«Хотя всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно… за что по совести всяк добрый и верный наш подданный должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным подданным быть. Но кроме чаяния нашего явились некоторые бессовестные и общего добра ненавидящие люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к нему многую милость и свою присяжную (имеется в виду должность, принимая которую В.В. Долгорукий давал присягу — А.Б.) должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличен».
За это страшное преступление знаменитый фельдмаршал приговорен к смертной казни, но «по обыкновенной своей императорской милости» Анна помиловала В.В. Долгорукого и всего лишь заперла его в Шлиссельбурге.
Никаких других вин за старым фельдмаршалом (он родился в 1667 году) не найдено, и тем не менее в 1737 году он сослан подальше, в Иван–город, а в 1739 году заточен в Соловецкий монастырь.
В 1741 году Василий Владимирович извлечен из заточения, восстановлен во всех званиях и чинах и назначен президентом военной коллегии. Кем?! Ну разумеется, Елизаветой Петровной…
Такое уже было в жизни старого, 1667 года рождения, опытного В.В. Долгорукого: в 1718 году по «делу царевича Алексея» он лишен всех чинов и сослан. В 1724 году возвращен, получил чин полковника и уже в 1726 году сделался генерал–аншефом и командующим всеми войсками Российской империи на Кавказе. А тут, выходит, и Анна, и Елизавета по очереди оказываются в роли Петра I.
Впрочем, его судьба сложилась еще много лучше, чем у других Долгоруких! Уже в 1731 году сослали в Березов бывшую царскую невесту Екатерину (в придворных кругах ходила «веселая» кличка Екатерины — Разрушенная) и всех её ближайших родственников. И их, березовских затворников, никак не хотели забыть.
В 1732 году к ним едет гвардейский сержант Рагозин, чтобы отобрать все алмазные, золотые или серебряные вещи и всё, связанное с личностью Петра II. У Екатерины отбирают даже портрет покойного жениха.
В 1736 году уже не сержант, а майор Семен Петров едет в Березов. Ничего хорошего эта поездка Долгоруким, конечно же, не принесла. За то, что сын боярский Кашперов и атаман Лихачёв принимали у себя Долгоруких и сами обедывали у них, этих преступников бьют батогами и ссылают в службу в Оренбург. За то же самое биты плетьми и сосланы уже не в Оренбург, а в Охотск трое священников и дьякон.
Нет, ну какова формулировка! «За то, что у себя принимали и у них обедывали!» Действительно, ну что за квинтэссенция холуйства, которую требует от людей правительство! Опалился царь на кого–то — а ты у него не обедай и его обедом не корми!
И наконец, уже в 1738 году, в марте некий канцелярист Осип Тишин кричит страшные слова: «Слово и дело!» На следствии он заявляет, что, будучи в Березове при следствии майора Петрова в 1736 году, он слышал от князя Ивана Долгорукого, бывшего фаворита Петра II, «злые и вредительные слова». Якобы обзывал он императрицу, говоря: «Какая она государыня: она шведка!», и порицал за её отношения с Бироном. Еще Иван бранил неприличными словами императрицу за то, что разорила фамилию и весь их род, послушавшись при том такой же… Причем Иван, если верить доносу, называл и «такую же» — великую княжну Елизавету Петровну, которая якобы мстила Ивану Долгорукому за его желание упрятать ее саму в монастырь. Ещё он рассказывал, что Елизавета вела себя так ужасно, что Анна тайком наказывала её плетьми, а сама же её слушает.
Для следствия по этому делу послали в Березов двоих, и оба — с историческими фамилиями: гвардии капитан–поручик Фёдор Ушаков, известный по отцу его, Андрею Ивановичу Ушакову. И обратный случай — поручик Суворов, очень известный по сыну, знаменитому полководцу (в год следствия было Саше Суворову всего 8 лет).
Разумеется, Иван отрицал было все… Хотя, судя по многим деталям, вполне мог он говорить нечто подобное, мог. Но как начали его пытать — сознался во всем, во всех поносных словах, и к тому же рассказал о подложной духовной грамоте.
Осипу Тишину строго выговорили: мол, знал же ты о преступлениях Долгоруких и всё не доносил, всё брал с них немалые взятки. Но в награду за важность сделанного доноса повысили в должности и дали 600 рублей денег.
А Долгоруких повезли в Новгород, где и идет следствие. Почему не в Петербург? Похоже, правительство не хочет привлекать внимания к Долгоруким.
