― Пойдемте,― сказал он.― Теперь уже близко.
Они легко обогнули упряжку, и скоро по сторонам дороги по явились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание ― черный провал в черном небе. В окнах кое–где слабо моргали желтые огоньки.
— Смотрите,― шепотом сказал Михайлов.― Видите, по сторонам дороги ― блоки?
— Ну? ― сказал Званцев тоже шепотом.
— В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.
— Кто?
— Мозг,― прошептал Михайлов.― Мозг!
Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.
― Заходите,― сказал он.― Только не шумите, пожалуйста.
В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посередине мигало несколько толстых оплывающих свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.
— Ай! ― вскрикнул кто–то сзади.― Толя, это ты?
— Я,― сказал Михайлов.
Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что–то черное.
— Ты принес чего–нибудь вкусненького? ― спросила девушка.
— Санька везет,― ответил Михайлов.― Хочешь шоколадку?
— Хочу.
Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.
— Иди смени Зину,― сказала девушка.― Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?
— Дождь.
— Хорошо. Теперь уже немного осталось.
— Вот тебе шоколадка,― сказал Михайлов.― Я пойду. Этот товарищ к академику.
— К кому?
— К академику.
Девушка тихонько свистнула.
Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на привидение в неверном свете факела.
— Товарищ Званцев,― сказал он,― подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.
— Хорошо,― сказал Званцев и присел на стул.
В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.
«Будет очень тяжело без Окада,― думал Званцев.― Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным–давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто лет и из них шестьдесят он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..»
Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда–то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.
— Хочешь есть? ― спросил один.
— Нет. Спать.
— Я, кажется, поем…
— Нет, нет. Спать. Сначала спать.
Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.
— Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.
— О дьявольщина!
— Да. У него такое было лицо.
— Дьявольщина, дьявольщина! Какой сектор?
— Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно ― слуховые ассоциации.
— Ай–яй–яй–яй–яй…
— Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет. Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.
Итак, какая–то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда–либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации. Каспаро все не приходил.
Званцев снова вышел в коридор. Он шел от свечи к свече на странный однообразный голос. Потом он увидел настежь распахнутую дверь, и голос стал совсем громким. За дверью был огромный зал, мерцающий сотнями огоньков. Званцев увидел протянувшиеся вдоль стен панели с циферблатами. Несколько сотен людей сидели вдоль стен перед панелями. Все они были в белом. Воздух в зале был тяжелый и горячий, пахло горячим воском. Званцев понял, что система вентиляции и кондиционирования отключена. Он вошел в зал и огляделся. Он искал Каспаро, но если Каспаро и был здесь, его все равно нельзя было узнать среди сотен людей в одинаковых серебристых халатах и низко надвинутых капюшонах.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать два заполнен,― сказал голос.
В зале было нестерпимо тихо ― только этот голос и шорох многих движений. Посредине зала Званцев разглядел стол и несколько кресел. Он прошел к столу.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать три заполнен.
В одном из кресел напротив Званцева сидел, уронив голову на руки, широкоплечий человек. Он спал и громко вздыхал во сне.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать четыре заполнен.
Званцев посмотрел на часы. Было три часа ночи ровно. Он увидел, как в зал вошел человек в белом и исчез где–то в полумраке, где ничего не было видно, кроме мигающих огоньков.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать пять заполнен…
К столу подошел человек со свечой, поставил свечу в лужицу воска и сел. Он положил на стол пачку бумаг, перевернул страницу и сейчас же уснул. Званцев видел, как его голова опускалась все ниже и ниже и наконец уткнулась в бумагу.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать шесть заполнен…
Званцев снова взглянул на часы. На заполнение двух секторов ушло чуть больше полутора минут. Десять суток идет Великое Кодирование, заполнено меньше двадцати тысяч секторов…
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать семь заполнен…
И так десять суток. Чья–то сильная рука легла на плечо Званцева.
― Почему не спите?
Званцев поднял голову и увидел полное усталое лицо под капюшоном. Званцев узнал его.
— Спать. Сейчас же…
— Профессор Каспаро…― сказал Званцев и встал.
— Спать, спать…― Каспаро глядел ему в глаза.― Если не можете спать, смените кого–нибудь.
Он быстро пошел в сторону, остановился и снова поглядел пристально.
― Не узнаю,― сказал он.― Но все равно ― спать!
Он повернулся спиной и быстро зашагал вдоль рядов людей, сидящих перед пультами. Званцев услышал его удаляющийся резковатый голос:
― Полделения… Внимательнее, Леонид, полтора деления… Хорошо… Отлично… Тоже хорошо… Деление, Джонсон, следите внимательней… Хорошо… Хорошо…
Званцев встал и пошел за ним, стараясь не терять его из виду. Каспаро вдруг крикнул:
― Товарищи! Все идет прекрасно! Будьте внимательней! Все идет очень хорошо!.. Только следите за стабилизаторами, и все будет очень хорошо!..
Званцев наткнулся на длинный стол, за которым спало несколько человек,― никто не обернулся, и ни один из спящих не поднял головы. Каспаро исчез. Тогда Званцев пошел наугад вдоль желтой цепочки огоньков перед пультами.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто заполнен,― сказал новый бодрый голос.
Званцев понял, что заблудился и не знает теперь, где выход и куда девался Каспаро. Он сел на подвернувшийся стул, упер локти в колени, положил подбородок на ладони и уставился на мерцающую свечу перед собой. Свеча медленно оплывала.
— Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто восемь… Семьсот девяносто девять… Восемьсот… Заполнен… Заполнен…
— А–а–а–а!
Кто–то закричал протяжно и страшно. Званцев подскочил. Он увидел, что никто не обернулся, но все как–то разом застыли, напрягли спины. Шагах в двадцати, у одного из операторских кресел, стоял высокий человек и кричал, схватившись за голову:
― Назад! Назад! А–а–а!
Откуда–то, стремительно шагая, возник Каспаро, кинулся к пульту. В зале стало тихо, только шипел воск.
― Простите! ― сказал высокий человек.― Простите… Простите…― повторял он.
Каспаро выпрямился и крикнул:
― Слушать меня! Секторы восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть, семьсот девяносто семь, семьсот девяносто восемь, семьсот девяносто девять, восемьсот ― переписать! Заново!
Званцев увидел, как сотни людей в белом одновременно подняли правые руки и что–то сделали на пультах. Огни свечей заколебались.
― Простите, простите! ― повторял человек.
Каспаро подтолкнул его в спину.
― Спать, Генри,― сказал он.― Спать быстро. Успокойтесь, ничего страшного…
Человек пошел вдоль пультов, повторяя одно и то же: «Простите, простите…» Никто не оборачивался. На его место уже сел другой.
― Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть заполнен,― сказал бодрый голос.
Каспаро постоял немного, затем медленно, сильно сутулясь, пошел мимо Званцева. Званцев шагнул ему навстречу и вдруг увидел его лицо. Он остановился и пропустил Каспаро. Каспаро подошел к небольшому отдельному пульту, вяло опустился в кресло и так сидел несколько секунд. Потом встрепенулся и, весь подавшись вперед, сунул лицо в большой нарамник перископа, уходящего в пол.
Званцев стоял неподалеку, у длинного стола, и не отрываясь глядел в усталую горбатую спину. Он все еще видел лицо Каспаро в колеблющемся свете свечи. Он вспомнил, что Каспаро уже не молод, всего на пять–семь лет моложе Окада. Он подумал: «Сколько лет унесли эти десять суток! Все это скажется, и очень скоро».
К Каспаро подошли двое. У одного вместо капюшона халата тускло поблескивал круглый прозрачный шлем.
— Не успеем,― тихо сказал человек в шлеме. Он говорил в спину Каспаро.
— Сколько? ― спросил Каспаро, не оборачиваясь.
― Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.
Каспаро повернулся.
― Но он хорошо выглядит… Посмотрите.― Он толкнул пальцем в нарамник.
Человек в шлеме покачал головой.
― Нервный паралич,― сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что–то сказал ему на ухо.
Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.
― Хорошо,― сказал Каспаро.― Сделаем так.
Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту. Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец,― подумал он.― Не успеют. Он умрет совсем».
― Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль два заполнен,― повторял голос.― Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль четыре…
Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записываются память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда–то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.
Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающие отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование ― это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек ― это не руки и ноги. Человек ― это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.
― Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…
Званцев открыл глаза, поднялся и пошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.
― Профессор Каспаро,― сказал Званцев,― я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.
Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.
― Это невозможно,― сказал он.
Некоторое время они молча глядели друг на друга.
― Академик Окада ждал этой информации всю жизнь,― тихо сказал Званцев.
Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.
― Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен,― сказал голос.
Каспаро поднялся и сказал:
― Всё. Конец.
И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка,― подумал он.― Значит, всё».
― Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…
Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.
— Валерий Константинович,― сказала она отчаянно,― остался только один свободный сектор…
— Больше не нужно,― сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева.― Кто вы? ― спросил он устало.
— Я Званцев, океанолог,― сказал Званцев тихо.― Я хотел поговорить с академиком Окада.
— Это невозможно,― произнес Каспаро.― Академик Окада умер.
Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.
Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот–вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где–то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.
Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:
— …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.
— Даже не верится,― невнятно сказал первый; он жевал.― Неужели так много успели?
— Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими–то десятитысячными, я не запомнил.
— Неужели девяносто восемь?
— Ты, я вижу, совсем отупел ― не понимаешь, что тебе говорят!
— Я понимаю, но я не верю.― Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами.― Не верится. Казалось, дело совсем плохо…
― Р–ребята,― пробормотал сонный,― пойдемте, а? Сил нет…
Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались
все новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.
«На похороны это не похоже!» ― подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. «Девяносто восемь процентов,― подумал он.― Совсем не плохо». Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что–то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.
Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.
― Пойдемте, океанолог Званцев.
Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.
Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо–голубо му небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое.