— Похоже, это монах, который подметал во дворе, — сказал воин Акселю.
— Он нас видит?
— По-моему, видит и знает, что мы видим его. Но продолжает стоять как вкопанный. Что ж, пойдём к нему сами.
Монах стоял по колено в траве сбоку от тропы, по которой шли спутники. Он ожидал их приближения совершенно неподвижно, не обращая внимания на ветер, трепавший рясу и длинные белые волосы. Он был худым, если не измождённым, с глазами навыкате, которые смотрели на спутников пристально, но без всякого выражения.
— Вы нас видите, сэр, — сказал Вистан, останавливаясь, — и знаете, что мы только что обнаружили. Поэтому, может быть, вы расскажете нам, с какой целью вы, монахи, соорудили такое.
Не произнеся ни слова, монах указал в направлении монастыря.
— Наверное, он дал обет молчания, — предположил Аксель. — Или немой, каким вы, мастер Вистан, недавно притворялись.
Монах вышел из бурьяна на тропу. Его странные глаза пристально оглядели их всех по очереди, потом он снова указал в направлении монастыря и двинулся в путь. Спутники последовали за ним, чуть поодаль, и монах постоянно оглядывался на них через плечо.
Монастырские постройки превратились в чёрные силуэты на фоне закатного неба. Когда спутники подошли ближе, монах остановился, приложил указательный палец к губам и пошёл дальше, ступая ещё осторожнее. Он явно старался, чтобы их никто не увидел, избегая выходить на центральный двор. Он повёл своих спутников по узким проходам за постройками, где земля была вся в ямах или резко шла под уклон. Когда они, пригнув головы, проходили вдоль какой-то стены, из окон сверху послышался шум того самого монастырского собрания. Чей-то голос пытался перекричать галдёж, потом второй голос — возможно, аббата — призвал всех к порядку. Но времени мешкать не было, и вскоре шедшие сгрудились в арке, через которую просматривался главный двор. Монах настойчиво подавал им знаки, чтобы они двигались как можно быстрее и тише.
Выяснилось, что им не придётся пересекать двор, где горели факелы, вместо этого они пройдут по его краю в тени колоннады. Когда монах снова остановился, Аксель шёпотом обратился к нему:
— Добрый господин, раз вы намереваетесь куда-то нас отвести, прошу вас позволить мне сначала зайти за женой, потому что мне не по себе оставлять её одну.
Монах тут же обернулся и вперил в Акселя пристальный взгляд, потом покачал головой и указал в полумрак. Только тогда Аксель заметил Беатрису, стоящую в дверном проёме в галерее клуатра[7]. Он с облегчением помахал рукой, и, когда спутники направились к ней, за ними следом покатилась волна разгневанных голосов монастырского собрания.
— Как твои дела, принцесса? — спросил Аксель, сжимая протянутые к нему руки.
— Я себе мирно отдыхала, и тут передо мной возник этот монах-молчун, чуть было не приняла его за привидение. Он хочет куда-то нас отвести, и нам лучше пойти за ним.
Монах повторил жест, требующий молчания, и, сделав знак следовать за ним, переступил через порог, у которого их дожидалась Беатриса.
Коридоры стали напоминать тоннель, как в их родной норе, мерцавшие в нишах лампады почти не давали света. Аксель, которого Беатриса держала за рукав, шёл, выставив свободную руку перед собой. На миг они снова оказались на открытом воздухе, когда переходили через грязный двор между распаханными участками земли, и тут же вошли в низкое каменное строение. Здесь коридор был шире, освещался лампами побольше, и монах наконец расслабился. Переводя дыхание, он вновь оглядел спутников и, дав знак ждать, исчез в арке. Вскоре монах вернулся и повёл их вперёд. И тут же изнутри прозвучал слабый голос:
— Входите, гости мои. Негоже принимать посетителей в такой бедной келье, но милости прошу.
* * *
Дожидаясь, пока к нему придёт сон, Аксель снова вспомнил, как они вчетвером, да ещё и вместе с молчаливым монахом, втиснулись в крошечную келью. У кровати горела свеча, и он почувствовал, как отшатнулась Беатриса, заметив лежащую фигуру. Потом она перевела дух и прошла в глубину комнаты. Места на всех едва хватало, но они быстро расположились вокруг кровати, воин с мальчиком — в самом дальнем углу. Аксель оказался прижат спиной к холодной каменной стене, а Беатриса встала прямо перед ним и прислонилась к нему — словно для успокоения — у самой постели больного. В келье стоял слабый запах рвоты и мочи. Тем временем молчаливый монах суетился над лежавшим в постели, помогая тому принять сидячее положение.
Хозяин кельи был седовлас и стар. Телосложение у него было крупное, и наверняка ещё недавно он был полон сил, но теперь даже сесть в постели явно давалось ему с великой мукой. Когда он поднимался, прикрывавшее его грубое одеяло откинулось, открыв взгляду ночную рубашку, запятнанную кровью. Но отпрянуть Беатрису заставили его шея и лицо, ярко освещённые стоявшей у постели свечой. Бугристая опухоль сбоку под подбородком, цветом переходившая из тёмно-багрового в жёлтый, вынуждала его держать голову под небольшим углом. На вершине опухоль треснула, покрывшись гнойно-кровавой коркой. На лице от скулы до губ шёл разрез, открывавший часть ротовой полости и десны. Наверняка улыбнуться стоило ему огромных усилий, но, устроившись в новом положении, монах именно это и сделал.
— Милости прошу, милости прошу. Я — тот самый Джонас, ради встречи с которым вы проделали долгий путь. Дорогие гости, не смотрите на меня с такой жалостью. Эти раны уже не свежие и причиняют куда меньше боли, чем прежде.
— Отец Джонас, — обратилась к нему Беатриса, — теперь мы понимаем, почему любезный аббат так не хотел, чтобы вам докучали посторонние люди. Мы бы остались ждать его разрешения, но этот добрый монах привёл нас сюда.
— Ниниан — мой самый верный друг, и, несмотря на то что он дал обет молчания, мы с ним отлично друг друга понимаем. Он наблюдал за каждым из вас с самого вашего появления и регулярно мне доносил. Я решил, что нам пора встретиться, пусть и втайне от аббата.
— Но откуда у вас эти раны, отче? — спросила Беатриса. — Ведь вы знамениты добротой и мудростью.
— Давайте оставим эту тему, госпожа, потому что моя немощь не позволит нам долго беседовать. Я знаю, что двое из вас, вы сами и этот храбрый мальчик, нуждаетесь в моём совете. Позвольте мне вначале осмотреть мальчика, который, как я понимаю, ранен. Подойди ближе к свету, дорогое дитя.
В голосе монаха, хотя и слабом, зазвучала прирождённая властность, и Эдвин уже было шагнул вперёд. Однако Вистан тут же схватил мальчика за руку. То ли из-за пламени свечи, то ли из-за тени Вистана, дрожащей на стене, но Акселю показалось, что взгляд воина на мгновение впился в израненного монаха с особой выразительностью, даже ненавистью. Воин отодвинул мальчика обратно к стене, а сам шагнул вперёд, словно для того, чтобы защитить подопечного.
— В чём дело, пастух? — спросил отец Джонас. — Вы боитесь, что на вашего брата попадёт яд из моих ран? Тогда рука моя его не коснётся. Пусть он подойдёт поближе, и мне хватит зрения, чтобы обследовать его рану.
— Рана у мальчика чистая. Помогите лучше этой доброй женщине.
— Мастер Вистан, — возразила Беатриса, — как вы можете так говорить? Вам ведь отлично известно, что даже если рана кажется чистой, она может тут же воспалиться. Мальчик должен показаться этому учёному монаху.
Словно не слыша слов Беатрисы, Вистан продолжал пристально смотреть на монаха. В свою очередь отец Джонас рассматривал воина, словно тот представлял для него огромный интерес. Через какое-то время старый монах сказал:
— Вы на удивление дерзки для простого пастуха.
— Должно быть, это привычка моего ремесла. Ведь пастуху приходится по многу часов кряду бдительно следить за волками, крадущимися в ночи.
— Без сомнения, так и есть. Ещё пастух должен быстро соображать, заслышав шорох в ночи, возвещает тот опасность или приближение друга. Многое зависит от способности принимать такие решения быстро и благоразумно.
