только что подумала.
— Я буду биться за эту квартиру, — твердо заявил Малышев и посмотрел наконец мне в глаза. — Там все сделано руками Лики… Все! Она придумывала дизайн, расставляла мебель, шила покрывала, шторы, салфетки, подушки… Это ее квартира.
— Чтобы за нее биться, вы должны погасить задолженность и продолжить платить ежемесячные взносы. Это единственная возможность сделать квартиру своей, поймите, — не глядя на Малышева, произнес Андрей Иванович.
— Я понимаю. Но и вы тоже поймите, я не аферист и не проходимец. У каждого в жизни случаются… трудности. И нужно время, чтобы справиться с ними, прийти в себя. Я ищу работу, поверьте! Каждый день, каждый час. Просто за это время я утратил связи, да и конкуренция на этом рынке огромная, на работу предпочитают брать совсем молодых, им платить можно меньше, у них дети не болеют так часто.
— Вы противоречите сам себе, — нахмурился Троицкий. — Говорите, что будете оплачивать задолженность, и тут же сообщаете, что в вашем возрасте и с вашей квалификацией найти службу практически невозможно.
— Понимаете, — почти по слогам произнес Малышев, глядя в упор на Троицкого, — куда бы я ни устроился, сколько бы ни получал, мне невозможно будет погасить эту ипотеку. Потому что проценты капают на проценты. Проценты на проценты! Я потому и подал встречный иск, что суммы растут с каждым днем как снежный ком, слышите?! Это грабеж! Нет, хуже — гоп-стоп на большой дороге! Я словно стою на счетчике у бандитов! Проценты на проценты! Я в кабале у вас на всю жизнь! Я раб! Раб, который чем больше вкалывает, тем больше должен!
Он уже кричал. И, несмотря на безжизненные глаза, отчаянно размахивал руками, словно жестами пытался показать, как проклятые проценты капают на проценты…
— Сядьте, — сказала я. — И успокойтесь.
— Вы читали условия договора, когда подписывали его? — спросил Троицкий.
— Читал. — Малышев и не подумал садиться. Он снова надел очки, отгородившись от внешнего мира.
— Видели, что в случае просрочки платежей начисляются штрафные санкции?
— Видел. Но я и представить не мог, что пропущу платежи. — Малышев закрыл руками лицо. — Представить не мог, что Лика умрет, а Свету парализует… Неужели этот невооруженный бандитизм узаконен?!
— Подбирайте выражения, — сухо заметил Троицкий. — Повторяю, это называется «штрафные санкции».
— Прения давайте оставим для судебного заседания, — прервала я их перепалку. — Есть у сторон ходатайства к суду?
— Нет, ваша честь, — сухо ответил Троицкий.
Малышев отрицательно покачал головой.
— Хорошо, тогда судебное заседание назначаем на следующей неделе. Мой помощник известит вас о точной дате, — подытожила я разговор, от которого остался тяжелый осадок. Это определение — невооруженный бандитизм — почему-то вдруг показалось мне верным. Ведь «проценты на проценты» и «ставить на счетчик», по-моему, означает одно и то же…
Троицкий что-то сказал на прощанье — я не расслышала, что именно, так была занята своими мыслями. Ведь получается — если я возьму в ипотеку квартиру и, не дай бог, не внесу платеж вовремя, то меня просто «поставят на счетчик» и мой долг будет расти не в соответствии с моей реальной задолженностью, а в соответствии с чьей-то лихой, корыстной и ненасытной волей.
— Я обещаю вам, что во всем разберусь, — сказала я Малышеву, который все еще стоял напротив меня.
Он развернулся и, не прощаясь, ушел.
— Да, жаль парня, — вздохнул Дима. — А вы что думаете по этому поводу, Елена Владимировна?
— Не нравится мне все это, — призналась я. — Надо бы разобраться подробнее с процентами. А то получается, что банки намеренно загоняют людей в угол. И правда, словно бандиты какие-то. Проценты на проценты можно платить всю жизнь и все равно остаться должным, даже переплатив сумму долга в тысячи раз. Это не закон, это «понятия», Дима!
Он хотел что-то ответить, но не успел. Дверь открылась, и в кабинет ввалился огромный, мокрый с головы до ног, улыбающийся Таганцев. В руках он держал бумажный пакет — тоже мокрый. Лейтенант не признавал зонтов и всяких других «дамских» приспособлений. Прятаться от дождя, по его мнению, было женским делом, никак не подходящим для брутального опера.
