Лейтенант Крикунов сказал тихо:
— Сопляка он тебе не простит.
— Кто кому прощать будет, мы скоро узнаем, — прошипел Васька. — Прислушайся, как немец бьет. — Стреляя, немцы давали понять, что тревожить их больше не надо. Есть такие тайные знаки солдатские: солдат их слышит, солдат их понимает. — Степан! — закричал Васька, охрипнув. — Идиот чертов!
В деревенском доме, где расположился Васькин взвод, играл патефон. Парни нажарили копченой свинины на сковородке. Ели ее с хлебом. Пили чай сладкий. Настроение было муторное. Кувалда орал песни. Два Петра, лежа на полу, играли в бирюльки. Они возили с собой коробочку, в которой была пластмассовая коричневая чашка, крючочки и микроскопическая посуда. Нужно было высыпать посуду из чашки горкой и растаскивать ее крючочками, но так, чтобы ничто не шелохнулось. «Такая игра, бирюльки называется, — говорили Петры любопытным. — Очень умственный процесс».
Когда Васька впоследствии рассказывал о событиях той ночи, все грамотные советовали ему именно этот час из композиции удалить, как не имеющий к основным событиям отношения, но Ваське казалось все же, что именно этот час полнолуния освещает события в каком-то их подлинном виде.
В дом ввалился Гуляй-Ваня. По званию был он старшина, по должности — рядовой разведчик. Одевался как офицер и дружил с офицерами — такой у него был талант. С ними водку пил, им анекдоты травил, им девок организовывал. Гуляй-Ваня был пьян. Размахивал пистолетом ТТ. Своим тетешником Гуляй всегда хвастал — сразу было видно, что парень он авторитетный. Трофейное оружие у всех есть — ТТ только у Гуляя, ну и, конечно, у товарищей офицеров. Поднял Гуляй пистолет к виску и заорал:
— Застрелюсь! (Такая мать, к такой-то матери.)
Васька подскочил к нему, схватил пистолет за ствол, вывернул его из Гуляевой руки. (Фамилия Гуляя была Гуляев.) Пистолет грохнул, наверняка Гуляй, а может, и Васька зацепил за спусковой крючок. Ваське большой палец ожгло. Он не только вывернул пистолет из Гуляевой руки, но и врезал рукояткой Гуляю по затылку. Васька поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман.
Пуля вошла в самый кончик большого пальца и вышла, даже не разрушив ногтя.
— А не надо было дуло пальцем затыкать, — строго сказал Гуляй-Ваня. — Вот смеху будет. Васька, чтобы товарища не погубить, наган пальцем заткнул. — Гуляй заржал, как ржут в самодеятельности злодеи и диверсанты.
— А ты заткнись, — сказал ему Васька. — Я тебе сейчас рожу начищу. Самоубивец вонючий. Ты с чего это?
— Помпотех! — сказал Гуляй.
— Не вязался бы с дерьмом.
— Ты еще не знаешь, какой сука он.
— Сука — какая, — поправили его Петры.
— А вы не крякайте. Я девок нашел. Все приготовил. И вино — мозельвейн рейнский. Мы с ним сговорились выпить и закусить. Девки хорошие. Крепкие. По жопе дашь, как по торпеде. Ну, выпили. Ну, песню спели — «Мутер Волга». А этот сука к моей девке жмется. Я говорю ему, суке: это моя фройлен. А он возражает нагло. «Встань, — говорит. — Смирна! Кругом марш!» Это при немках. Падла… — Гуляй долго ругался, матерился, плевался, потом заорал: — Отдай мой тетешник! Верни наган — застрелюсь! Не могу я жить опозоренный.
Ребята окружили его. Петр Малый сказал:
— У тебя гимнастерка в крови.
— Ну, бля… — проворчал Гуляй. — И правда, чегой-то жгет.