— Только глупый пастух, заслышав хруст веток или увидев в темноте чёрный силуэт, подумает, что это товарищ, пришёл его подменить. Мы — осторожный народ, и, кроме того, сэр, я только что своими глазами видел у вас в сарае некое устройство.
— Вот как. Я не сомневался, что рано или поздно вы на него наткнётесь. И что же вы думаете о своём открытии?
— Оно пробуждает во мне гнев.
— Пробуждает гнев? — резко повторил отец Джонас с усилием, словно сам внезапно разгневавшись. — И почему же?
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр. Подозреваю, что у здешних монахов в обычае по очереди залезать в клетку и подставлять тела диким птицам, надеясь таким способом искупить преступления, когда-то совершённые в этих краях и до сих пор остающиеся безнаказанными. Именно так были получены ужасные раны, на которые сейчас смотрят мои глаза, и, как я понимаю, их богоугодность облегчает ваши страдания. Однако осмелюсь признаться, что раны эти не вызывают у меня сострадания. Как вы можете выдавать замалчивание подлейших преступлений за раскаяние? Разве вашего христианского бога так легко подкупить добровольно причинённой себе болью и несколькими молитвами? Неужели ему так мало дела до попранной справедливости?
— Наш бог — это бог милосердия, пастух, и вам как язычнику наверняка трудно это постичь. Нет никакого юродства в том, чтобы искать прощения у такого бога, и не важно, насколько велико было преступление. Милосердие нашего бога безгранично.
— Какая польза от бога, чьё милосердие безгранично? Вы глумитесь надо мной за то, что я язычник, но боги моих предков устанавливают ясные правила и жестоко наказывают, когда мы нарушаем закон. Ваш милосердный христианский бог позволяет людям насыщать свою алчность, страсть к завоеваниям и кровожадность, зная, что прощение и благословение обойдутся всего в пару молитв и толику раскаяния.
— Ваша правда, пастух, что здесь, в монастыре, есть те, кто до сих пор верит в подобные вещи. Но позвольте предположить, что вы, Ниниан и я давно уже избавились от подобных иллюзий и что мы в этом не одиноки. Мы знаем, что нельзя злоупотреблять милосердием божьим, однако многие из моих братьев, включая аббата, пока не желают это признать. Они до сих пор считают, что достаточно клетки и бесконечных молитв. Но эти чёрные вороны — знак гнева Господня. Они никогда раньше не прилетали. Даже прошлой зимой, когда самые сильные из нас рыдали от ветра, птицы вели себя как озорные дети, и страдания, причиняемые их клювами, были ничтожны. Чтобы держать их на расстоянии, хватало звона цепей или окрика. Но теперь им на смену прилетает другая порода, крупнее, наглее и с яростью в глазах. Они беспрепятственно рвут нас на части, сколько бы мы ни отбивались и ни кричали. За несколько месяцев мы потеряли трёх дорогих друзей, и ещё многие страдают от глубоких ран. Нет сомнений, что это знак.
Вистан смягчился, но продолжал загораживать мальчика.
— Вы хотите сказать, что в этом монастыре у меня есть друзья?
— В этой келье — да. За её пределами мы всё ещё разобщены и в эту самую минуту страстно спорим о том, как нам быть дальше. Аббат настаивает, чтобы мы оставили всё как есть. Но есть и другие, которые считают, что пора остановиться. Что в конце этого пути нам не будет прощения. Что мы должны открыть то, что скрыто, и посмотреть в лицо прошлому. Но боюсь, эти голоса немногочисленны и не одержат победу. Пастух, так вы позволите мне осмотреть рану мальчика?
Ещё с минуту Вистан не двигался. Потом отступил, дав Эдвину знак выйти вперёд. Молчаливый монах тут же помог отцу Джонасу принять сидячее положение — оба монаха вдруг чрезвычайно оживились — и, схватив с изголовья подсвечник, подтянул Эдвина поближе, нетерпеливо задрав мальчику рубашку, чтобы отец Джонас мог увидеть то, что хотел. Потом — всем показалось, что это длилось очень долго, — оба монаха принялись рассматривать его рану — Ниниан направлял свет то в одну сторону, то в другую, — словно это был омут, в котором скрывался крошечный мир. Наконец монахи торжествующе, как показалось Акселю, переглянулись, но тут отец Джонас в изнеможении упал обратно на подушки с таким выражением лица, как будто он с чем-то смирился или, скорее, что-то его опечалило. Когда Ниниан торопливо отставил свечу, чтобы ему помочь, Эдвин скользнул обратно в тень и встал рядом с Вистаном.