Под ногами Таганцева тут же образовалась лужа.
— Елена Владимировна, по кофейку с пирожными жахнем? — громогласно и весело спросил он.
— Пирожные, я так понимаю, у тебя с дождичком? — кивнула я на мокрый пакет.
— Зато не черствые, — Таганцев положил пакет на стол и по-хозяйски включил чайник.
— Я — пас, — сказал Дима. — У меня от вашего кофейка пульс как у кролика. Пойду лучше прогуляюсь…
Помощник вышел, прикрыв за собой дверь.
— Очень кстати, — одобрил его уход Таганцев. — Мне как раз поговорить с вами надо. Тет на тет.
У меня замерло сердце — скорее всего, Таганцев собирается сообщить мне о результатах своего посещения коллекторского агентства.
Сейчас выяснится судьба Наткиных кредитов и необходимость оккупации моей квартиры ею и Сенькой.
Константин Сергеевич, словно не замечая моего нетерпения, обстоятельно разложил на чистом листе бумаги намокшие, но вполне аппетитные эклеры и не менее обстоятельно налил в чашки кофе.
— Вам с сахаром или без? — участливо поинтересовался он.
— Душа моя, не тяни кота за хвост. — Я забрала у него ложку, положила себе сахар и довольно нервно его размешала. — Ты был у коллекторов? Что они сказали?
— Ох, Елена Владимировна… — Таганцев сел на стул, который, как мне кажется, не вполне выдерживал его вес, и Константин Сергеевич, догадываясь об этом, всегда садился на него как-то не до конца, удерживая себя на весу силой ног.
— Судя по твоему «ох», хороших новостей не предвидится, — вздохнула я. — Натка действительно числится в должниках?
— И несусветная сумма подтвердилась, — кивнул Таганцев, закидывая в рот эклер целиком. — Там просто детектив чистой воды, Елена Владимировна, — жуя, сообщил он.
— Душа моя, я тебе сейчас кофе на голову вылью, — разозлилась я. — Рассказывай!
— Есть, ваша честь! — дурашливо вытянулся в струнку Таганцев. — Рассказываю…
* * *Я проснулась оттого, что мне приснился звонок будильника. Он именно приснился, потому что будильник мирно тикал на тумбочке, показывая десять утра — время, недопустимое для пробуждения, время, когда работа в суде уже вовсю кипит, когда я, намаявшись в пробках и выпив утреннюю чашку кофе с Димой или без оного — помощник иногда делал выбор в пользу зеленого чая, — должна разбирать дела и готовиться к судебным заседаниям, назначенным на сегодняшний день.
Сердце заколотилось, как молот…
Я вскочила.
И тут же рухнула обратно в постель. Вспомнила — сегодня никаких пробок, никаких дел и никаких заседаний. Сегодня суббота, а значит, будильник не зазвонил в семь, а затрезвонил в десять, да и то только в моем воображении.
Я блаженно закрыла глаза. Если бы меня спросили сейчас, что такое счастье, я непременно ответила бы, что счастье — это утро субботы, когда не надо вставать, краситься, смотреть, какая за окном погода, прикидывать, что надеть, брать зонтик или не брать, гадать, какой фортель выкинет сегодня моя машина — поедет, не поедет, — не надо вообще ничего…
Можно нежиться в полудреме сколько захочешь, ну, или почти сколько захочешь — пока в голову не придут, не прорвутся сквозь негу мысли о текущих делах и насущных заботах: голодающей в Англии Сашке, предстоящем ремонте и скрывающейся от коллекторов Натке…
Я больше всего на свете люблю эти минуты субботнего утра — пока ничего не пришло в голову, не вспомнилось и не озадачило.
Незаметно для себя я снова заснула, и мне приснился беззаботный приятный сон — мы с Сашкой мчимся в кабриолете вдоль моря, в синем небе светит яркое солнце, но оно не жарит так беспощадно, как жарило последний месяц в Москве, а нежно греет, смягчая прохладный ветер, который бьет нам в лицо и треплет непослушные волосы… Сашка говорит по-английски, но я отчего-то ее понимаю и тоже отвечаю на чистом английском.
— Мам, зачем тебе ипотека, у нас же есть шикарный дом.