Ребята стянули с него гимнастерку. Пуля, пробившая Васькин палец, вошла Гуляю под кожу в верхней части лопатки и вышла, где лопатка кончается. Гуляй побледнел. Он считался отважным парнем, но безалаберным и суматошным — на задания Гуляя старались не брать, хотя грудь его была увешана орденами.
— Могут и срок навесить, — сказал Гуляй. — Пошли в медсанбат. Ты меня прострелил, ты меня и веди. — Он с презрением оглядел Васькин палец, сказал, куда его нужно сунуть, чтобы быстрее зажил, и они пошли.
Медсанбат располагался тут же в деревне, в здании сельскохозяйственной школы. Деревня была большая, с высокой кирхой и водокачкой.
Сестры из медсанбата с разведчиками дружили: туфельки, чулочки, духи и другой «маркизет». Гуляеву рану они смазали риванолом и залепили пластырями. И молчок — не то судить будут: Ваську и Гуляя за членовредительство, сестер за сокрытие преступления. «Говори — абсцесс», — научили они Гуляя.
Ваське очень хотелось Гуляю морду начистить.
Когда он вошел в дом, первое, что увидел, — Мессершмидта.
— Вернулись, что ли? — спросил Васька. — А где Степан?
— Вернулись вдвоем, с лейтенантом. Всех там оставили. Он боится идти к себе во взвод. Убьют его.
— Я Степана хотел вытащить, — прошептал Мессершмидт. — Он еще стонал. Он звал: «Володька, Володька…» Я пополз — лейтенант меня за ногу. Говорит: «Убьют, а меня тогда кто выведет? Ты меня выведи». Лейтенанта я привел. Дурак он, ему надо было там остаться. Потом-то он понял, когда мы к деревне подошли. «Володька, говорит, пойдем обратно. Чего мы тут?..»
— Мы же там набедокурили… — Васька заорал: — Почему вы этого идиота послушались?
— Сами не знаем. Как-то он нас уговорил. Мы его полюбили. Степан его под крыло взял… Они нас из пулеметов. Потом просто гранатами забросали. Как бобиков. Мы с лейтенантом последними шли. Я его сразу назад…
Пришел лейтенант Крикунов. Послушал музыку. Уходя, позвал Ваську на крыльцо.
— Он тебя застрелить хочет. За сопляка. Ему теперь терять нечего. Судить его будут. Остерегайся.
Васька посмотрел на свой простреленный палец. Сказал зачем-то:
— Я уже в палец раненный…
— Уже все знают, — сказал лейтенант. — Гуляй ранами хвастает. Грозит помпотеха удавить. По-моему, он сволочь…
Никто не спал. И не говорил никто. Петры играли в бирюльки.
Судьба подтолкнула Ваську во двор. Продышаться ему захотелось. Ломота в висках.
Луна светила алюминиевым светом. Неподалеку от крыльца, едва сойдя с асфальтированной дорожки, кто-то сидел в широколистных цветах, сняв штаны. Васька заорал:
— Ты что, места другого не нашел?
Парень был в парашютном шлеме и, что поразило Ваську, с пистолетом в руке. Парень вяло чертил стволом пистолета на асфальте. На Васькин крик он сонно повернул голову и так же сонно навел на него пистолет. Васька отступил в проем двери — это был лейтенант Еремин. Щеки и глаза у него ввалились, запали виски. Васька поразился его глазам, их белизне, словно у них не было ни зрачков, ни радужной оболочки. Лицо лейтенанта, покрытое потом, вдруг оскалилось.
Васька попятился.
Раздался выстрел. Васька подумал, что лейтенант пугает его, куражится. Но ощущение пустоты, безвоздушной, бессмысленной тоски навалилось на него. Васька лег на пол, высунулся из-за косяка.
Лейтенант лежал на дорожке со спущенными галифе. Ярко белел под луной его голый зад.
Кто-то навалился на Ваську сверху, по голосу — Петр Великий.
— Ты стрелял?
— Нет, — сказал Васька. Поднялся на ноги, вышел на крыльцо.
— Ты его? — дохнул ему в затылок Петр.
Разведчики стояли кольцом вокруг лейтенанта. ТТ был еще зажат в лейтенантовой руке.
— Лучше бы он там застрелился, — сказал Мессершмидт. — Теперь я к своим ребятам пойду. Теперь мне, наверное, можно…
Много не говорили. Кто-то сбегал за командиром взвода. Он постоял над дружком, как-то по-черному глянул на Ваську и ушел в лунный блеск.
— Ничего, — сказал Петр Великий. — Отхрюкается и закукарекает. А этого к доктору отнести нужно. В одеяло завернем и потащим. Эй, давайте-ка одеяло, — Петры любили командовать.
Васька сходил в дом за одеялом. У немцев с одеялами туго, у них перины. Пришлось ему покрывало экспроприировать, розовое.
— Я ж не тебе велел, — пожурил его Петр.
Перед Васькиными глазами стоял улыбающийся Степан в полосатой шелковой сорочке. Васька действительно видел однажды, как в немецком доме перед трюмо Степан подвязывал галстук, синий в горох.
Шофер Васькин завел машину. Они взгромоздили лейтенанта Еремина на рундук и тронулись.
Ротный доктор стоял через два дома. Узнав, в чем дело, он велел занести лейтенанта в сарай, положить его на верстак.
— Из деревни не отлучайся, — сказал. — Придет Махоркин, он тебя допросить захочет.
Махоркин — фамилия майора смершевика.
В доме была полная тишина. Разведчики спали. Только Петры да Кувалда пили в кухне горячий чай.
— Угомонились, — сказал Кувалда. — Утихли… Сука он, чего к нам-то он приволокся?
— Меня хотел под дернину. Петры и Кувалда шумно вздохнули.
— Не заносись, Василий.
Самоубийство на войне не такая и редкость. Но дико звучит — странно. Чего он боялся? Что солдаты его пристрелят или суда? А может, себя — тяжесть презрения к самому себе была так невыносима? Но, может быть, он прозрел. Жил твердо и гордо и вдруг прозрел?
— Егорова к доктору! — выкрикнули с улицы.
Васька взял фонарь и пошел.
— Может, и нам с тобой? — спросили Петры.
Васька взял фонарь и пошел.
— Может, и нам с тобой? — спросили Петры.
— Да подите вы…
В широко открытых воротах сарая в креслах сидели доктор и майор Махоркин, грузноватый, хитроватый и, как казалось Ваське, ленивый.
— У нас к тебе дело, — сказал Махоркин. — Егоров, послушай. У тебя наган есть?
— Есть, — сказал Васька. — У меня «вальтер». — Он достал из-за пазухи пистолет, подал его Махоркину. Тот вытащил обойму, она была полная.
— Это не доказательство, — сказал майор. Заглянул в ствол. — Давно не пользовался. У тебя еще наган есть?
Васька вспомнил про гуляевский ТТ.
— Есть. — Он подал майору пистолет Гуляй-Вани.
— Хорошо, что вспомнил. Гуляй уже всем все рассказал. Он сейчас в стельку. Надо бы вас под суд, хулиганов.
— А я-то при чем? — сказал Васька. — Вы своего помпотеха трясите.
— Все вы вроде бы ни при чем. А лейтенанта, выходит, ты пристрелил. Из этого вот ТТ. И патрончика в обойме нету. И лейтенанта нету. Ты, говорят, обещал его прикончить, сопляка. А?
— А в его пистолете полная обойма?
— В его пистолете вообще нет патронов…
— Он же вышел из боя, — сказал Васька. — А последний патрон себе.
В разговор вмещался доктор.
— Егоров, ты, наверное, не понимаешь. Тут дело вот в чем. Если он застрелился, должен быть вокруг раны пороховой ожог. А ожога нет. Посмотри сам.
Васька отогнул покрывало. Ранка на виске лейтенанта была свежей и круглой, и ни порошинки вокруг.
— Теперь понимаешь? — спросил доктор.
— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.
— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.
— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.
— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.
— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?
— Я сяду. — Васька огляделся.
— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.
Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос!
— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.
— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…
Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.
На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.
— Ты так орал… Мы поспешили…
— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…
Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.
Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.
Васька побежал, размахивая шлемом.
— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.
— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.
— Разрешите идти? — спросил Васька.
Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:
— Ты не сердись. Но! Ты его мог?
— Мог, — сказал Васька, — Не сегодня.
— Иди, — сказал доктор.
Ночь уже распрозрачнилась, не разбелилась, но ослабела в тоне, из чернильного пошла к светло-синему. И уже не было луны.
У дома Васька постоял на дорожке, где лейтенант застрелился. Поднялся на крыльцо и на крыльце постоял. Он вспомнил Степана — как шли они вместе из госпиталя по мокрому снегу, по украинской раскисшей земле.
В доме все спали, Васька тоже уснул.
Роту подняли рано, может быть, часа три и удалось поспать Ваське. Они уже сидели в машине, когда пришел посыльный от командира бригады.
— Егоров, тебя к генералу.
Васька пошел, поеживаясь. Генерал стоял у своей машины.
— Похоронишь его, — сказал он. И, оглядев исподлобья окружавших его командиров, добавил: — Похоронишь в дорогу.
— Это как? — спросил Васька, недоуменно и потому громко.
Командиры на Ваську не смотрели, не смотрели они и на генерала — они в землю смотрели.
— Как я сказал — закопаешь в дорогу. Чтобы и памяти о нем не осталось. Понял? Выполняй.
Васька козырнул и пошел к своей машине, что-то еще не понимая до конца.
— Самоубийц за оградой кладбища хоронили, — объяснил Ваське Петр Великий. — А в дорогу… Не знаю.
— В дорогу — душегубов, — сказал Ильюша.
Труп лейтенанта Еремина лежал там же на верстаке, покрытый розовым покрывалом.
Когда бригада ушла, Васькино отделение покаталось вокруг деревни на машине. Выбрали они песчаную дорогу, идущую сквозь сосновый бор. Дорога была дном оврага с покатыми склонами. На склонах негусто росли сосны. Наверху лес был хороший, басистый.
Достали лопаты с длинными ручками.
— Копайте, — сказал Васька.
— Сам копай, — сказали ему.
— Генерал приказал.
— Он тебе приказал.
— Почему? У лейтенанта Еремина свой взвод.
— Они бы его и закапывать не стали, в канаву бы выбросили — и все.
— Но почему нам?
— Не нам, а тебе.
Васька поворошил ногой песок дороги, изрытой копытами и велосипедными шинами. Живая дорога — проезжая.
Васька в небо поглядел, почесал за ухом и показал рукой на вершину склона, где сосны гудели от неусыпного ветра.
— Там похороним. По-человечески. Дураком он был, но душегубом — не думаю.
Петры взяли по лопате и помчались по склону. Остальные — и Васькино отделение, и автоматчики, их распределяли по машинам, когда бригада делала бросок, — потащили лейтенанта Еремина. Он в покрывале согнулся, прочертил задом свою колею в песке.
Сверху вид был красивый на ухоженные поля. И небо было яркое. Облака стекали, как пена с голубого пива.
Над могилой холмик насыпали. Шофер, он у Васьки был постарше других, как и все шоферы в роте, палку выстругал, прибил к ней фанерку и написал: «Лейтенант Еремин». А самый младший солдат, Васькин тезка, Вася Смирнов, отвернувшись в сторону, попросил:
— Припиши, а, погиб смертью храбрых. Застрелился — это нужно понять. Тут один на один…
Шофер глянул на Ваську и приписал. И эта песочная лесная дорога в Германии влилась в бесконечную дорогу России.
Когда Василию Егорову потом говорили о каком-то особом предназначении Руси, он кивал.
— Да, — говорил. — Хоронить.