– Сынок мой, Истомушка, – похвастался Ефимка. – Пройдет время, и мой срок исполнится: рука ослабнет, глаз завянет. И передам я Истоме Ефимычу кнут этот, яко скиптр…
Запала тишина. Ефимка сообразил, что сказал не к делу.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал Мымрин. – Какой такой скиптр? Ты что, себя, ката, с государем равняешь? Да государь не знает, с какого конца за кнут берутся! А вот ты ведаешь ли, Ефимушка, что и на ката кат бывает?
– На меня, что ли? – обиделся Ефимка. – Да я на всю Русь первый кат!
– А для тебя нарочитого ката привезут, – сказал Василий. – Из Сибири. Ерема звать. Он о запрошлом годе на спор с воеводой Пашковым плетью обух перешиб. Кто видел, сказывают: будто булатным клинком размахнул.
Ефимушка перепугался страшных своих поносных слов да и будущей встрече с сибирским собратом не порадовался.
– Детушки, да вы что? Я ли вас не миловал, вполсилы не хлестал?
– А ныне в четверть только будешь! А то живо доведем те слова твои. Хотя навряд мы с тобой теперь встретимся, – опрометчиво сказал Мымрин, а сплюнуть через плечо позабыл.
– Э, а мордвин Кирдяпа-то где? – забеспокоился кат.
И правда: пока мальцом любовались да лясы точили, хитрый Кирдяпа выскочил потихоньку из пыточной, как-то караульных стрельцов обошел и был таков.
– Мы, выходит, приводим, – сказал Мымрин, – а вы, выходит, распускаете? Негоже то…
– Ништо, – беспечно отвечал кат. – У меня дотемна все одно кто-нибудь помрет. Оттяпаю ему ногу и скажу, что Кирдяпина. Там ничего не сказано, чтобы его без ноги еще тут держать…
– Ох, и дошлый ты мужик, Ефимка! – восхитился Авдей.
– Тем торгуем, – пропищал кат.
Ефимка и сын его, оба в одинаковых рубахах с закатанными рукавами, проводили соколов до ворот и вернулись разбираться с панами.
…Узнав о чудесном своем спасении, государь не помнил себя от радости.
– Вот это слуги! Вот это радетели! Все бы так! Вы бы еще мне клад князя Курбского открыли – цены бы вам не было. Чем же мне вас наградить, соколы вы мои ясные? По шубе, наверное, надо выдать…
Соколы стояли в низком поясном поклоне. Тут государь-царь заметил в рыжей волосне Авдея что-то зелененькое. Он подошел ближе и рассмотрел. То была веточка водоросли. Авдей с той поры не только не помылся (вода, видно, надоела), а и волос не чесал.
– А-а, вот оно что! – вскричал самодержец. – Так это вы, сукины дети, голяком из речки выскакивали! Это вы моего любимого кречета погубили! Вы коней перепугали! Да вы мне не только коней, вы мне людей перепугали! Сокольники мои, сказывают, и во сне от водяников спасаются, ходят под себя! Да сам-то я… – Тут государь осекся, потом собрался с силами и продолжал: – Спасители! Вот уж воистину – лекарство пуще болезни!
– Виноваты, государь! – упал в ноги Авдей.
– Это паны проклятые все! – упал в ноги и Васька. – Мы, государь, не тебя, панов пугнуть хотели как следует, чтобы и дорогу в наши края забыли… Смилосердуйся, для тебя старались…
Романов потрогал соколиные головы ногой.
– Афоньку Кельина, сокольника, куда дели?
Мымрин поднял голову:
– Не трогали, как Бог свят, не трогали!
Государь помолчал, походил по горнице.
– Ин ладно, – сказал он наконец. – За ляхов-злодеев я вас награжу: не велю казнить смертью.
Соколы и тому были рады.
– А вот за кречета моего любимого, – продолжал государь, – я с вас крепко взыщу. Так взыщу! Ступайте в театральную хоромину и скажите немчину Грегори, что государь-де отдает ему вас головой. Пострадайте для потехи государевой.
– Государь-надежа! – взвыли соколы разом. – Лучше Ефимке отдай, только не немчину Грегори! Уморит он нас, а нам еще клад искать!
– А это уж как хотите, – сказал царь. – Да Ефимку вовремя помянули: дорогой к нему зайдете, пусть всыплет вам по двадцать пять горячих. Скажите – я велел.
Глава 10
Всего было много у Алексея Михайловича. И диковинные растения в садах в Измайловском росли, и заморские звери в клетках бегали. Даже китайские золотые рыбки и те в хрустальных вазах плавали, дохли, правда, часто.
А потом решил государь, что не худо бы на Руси театральные действа начать представлять. Вон у Лудовикуса во Франции – куда ни плюнь – театр на театре. Молиер, сказывают, какой-то насмешничает.
Когда-то, во время оно, повелел государь всю скоморошину на Русской земле разогнать. Гудки, жалейки, сопелки, домры, бубны, хари и машкары мерзостные были преданы огню, а скоморохов поставили в батоги. Так то скоморохи. Потому за каждой ватагой человека не пошлешь проверять, что они там представляют. А они известно что представляют – как холоп боярскую жену огулял, как пьяный поп обедню служит. От попа до боярина, от боярина… и молвить страшно! И то бывало, редко, да бывало.
А театр такой завести, чтобы на одном месте стоял, всегда под боком. Так-то не повольничаешь. И представления таковые давать, чтобы к вящей славе государевой способствовали.
Сказано – сделано. Нашли в немецкой Кокуй-слободе ученого лютеранского попа Ивана Грегори. Государь прямо так и сказал – или ладь театр, или ворочайся в свои немцы без штанов, как на Русь явился (батоги сами собой разумеются, как в этом деле без батогов).
Немцам на Руси такое житье было, что уходить без штанов пастору Грегори ну никак не хотелось.
Построили хоромину, набрали и артистов – школьных детей. Они потом государю челом били: «По твоему великаго государя указу взяты мы, сироты твои, в камедию, и ноне нас в школе держат и домой не отпущают, а твоего жалования, корму нам ничего не указано, помираем голодною смертию. А мы, холопы твои, учимся денно и нощно под караулом».
Может, жалование какое и было, и корма были, но вряд ли бы они через немцев прошли. Если уж взялся пастор Грегори, так уж, наверное, не за так.
Показали первую комедию – «Артаксерксово действо». Десять часов отсидел Алексей Михайлович, глядя на сцену. Ну да ему не привыкать было – на приемах сидеть не меньше приходилось, а на пирах и говорить нечего.
Добром, конечно, в артисты никто не шел, а попадали туда примерно так, как соколы наши: служба государева, и все тут. Один с соколами возится, другой комедию представляет, и все при деле.
…Немчин Грегори посмотрел на Авдея с Васькой сквозь стекла на носу:
– Сафтра будем тафать комедиум «Бахус унд Венус». Бахус дер готт пьянства есть, ферштеен?
– Дело знакомое, – сказал Авдей.
– Венус – либе, люпофь есть, ферштеен?
– Натюрлихьяволь! – отличился Мымрин.
– Нун, гут, – сказал пастор. – Роль Бахус занят. Роль Венус тоже занят. И занят роль Купидон. И роль шут, и роль вестник, и роль бордачник – все роль занят. Есть роль пьяниц лежащих. Вы лежать рядом с бочка Бахус. Как Бахус вставать с бочка, вы кричать: виват Бахус! Это значит многолетие, зо? На сцене не говорить, не вставать, лежать якобы пьяный, ферштеен?
– А что, дело знакомое, – улыбнулся Васька. – Отчего и не полежать для дела? Можно и выпить, чтобы вовсе похоже было.
– Но, но, но. Тринкен ферботен. Если вы пить комедийный хоромина, я посылать вас кат Ефимка. Это есть палач. Аллес.
Аллес так аллес. Соколы вежливенько попрощались со строгим немчином и пошли восвояси: нужно было выспаться перед завтрашним действом.
– Вот это попали из огня да в полымя, – сказал Авдей. – Ну как нас кто-нибудь узнает? Срам-то, срам-то какой!
– Государева служба – срам?
– Разве ж это служба – пьяным валяться? Так-то всю жизнь бы служил государю верой и правдой, да только не в комедийной хоромине. Люди узнают – смеяться будут!
– Не узнают, – сказал Василий. – Немчин толковал, что всю лопоть казенную выдадут. А хари мы себе углем да свеклой вымажем, будто месяц из кружала не вылазили, и не узнают…
…На самом хорошем месте сидел, конечно, государь-царь. Бояр в хоромину набилось видимо-невидимо, почитай, вся Бархатная книга собралась. Женщин не было – не положено. Только на галерее, за деревянной решеткой, сидели царица Наталья Кирилловна и ее мамки-няньки.
Зазвенели медные трубы, давая знать, что действо вот-вот начнется. Соколы лежали на своих местах. Немчин, к слову сказать, похвалил их намазанные хари и сказал даже, что будет просить государя, чтобы Ваську с Авдейкой навсегда перечислить в актеры. И ведь перечислят, думали соколы, коли не найдем Щура и клада. Да хорошо, если только в актеры, а не в каторжные…
Трубы зазвенели вдругорядь. Авдей лежал и тихонько причитывал:
– Соромно мне, Вася! Совестно!
– Терпи! Соромно ему! Нас таких тут сорок, и всем соромно.
– Лежим, а вор, может, клад наш берет!
– Молчи!
Третий раз грянули медные трубы. Вышел молодой паренек (соколы узнали его, это был сын лекаря Блюментроста) и начал читать вирши:
Вирши были длинные, Авдей несколько раз принимался засыпать с храпом, но Мымрин спасал его, пихая кулаком. Наконец, началась и сама комедия о Бахусе и Венусе. Четверо дюжих служителей вытащили на сцену бочку ведер на сорок, а на бочке мужика, как бы голого, но всего как есть увитого настоящим плющом. И пошла комедия.
Вирши были длинные, Авдей несколько раз принимался засыпать с храпом, но Мымрин спасал его, пихая кулаком. Наконец, началась и сама комедия о Бахусе и Венусе. Четверо дюжих служителей вытащили на сцену бочку ведер на сорок, а на бочке мужика, как бы голого, но всего как есть увитого настоящим плющом. И пошла комедия.
Соколы лежали рядом с бочкой и видели только ноги Бахуса, обутые в лапти с ремнями.
– Дело говорит Бахус, – заметил Авдей.
– Точно, – прошептал Мымрин. – Я как выпил – дай да подай мне Дарьицу-Егозу…
Между тем Бахус продолжал:
– Хорошо ему, Бахусу, – позавидовал Авдей.
– Плохо ли! – согласился Васька. А Бахус рек:
– Я тоже заметил, – сказал Авдей. – Все непьющие чудные какие-то, как бы с придурью.
– Ага, – сказал Мымрин. – Данилу Полянского взять…
Бахус высоко поднял чашу, как бы выпил ее и рек:
Государь засмеялся, и все засмеялись вдогонку.
– И это правильно, – сказал Мымрин. – Когда я в Стекольне был, там на приеме у короля персидский посол чашу романеи опростал – и дух вон.
– Да ну, с чаши-то? Ему, поди, туда яду набуровили! Да хватит, давай послушаем!
Бахус
– Пойду-ка я, – сказал Авдей, пытаясь подняться. – Чего это он тут ячится? В самом-то чуть душа жива, а туда же…
– С ума слетел, – зашипел Мымрин. – Это он по действу так говорит, а не тебе. Смотри, смотри: баба!
Появилась и вправду баба, вся в цветах, в пречудном и преудивительном платье: вроде и платье сверху, а вроде и нет ничего. Бояре загудели. А баба говорила:
– Знаешь, Авдей, – сказал Мымрин. – Пытает меня давеча тот немчин Грегори: варум, дескать, ваш герр Полянский хабен цвай намен – Иоганн унд Данило? Я толкую, что Иван – молитвенное имя, для Бога, стало быть, а Данило – для мирской жизни. А немчин дошлый, смеется: кого-де ваш герр Полянский объегорить хочет: Господа или мир?
Авдей ничего не ответил. И на бабу тоже не смотрел: принюхивался Авдей. Если у Васьки был нюх, так сказать, умственный, то у Авдея натуральный, как у собаки.
– Васька, – прошептал он. – Ведаешь ли, что в бочке той?
– Неужто вправду с винищем? – удивился Васька.
– Кабы с винищем! Порох тамо!
Прошибло Мымрина холодным потом. Приподнял голову, стал разглядывать бочку. А Бахус с бочки вещал:
– Гли-ко, Авдей, а вот и фитиль! – сказал Васька.
– Поди, потешные огни станут пущать, – сказал Авдей.
– Хороша потеха, да мне не до смеха. Коли эта бочка да полыхнет, никого вживе не останется…
Ни Бахус, ни Венус не обращали внимания, что на полу кто-то бормочет, увлеченные своим разговором.
Мымрин тяжко (все же пьяного показывает!) перевернулся на спину и стал приглядываться к Бахусу, которого тем временем крылатый мальчонка пристрелил из лука.
– Я зато знаю, что творити, – прошипел Васька. – Авдей, как я тебя ногой торкну, скакивай и имай Бахуса!
Соколы разом вскочили и, возопив велегласно: «Слово и дело государево!», крепко схватили Бахуса с двух сторон. Другие актеры подумали, что пьяницы раньше времени начали славить Бахуса. Им показалось не «слово и дело», а «многая лета». И они в сорок глоток рявкнули:
– Многая лета! Многая лета! Многая лета!
Государь и другие зрители подумали, что так и положено. Тщетно немчин Грегори метался по сцене, пытаясь навести порядок. Авдей отпихивал немчина ногой. Актеры продолжали провозглашать многолетие. Бояре подняли шум. Государь уши заткнул. А в крепких руках соколов бился бритый, плющом увитый, но все-таки узнанный Иван Щур.
Глава 11, и последняя
Нет, хорош, хорош государь-царь и великий князь Алексей Михайлович, царь Тишайший! И гневлив, да отходчив, и скуп до смеха временами, да другими временами щедр без меры.
Вот и нынче с лихвой наградил он соколов, другожды его спасших: снова не велел казнить до смерти. А за то, что все действо испортили, спосылал к Ефимке.
Ивашка Щур не запирался на спросе, только потребовал, чтобы государь его выслушал с глазу на глаз. Государю с таковым вором и злодеем говорить вроде бы невместно, да и страшновато. Всю-то ноченьку Алексей Михайлович ворочался с боку на бок: то в нем страх с алчбою боролись. К утру алчба свое взяла: привели скованного цепями вора в государевы палаты. Алексей Михайлович всех отослал прочь, чтобы не слушали. На случай же, если вор вздумает учинить какое дурно, оставил одного глухонемого арапа с пищалью. Соколы так и не узнали, что за разговор был у царя с шишом.
Поздно вечером государь призвал соколов и сказал:
– Что да к чему – вам знать ни к чему. Доподлинно скажу только, что клад тот есть, велик и несметен. И ежели вы, негодяи и бездельники, мнили, что сами добыть его можете, то вот вам мой царский кукиш!
И вправду показал кукиш. Ежели его, этот кукиш, взять сам по себе, то и не подумаешь, что царский.
– Положил князь заклятье, чтобы открылся клад только царской крови! Делать нечего, придется самому ехать. А вы – со мной. Вора возьмем, вор место укажет. Вор, поди, думает под шумок бежать, а того не знает, что я приказал весь город караулами обставить. Вчетвером поедем.
– Государь-надежа, – сказал Мымрин, которому совсем не хотелось еще раз связываться с хитрым Щуром. – А что бы нам взять целую стрелецкую сотню?
– Эх, – сказал государь. – Учат вас, учат, а чему учат? Неужели не ведаешь, холоп нерадивый, что, если заговоренный клад начнет чужой человек брать, он на аршин в землю уйдет? И так вас со Щуром трое – уже три аршина. А сотня стрельцов топтаться будет – колодезь копать, что ли? Опричь того, про клад тот только вы и ведаете, а боярам моим ни к чему. Коли узнают про толикое богатство, не поглядят, что и царь. Я ли бояр своих не знаю?!! Беги, Авдюшка, в кладовую, возьми там два заступа да мешков под золото поболее. Да смотри, чтобы никто не видел! Ключник и тот чтобы не видел. Лучше сломай замок-от…
Мымрин глядел на государя и дивился. Вчера еще был квашня квашней, а нынче ни дать ни взять – атаман казачий. Вот что золото с людьми-то делает, всех равняет – и царя, и псаря. Со стороны глянуть – не государь с холопом, а два татя сговариваются пошурудить в чужой подклети.
– А что с Ивашкой делать? – спросил Мымрин с тревогой.
– Когда клад объявит, нимало не медля зарезати! – велел государь, царь Тишайший. – Зарезати и в ту яму метнуть, засыпать землею. Здесь же, в приказе, объявить – вор-де бежал.
– Ой, государь! – спохватился Васька. – Так ведь мы тогда тебе сдуру при дьяке Полянском повинились! Он тож ведает!