Для суда над Долгорукими собрали специальное собрание. 12 ноября 1739 года вышел именной указ Анны, в котором старательно перечислялось, что Ивану Алексеевичу отрубили голову после колесования, Сергею Григорьевичу, Ивану Григорьевичу, Василию Лукичу отрубили головы. Князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича велено держать в ссылке и никуда, кроме церкви, не пускать.
Неужели этих людей казнили только за намерение?! Только за то, что они десять лет назад затеяли изготовить подложное духовное завещание Петра II?!
«И вот для объяснения новгородских казней придумали обширный заговор против настоящего нелюбимого правительства…»
Заговор
«Долгоруких, Голицыных и Гагариных с целью низвергнуть ненавистное иноземное правительство Бирона… и возвести на престол цесаревну Елизавету, которая должна выйти замуж за Нарышкина, находившегося во Франции, и с которым она была обручена»
[31. С. 657—658].Разумеется, здесь очень силен мотив мести. Анна Ивановна просто садистски свела счеты с аристократическими семьями, которые пытались как–то ограничить её власть.
Но в её жестокости, кроме желания свести счеты, очень четко прослеживается еще одна струя, помимо любых личных пристрастий: страх перед русским дворянством. Если это и страх перед всяким проявлением свободомыслия, то получается — он все же переходит и в страх перед всяким проявлением душевной жизни русского дворянства…
И хуже того. Опираясь на малограмотных прибалтийских немцев, на своего рода немецкую партию при дворе, о которой речь ещё впереди, и на русских карьеристов и подонков, типа палача ещё старой, петровской, закалки А.И. Ушакова, Анна Ивановна обрушила на русское дворянство мощный кулак репрессий.
Не могу не предположить — не только лично Дмитрию Голицыну она много чего помнила. Наверное, помнила им, русским дворянам, что, кроме просьбы стать самодержицей, были в их челобитных и еще кое–какие просьбишки, — об ограничении монархии, то есть её самодержавной власти.
Возможно, играли роль и личные вкусы, пристрастия Анны Ивановны. Но вряд ли в них дело, поскольку сама Анна лично никогда не пытала, на пытках не присутствовала, даже на пытках своих личных врагов. Против дворянства российского работала мощная машина, и как именно она работала, хорошо видно на примере дел двух преданных Анне и никак не злоумышлявших против нее людей: Александра Черкасского и Артемия Волынского.
КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ЧЕРКАССКИЙ
Александр Черкасский в 1733 году был смоленским губернатором.
Некий Федор Красный–Милашевич является к опальному Алексею Петровичу Бестужеву–Рюмину в Гамбург и открывает ему дела тайные и страшные. Мол, губернатор смоленский князь Александр Черкасский говорил ему: теперь в России честным людям жить нельзя, кто получше, те пропадают очень быстро. Мол, к нему императрица была очень милостива, а вот Бирон по своей воле удалил его от двора.
Как мы уже знаем, «поносные слова» рассматривались как нешуточное преступление. За них приговаривали к смертной казни, а царица миловала и отправляла в Сибирь (отбирая имущество и поместья).
Но Милашевич сообщил еще, что Черкасский передал через него, Милашевича, письма для живущего в Голштинии герцога, внука Петра I. Причем подчиненный Черкасского, Александр Потёмкин, хочет со всей смоленской шляхтой перейти на сторону Станислава Лещинского – враждебного русской партии претендента на польски престол. И что цесаревна Елизавета ходила к польском послу Потоцкому в мужском платье.
Скажем откровенно — это на редкость невразумительный донос, в котором все перемешалось — внук Петра I, шатания смоленского дворянства, цесаревна Елизавета и личные обиды князя Черкасского.
Но Бестужев–Рюмин, живший в Гамбурге как посланник, а фактически в опале, не спустил с лестницы болту на, а захотел реабилитироваться с помощью этого доноса. Он кинулся в Петербург вместе с Фёдором Милашевичем, и их обоих очень внимательно выслушал сам Ушаков.
Казалось бы, глава тайной полиции должен быть че ловеком недоверчивым — должность обязывает. Но Андрей Иванович, по важности этого «дела», сам лично кидается пулей в Смоленск арестовывать ужасного государственного преступника князя Черкасского.
Скажем сразу — Ушаков не смог открыть абсолютно никаких признаков преступной деятельности ни Черкасского, ни Потёмкина. Но пока Ушаков искал — князь Черкасский уже во всем сознался! Дальше — по известному стереотипу — смертная казнь, смягченная императрицей, и вместо эшафота — ссылка в Сибирь.
А главная пикантность тут в чем… В 1739 году Милашевич попался по другому делу, приговорен был к смертной казни и сознался, что оклеветал Черкасского. Мол, Черкасский и правда отправил его в Голштинию, к герцогу Петру, но вовсе не с подметным письмом, а чтобы удалить его самого из Смоленска, потому что оба они ухаживали за некой девицей Корсак, и Черкасский ревновал. Милашевич приехал в Киль, но герцога там не застал, а денег у него было немного, и он не мог вернуться; ну и отправился куда поближе — в Гамбург с вымышленным доносом. Естественно, не было никакого желания смоленской шляхты помогать совершенно чуждому ей Лещинскому. Не было и переговоров Елизаветы с Понятовским… Всё это полет фантазии Милашевича, и ничего больше.
Но князь Черкасский уже осужден и отправлен в Сибирь.
А в домах смоленской шляхты производятся обыски, и ссылкой в Сибирь наказываются все, у кого находят книгу на польском языке или записи, сделанные всё на том же разнесчастном польском. Сколько смоленских дворян пошли по этапу в Сибирь, я не могу точно сказать.
АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ
Еще более яркая история: судьба Артемия Петровича Волынского! Потому что Волынский входил в число самых приближенных к Анне вельмож.
Вообще–то уже давно культивируется мнение, что погиб Артемий Петрович из–за того, что чересчур уж хотел реформировать государство Российское.
«Стремился ограничить влияние иностранцев. Вокруг В. с нач. 30–х годов сложился кружок, состоящий из представителей знатных, но обедневших фамилий. На вечерах у В. обсуждались проекты гос. переустройства. В. написаны «рассуждения»: «О гражданстве», «Каким образом суд и милость творить надобно», «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» и другие… В. неодобрительно отзывался об императрице и Э. Бироне»
[40. С. 335]Даже со строк этой краткой и формальной справки предстает патриот, изо всех сил стремившийся отодвинуть иноземцев от трона. Человек, пострадавший от происков всесильных временщиков, облепивших трон и уничтоживших чужака.
Еще лучше о бедняжке Волынском у Н.Н. Дубова:
«Человек это был дарований обширных и на досуге сочинял от себя прожекты о поправлении государственных дел, с разбором об управлении и сословиях, об экономии и прочем. Эти свои прожекты он обсуждал с конфидентами, а потом преподнес на высочайшее рассмотрение самой императрице…
— После этого, — сказал Сен–Жермен, — ей ничего не оставалось, как отрубить ему голову.
— Помилуйте! Значит, вы знали эту историю? Волынскому и конфидентам действительно отрубили голову.
— Нет, не знал. Просто это закономерное окончание всех историй такого рода.
— Но почему же, господин граф? Ведь тут преследовался не личный интерес, а государственная польза, благо отечества!
— Благо отечества выглядит совершенно по–разному, когда на него смотрят снизу и когда смотрят сверху… Правитель владеет державой и управляет ею при помощи слуг, которым он хорошо платит за преданность и повиновение… И вдруг кто–то осмеливается критиковать непогрешимое и предлагать реформы. Из этого следует, что у правителя не хватило ума увидеть недостатки и исправить их, а его слуги — подлые лгуны. Если так, глупого правителя надо заменить умным реформатором, разогнать подлых слуг и набрать новых, честных… Конец подобных реформаторов предрешен. У правителей нет другого способа доказать, что они умнее, им остается только уничтожать тех, кто осмеливается давать непрошеные советы»
[28. С. 172—173].Итак, мудрый реформатор, наивно пытавшийся добиться мудрых, полезных, но не вовремя предложенных реформ.
У Пикуля с его патологической ксенофобией сильнее другая мысль — о погублении Волынского иностранцами. Иностранцы, правда, не евреи, приходится не клеймить сионистов, как в писаниях о более поздних временах; но ведь и немцы, знаете ли, не сахар! Ходют тут и воображают, что шибко грамотные! Шляпы тут понацепили, Остерманы всякие! 50% описаний у Пикуля — это сцены жестокости, пыток, казней, смакование отвратительных деталей. 50% — описание того, как гады иностранцы «грабют» матушку–Русь.
Волынский же у него беседует с Анной Ивановной, уличая её в разных безобразиях и непреклонно стоя против потока монаршей ярости.
«— Гляди на Неву! — возгласила она в ярости.
А там, снегами заметена, чернея фасами, стыла на кровавом небосклоне крепость Петропавловская.
— Видишь, миленькой? — засмеялась Анна.
— Вижу.
— И не страшно тебе?
— Нет.
— Ого! Может, и не знаешь, что это такое? Ответ Волынского был совсем неожиданным.
— Это родовая усыпальница дома Романовых»
[41. С. 451].Для B.C. Пикуля прах Волынского с его подельщиками — однозначно, без малейшей светотени,
«…прах российских патриотов»
[41. С. 621]И уж, конечно, ни слова о том, что Волынский прославился таким стяжательством, что Левенвольд советовал Остерману отправить Волынского в Сибирь: иначе он «разворует всю Россию»… В устах временщика Левенвольда это суждение особенно впечатляет.
Несравненно более реалистично описан Волынский у Лажечникова [42. С. 42—48], но и там отсутствуют многие пикантные детали его карьеры, а главная причина падения Волынского объясняется все же происками Бирона и желанием Волынского расправиться с этими гадкими приблудными стяжателями–немцами.
Но пора обратиться и к фактам.
Волынские известны, по крайней мере, со Смутного времени. Артемий же Петрович, появившись на свет в год прихода Петра к власти, в 1689 году, выдвинулся в последние годы его правления. В 1719—1724 годах он губернатор в Астрахани и сыграл выдающуюся роль в организации Персидского похода 1722— 1723 годов.
Бесспорно, администратор он выдающийся, тут слов нет. Но в большинстве биографий этого замечательного человека как–то не упоминается, что ещё он прославился фантастическим казнокрадством. Таким фантастическим, что даже видавшие виды восточные люди, татарские беки и мурзы и персидские купцы огорчались и, поскольку Волынский был им симпатичен, старались предостеречь, мол, будешь так себя вести, начнут тебя обижать… Не якши будет, секим–башка делать будут…
Но Артемий Волынский, поддерживая с восточными людьми самые лучезарные отношения, продолжал воровать в таких же фантастических масштабах. И в 1724 году царь Петр I отстранил Артемия Петровича от губернаторства, и… собственноручно его высек. Следствие продолжалось, следствию было чем заниматься, и похоже, что Артемию Волынскому угрожала уже не порка, а смертная казнь, но после смерти Петра влиятельные покровители Волынского — например, Меншиков — сумели прекратить расследование его дел.
Тут я хотел бы обратить внимание на два обстоятельства. Первое — Меншиков никогда не старался задаром. Если помогал Артемию Волынскому — то не за «спасибо», это совершенно точно.
Второе. Артемий Волынский, может быть, и «птенец гнезда Петрова», но смерть Петра избавила его от многих неприятностей, и очень может статься, что от казни. От смерти Петра он явно выиграл.
В 1725—1730 годах Волынский — казанский губернатор. Иногда уточняют, мол, был он казанским губернатором пять лет «с небольшими перерывами». Но вот чем вызваны «перерывы», обычно тоже не уточняется. А вызваны они такой прискорбной вещью, как аресты Волынского — все за то же неискоренимое воровство. В конечном счете «радетеля за Россию» от должности отстранили, но от серьезных последствий ему опять удалось уберечься и тем же способом — взятками, поклонами влиятельным покровителям, «чистосердечным признанием».
Между прочим, больше всех помог ему Эрнст Бирон. Когда Анна Ивановна пришла к власти, Волынский находился ещё под следствием и уж, конечно, хорошо помнил времена, когда помог ему другой временщик — Меншиков. Кстати говоря, Бирон очень многим выгодно отличался от Меншикова — и тем, что был вполне грамотен по–русски и по–немецки, да и латынь плохо, но знал. И тем, что понравившимся ему людям он иногда помогал вполне даром, — вот за светлейшим князем таких озарений не водилось…
На каких условиях Бирон помог подняться Волынскому и сделал его членом Кабинета (с 1733 г.), мы не знаем. Вот что известно совершенно точно, так это что Волынский был к Эрнсту Иоганну очень почтителен, дарил ему лошадей, и Бирон всегда одобрял эти подарки. Известно, что Волынский не раз в доме Бирона напивался до полного безобразия и в таком виде плясал и пел матерные частушки, всячески потешая временщика. А на должности обер–егермейстера двора, ведающего царскими охотами, он организует известную уже читателю «охоту» Анны Ивановны — пальбу чуть ли не в упор по пробегающим мимо животным. Одновременно Артемий Петрович проявляет ну просто трогательное внимание к тому, чтобы выписать из–за границы как можно больше породистых лошадей, а в самой Российской империи завести конные заводы. При этом, как вы понимаете, он руководствуется вовсе не желанием выслужиться перед Бироном, а исключительно интересами развития в России коневодства.