Захват Московии - Михаил Гиголашвили

Михаил Гиголашвили Захват Московии

Главному редактору журнала «Пламя»

Дорогой Андрей Иванович!

Тому уже лет пять, как мы виделись на конференции (то ли в Тоскане, то ли в Провансе). Эх, давно ли в одной аудитории сидели, а время уже косится с укоризной — не запозднились ли на этом свете, пора и по домовинам!.. Пока, слава богу, живы, чего и другим желаем.

Пользуясь нашей многолетней дружбой, решил послать тебе этот текст и посоветоваться в некоем щекотливом (но, возможно, интересном для тебя) деле. Ты знаешь, что я уже 30 лет работаю в университетах Германии и всегда прошу моих студентов, которые едут на практику / учебу / стажировку в Россию, вести дневники / записки, что они и делают с похвальной немецкой тщательностью и пунктуальностью. Кто-то пишет по-немецки, кто-то по-русски. Некоторые тексты мы потом обсуждаем на семинарах. Но в данном случае все сложнее.

Дневниковые записи моего студента Манфреда Боммеля, филолога-русиста, были присланы мне по почте из полиции с припиской, что в данное время этот человек находится в тюрьме г. Мюнхен, а копии обнаруженных у него при обыске бумаг полиция пересылает мне, как их адресату (оригиналы в качестве вещдоков оставлены до суда).

Я пытаюсь сейчас через своего адвоката добиться с ним свидания. Парень отправился совершенствоваться в языке, а попал в очень опасную историю, которая неизвестно чем может для него закончиться; дневник его не дописан, прерван буквально на полуслове, а сидит он уже около месяца.

Надо сказать, что этот молодой человек, Манфред, — одаренный, способный, умный, с огоньком, с тягой к эксперименту, любознательный и, как мне кажется, совестливый, наивный и чистый, притом с сильным славянским фоном со стороны бабушки, поэтому русским языком владеет достаточно хорошо, с детства, иногда, правда, из-за отсутствия практики в разговорах не сразу находит нужные слова и путается в формах. Прослушал у меня несколько разных семинаров и в целом хорошо образован и начитан.

Меня его записи заинтересовали с точки зрения убийства сразу трех зайцев — и твоего читателя потешить, и мне пару грошей перехватить (если дашь за редактуру и перевод), но, главное, — помочь парню: я очень надеюсь, что публикация его дневника в известном российском журнале может быть учтена / взята во внимание немецким судом, как смягчающее обстоятельство и/или аргумент в пользу его благонадежности / благонамеренности (талантливый молодой автор, журналист-лингвист, поехал писать очерки, а оказался по неопытности вовлечен черт знает во что). Кстати, его дневник подтверждает, что любому иностранцу в любой стране в глаза вначале бросается негатив, и только потом, с опытом — позитив.

Хоть бедный Манфред и пытался кропать свои заметки на русском, много отрывков написано им по-немецки: очевидно, в этих местах он или был не уверен в своих силах, или спешил. Я их перевел как можно ближе к оригиналу (как учил нас милый академик Ганиевский — «к исходному тексту прижиматься нежно, но плотно, как к фемине»). А в написанных по-русски кусках и пассажах навел порядок, выправил орфографию, грамматику, но прямую речь и диалоги не трогал, оставил как есть — не до этого сейчас, надо спасать человека (однако, если возьмешь для печати, по ним тоже надобно пройтись разок).

В дневнике есть, конечно, разные лексические сбои, огрехи, тики и несуразности с точки зрения школьной грамматики, но этим-то он и интересен, как любой оригинальный текст. Начало можно было бы и сократить — активные действия начинаются, собственно, с 3-й главы, с первого ареста, но я не стал ничего менять, только для удобства разбил заметки на главы и подобрал эпиграфы ко всему тексту.

Вкратце о вставках. Дело в том, что далекий предок Манфреда по материнской линии, Генрих фон Штаден, был реальной колоритной личностью, искателем приключений, ландскнехтом, толмачом, трактирщиком, купцом, меховым маклером, а в старости даже сделал карьеру дипломата, разъезжая по европейским государям с планом захвата Московии. В числе прочего этот авантюрист служил несколько лет в опричниках у Ивана Грозного, умудрился уцелеть и написал сочинение «Страна и правление московитов», о котором несколько раз упоминает Манфред; оно относительно хорошо известно в ученом мире.

Я нашел это сочинение в Интернете (в русском переводе 1925 года[1]) и вставил его между главами дневника, настолько интересной и поучительной показалась мне жизнь и судьба этого плута и флибустьера (кому лень или неохота читать, может эти отрывки пропустить). Исходный текст фон Штадена я немного сокращал и стягивал (в частности, убрал детали в «Плане захвата Московии», чтобы ни у кого не возникло бредового желания этим планом воспользоваться), озаглавил отрывки, чтобы было легче ориентироваться в том месиве жизни, которое будто сползло с картин Брейгеля-старшего или даже самого Иеронима Босха.

А по ходу работы много чего в голову лезло… Ведь мы, как ни крути, дети красной империи, и нам совсем небезразлично, что творится сейчас в ее развалах и отвалах. Ну и что из того, что я треть жизни провел в Германии, а ты редактируешь журнал, не вылезая из Америки?.. Родом-то мы все равно оттуда, из нашей молодости, это просто Интернет уничтожил время и пространство…

Вот такая история. В общем, смотри и решай сам. Я свое сделал. Если возьмешь для печати — название придумай сам. Не возьмешь — отправлю в журнал «Старый свет», там точно возьмут — они любят такие плутовские романы.

Обнимаю, твой однокашник, друг и давний подписчик —

1. 19–20 сентября 2009 г. Приезд в Петербург. Виталик и Настя. 1-я встреча с граммар-наци. Дело Хорстовича Начало

Полет из Мюнхена в Пулково прошел отлично. Под визги младенцев и смех пьющей компании я думал о том, как пройдет (будет проходить) наша встреча с Машей. С этой симпатичной девушкой я познакомился в Интернете — по Вашему совету, что язык лучше всего учится в постели. Но пока пару дней проживу в Петербурге, у знакомого студента Виталика Иванова (помните, он был у нас по обмену, делал доклад по синонимам?). Он согласен меня принять. А потом поеду в Москву. И буду, конечно, стараться всё записывать в дневник, как и обещал Вам на последнем занятии.

Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом — листок с текстом. Слово длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» — и номер рейса.

Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!

На паспортном контроле я не знал, куда идти, — значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и, к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом лаконично приказала уходить.

Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:

— Вон лох голландский! Возьмешь?

— Не голландский, а германский! — бодро отозвался я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские смешливы и непосредственны, как дети; смех — их врач, шутка — медсестра»). Конечно, он шутит — разве я похож на лох-несс-монстра?..

— Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! — похвалили они меня.

Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы говорили, что в нём — вся эволюция рода человеческого, мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось пламя, из пламени — семя, из семени — племя, из племени — имя, имя встало на знамя, всем — на бремя…»Но я на всякий случай был настороже — наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).

Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что даже успевал записывать в мой электронный словарик (простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:

— Это шутки народа?

— Да, шутки-прибаутки…

— Прибаютки? От «баю-баю», спать?

— Вроде того…

И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.

Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то сказал:

— Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник баксов тянет! Кризис! — что мне не очень пришлось по душе: и чёрт, и рога — оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden über den Tisch ziehen» — «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.

Потом шофер спросил:

— Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?

— Я не боюсь, — ответил я.

— Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая — всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?

— Я не боюсь. Не кладуют, нет.

— А у нас как дождь — так асфальт класть…

— Почему?

— А скажи?.. — Он даже отпустил руки от руля.

— Что сказать? — опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и ловить нужные слова). — У вас дождь часто ходит?

— Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что плохо сделано — часто чинить надо, правильно?.. А на починку что нужно? Правильно: бабло…

— Бабло? — на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» — наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:

— Значит — деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…

— От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? — Я уже всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.

Он засмеялся:

— Зачем пилой — ручкой! Вот я строитель, должен дорогу отремонтировать, а ты — инспектор, должен меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают, с-под чего им потом бабки тянуть?..

Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал спрашивать про цены в Германии на битые машины и автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах, тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об этом шоферу, он очень обрадовался:

— Да ты чего, в натуре?.. — (Вот и первые слова из Вашей «Памятки»!) — На самом заводе?.. Вот здорово!.. Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать — у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там блокнотик? — Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя машину вслепую.

Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик в карман:

— Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!

Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках, какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня, Бабаня.

Она была из остарбайтеров, попала служанкой в нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме, что соседи приводили её всем в пример. Свою родину Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама без исподнего… душа нараспашку и карман распорот: сколько туда вечером ни сунь — утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как второй язык (чему все были рады, особенно безрукий дед Адольф, считавший, что войны между Россией и Германией никогда больше не будет, и не потому, что Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила от неё такой урок, который навечно застрял в её генном мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в стране языка, где никогда не был!

В подъезде под лестницей сидела старушка в платке (похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку, вытерла рот углом платка и строго спросила:

— К кому? Откудова такой? — и потребовала паспорт.

Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:

— Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда? Не из-под Нюрнберга, чай?

— Чай? — не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).

— Вас всех и не углядишь, — неприязненно сказала она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. — Можете идти. Свободны.

Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у нас в семье. Она — единственная — осталась от дяди Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где просидел после войны десять лет, пока ловили бывших эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу, я схожу с ума — в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!.. Лучше бы он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал… А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).

Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок. Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых — мать или плод, оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще говорила, что я родился такой белый, что меня носили по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»

Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал, сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.