— Отец Джонас, — обратилась к монаху Беатриса, — теперь, когда вы осмотрели рану мальчика, скажите же нам, что она чистая и заживёт сама.
Глаза отца Джонаса были закрыты, и он по-прежнему тяжело дышал, но ответил спокойным голосом:
— Полагаю, заживёт, если её как следует обрабатывать. Отец Ниниан приготовит ему мазь в дорогу.
— Отче, — продолжала Беатриса, — я не способна понять всего, о чём вы говорили с мастером Вистаном. Но меня это очень интересует.
— Неужели, госпожа? — Отец Джонас, всё ещё переводя дыхание, открыл глаза и посмотрел на неё.
— Вчера вечером в деревне внизу я разговаривала с женщиной, сведущей в снадобьях. Она много рассказала мне про мою болезнь, но, когда я спросила её про хмарь, ту, что заставляет нас забывать только что прожитый час так же быстро, как утро, прожитое много лет назад, она призналась, что понятия не имеет, что это такое и откуда берётся. Однако она сказала, что есть тот, кто сведущ достаточно, чтобы это знать, и что это вы, отец Джонас из горного монастыря. Поэтому мы с мужем и отправились сюда, хотя до деревни сына, где нас ждут с нетерпением, этим путём добираться куда труднее. Я надеялась, что вы расскажете нам про хмарь и как нам с Акселем от неё освободиться. Может, я и глупая женщина, но мне показалось, несмотря на все разговоры о пастухах, что вы с мастером Вистаном говорили про ту самую хмарь и что забытое прошлое вас с ним очень заботит. Так позвольте же мне спросить у вас и у мастера Вистана. Знаете ли вы, что наводит на нас эту хмарь?
Отец Джонас и Вистан переглянулись. Потом Вистан тихо сказал:
— Госпожа Беатриса, хмарь, о которой вы говорите, наводит дракониха Квериг, которая бродит по этим вершинам. Однако монахи из этого монастыря охраняют её, и уже очень давно. Бьюсь об заклад, что, если им откроется, кто я такой, они тотчас же пошлют за солдатами, чтобы меня уничтожить.
— Отец Джонас, это правда? Хмарь наводит дракониха?
Монах, словно вернувшись из забытья, повернулся к Беатрисе.
— Пастух говорит правду, госпожа. Это дыхание Квериг стелется по земле и крадёт у нас память.
— Аксель, ты слышал? Хмарь наводит дракониха! Если мастер Вистан или тот старый рыцарь, которого мы встретили по дороге, убьют эту тварь, наши воспоминания вернутся! Аксель, почему ты молчишь?
Аксель и вправду впал в задумчивость, и, хотя он расслышал слова жены и заметил её волнение, всё, чем он смог на это ответить, это просто протянуть ей руку. Прежде чем ему удалось подобрать слова, отец Джонас обратился к Вистану:
— Пастух, если вы знаете, какая вам грозит опасность, зачем вы медлите здесь? Почему не берёте мальчика и не уходите?
— Мальчику нужен отдых, да и мне тоже.
— Но вы же не отдыхаете. Вы рубите дрова и шатаетесь вокруг, словно голодный волк.
— Когда мы пришли, ваша поленница была почти разобрана. А ночи в горах холодные.
— Мне вот ещё что любопытно, пастух. Почему лорд Бреннус за вами охотится? Уже много дней его солдаты прочёсывают эти края, пытаясь вас найти. И в прошлом году, когда здесь проходил ещё один человек с востока, который хотел выследить Квериг, Бреннус принял его за вас и отправил людей на поиски. Они приходили сюда и расспрашивали о вас. Пастух, кем вы приходитесь Бреннусу?
— Мы были знакомы в детстве, когда были ещё меньше, чем этот мальчик.
— Вы пришли в эти края по делу, пастух. Зачем рисковать им ради сведения старых счётов? Вот что я вам скажу: берите мальчика и отправляйтесь своей дорогой, прежде чем монахи закончат своё собрание.
— Если лорд Бреннус окажет мне любезность и сегодня ночью явится за мной, мне придётся остаться и встретить его лицом к лицу.
— Мастер Вистан, — заметила Беатриса, — не знаю, что там между вами и лордом Бреннусом. Но, если вам поручено убить великую дракониху Квериг, умоляю, не позволяйте себя отвлечь. Свести счёты успеете потом.
— Госпожа права, пастух. Я боюсь даже спрашивать, зачем вы нарубили столько дров. Послушайте нас, сэр. С этим мальчиком перед вами открывается великая возможность, которая может больше никогда не представиться. Забирайте его и отправляйтесь в путь.
Вистан задумчиво взглянул на отца Джонаса и вежливо склонил голову:
— Я рад, что встретился с вами, отче. И прошу прошения, если ранее обратился к вам без должного уважения. А теперь позвольте нам с мальчиком вас оставить. Я знаю, что госпожа Беатриса всё ещё ждёт совета, а она — женщина мужественная и добрая.
Прошу вас, сохраните силы, чтобы уделить ей внимание. Большое спасибо за совет, и прощайте.
Лёжа в темноте и всё ещё надеясь, что его одолеет сон, Аксель пытался вспомнить, почему всё время, проведённое в келье отца Джонаса, он так странно молчал. На то была какая-то причина, и даже когда Беатриса, торжествуя, что выяснила, откуда берётся хмарь, с восклицанием повернулась к нему, он смог только протянуть ей руку, по-прежнему не говоря ни слова. Его мучило сильное и необъяснимое волнение, которое почти погрузило его в сон, хотя каждое сказанное слово по-прежнему беспрепятственно достигало его ушей. У него было чувство, словно он стоит в лодке на зимней реке, вглядываясь в густой туман, зная, что тот вот-вот разойдётся, открыв яркие краски расстилавшегося перед ним пейзажа. Его охватило нечто, похожее на ужас, смешанный с любопытством, — или чувство ещё более сильное и мрачное, — и он твёрдо сказал себе: «Что бы это ни было, дайте мне это увидеть, дайте мне это увидеть».
Он действительно сказал это вслух? Может быть и так, и в тот же миг Беатриса повернулась к нему и воскликнула: «Аксель, ты слышал? Хмарь наводит дракониха!»
Аксель не очень хорошо помнил, что случилось после того, как Вистан с Эдвином вышли из кельи отца Джонаса. Должно быть, молчаливый монах Ниниан ушёл вместе с ними, наверное, за мазью для раны мальчика или просто для того, чтобы отвести их обратно, незаметно для чужих глаз. Так или иначе, они с Беатрисой и отцом Джонасом остались втроём, и последний, несмотря на раны и утомление, тщательно осмотрел его жену. Монах не стал просить её снять одежду — к облегчению Акселя, — и, хотя воспоминание об этом тоже было туманно, перед ним возникла картина, как Джонас прижимает ухо к боку Беатрисы, сосредоточенно закрыв глаза, как будто изнутри могло пробиться какое-то едва различимое сообщение. Ещё Аксель помнил, как монах, моргая, задал Беатрисе череду вопросов. Бывало ли ей плохо после того, как она выпьет воды? Беспокоила ли её когда-нибудь боль в затылке? Вопросов было много, и Аксель уже не помнил их все, но Беатриса на один за другим отвечала отрицательно, и чем дальше, тем довольнее становился Аксель. Он встревожился лишь один раз, когда Джонас спросил, замечала ли Беатриса кровь у себя в моче, и та ответила, что да. Но монах кивнул, словно это было нормально или соответствовало его ожиданиям, и тут же задал следующий вопрос. Чем же закончился осмотр? Аксель вспомнил, как отец Джонас сказал с улыбкой: «Стало быть, идите к сыну и ничего не бойтесь». И сам Аксель добавил: «Видишь, принцесса, я всегда знал, что это пустяки». Потом монах осторожно опустился обратно на ложе и лёг, переводя дыхание. В отсутствие Ниниана Аксель поспешил наполнить чашку монаха из кувшина и, поднеся её ко рту недужного, увидел, как на его нижней губе выступили крошечные капли крови, растворившиеся в воде. Потом отец Джонас поднял взгляд на Беатрису и сказал: