Над каменными осыпями висел туман. Поднималось маленькое красное солнце — красный карлик ЕН 92, и туман казался красноватым. Под мягкими гусеницами вездехода шуршали камни, из тумана одна за другой выплывали темные невысокие скалы. Потом что–то зашевелилось на гребне одной из скал, и Охотник остановил машину. На таком расстоянии рассмотреть животное было трудно. К тому же мешали туман и сумеречное освещение. Но у Охотника был опытный глаз. Конечно, по гребню скалы пробиралось какое–то крупное позвоночное, и он обрадовался, что все–таки захватил с собой карабин. «Посрамим Крукса»,— весело подумал он. Он поднял крышку люка, осторожно высунул ствол карабина и стал целиться. В тот момент, когда туман немного поредел и горбатый силуэт животного отчетливо обозначился на фоне красноватого неба, Охотник выстрелил. И сейчас же слепящая лиловая вспышка возникла на том месте, где находилось животное. Что–то громко треснуло, и послышался длинный шипящий звук. Затем над гребнем скалы поднялись и смешались с туманом облака серого дыма.
Охотник очень удивился. Он помнил, что зарядил карабин анестезирующей иглой, от которой меньше всего можно было ожидать такого взрыва. Поразмышляв несколько минут, он вылез из вездехода и отправился искать добычу. Он нашел ее там, где и ожидал,— под скалой, на каменной осыпи. Это действительно было четвероногое или четверорукое животное, размером с крупного дога. Оно было страшно обожжено и изувечено, и Охотник вновь поразился, какое ужасное действие произвела обыкновенная анестезирующая игла. Трудно было даже представить себе первоначальный вид животного. Относительно целой осталась только передняя часть головы — плоский овал, обтянутый черной гладкой кожей, и на нем белые потухшие глаза.
На Земле этим трофеем занялся Костылин. Через неделю он сообщил Охотнику, что трофей сильно разрушен и особого интереса не представляет — разве что как доказательство существования высших форм животных в системах красных карликов — и посоветовал Охотнику на будущее поаккуратнее обращаться с термитными патронами. «Можно подумать, что ты палил в него с испугу,— сказал он раздраженно,— словно оно на тебя напало».— «Но я отлично помню, что стрелял иглой»,— возразил Охотник. «А я отлично вижу, что ты попал ему термитной пулей в позвоночник»,— ответил Лин. Охотник пожал плечами и не стал спорить. Интересно было, конечно, узнать, отчего произошел такой взрыв, но, в конце концов, это было не так уж и важно.
«Да, тогда это казалось совсем не важным»,— думал Охотник. Он все стоял и смотрел на плоскую голову четверорука. «Посмеялся над Круксом, поспорил с Лином и все забыл. А потом пришло сомнение, и с сомнением — горе».
Крукс организовал две крупные экспедиции. Он обшарил большие пространства на своей планете. И он не нашел там ни одного животного крупнее рачка величиной с мизинец. Зато в южном полушарии на каменном плато он обнаружил неизвестно чью посадочную площадку — круглый участок оплавленного базальта диаметром около двадцати метров. Сначала этой находкой заинтересовались, но затем выяснилось, что где–то в том районе два года назад приземлялся для текущего ремонта звездолет Сандерса, и о находке забыли. Забыли все, кроме Охотника. Потому что к тому времени у Охотника уже родилось сомнение.
Как–то в Киевском Клубе Звездолетчиков Охотник услыхал историю о том, как на планете Крукса чуть не сгорел заживо бортинженер. Он вылез из корабля с неисправным кислородным баллоном. В баллоне была течь, а атмосфера планеты Крукса насыщена легкими углеводородами, бурно реагирующими со свободным кислородом. К счастью, с парня успели сорвать пылающий баллон, и он отделался только небольшими ожогами. Охотник слушал этот рассказ, а перед его глазами стояла лиловая вспышка над черным гребнем горы.
Когда на планете Крукса была обнаружена неизвестная посадочная площадка, сомнение превратилось в страшную уверенность. Охотник кинулся к Костылину. «Кого я убил?! — кричал он.— Это зверь или человек? Лин, кого я убил?!» Костылин слушал его, наливаясь кровью, а потом заорал: «Сядь! Прекрати истерику, старая баба! Как ты смеешь мне это говорить? Ты думаешь, что я, Александр Костылин, не в состоянии отличить разумное существо от зверя?» — «Но посадочная площадка…» — «Ты сам садился на это плоскогорье с Сандерсом…» — «Вспышка!.. Я пробил ему кислородный баллон!» — «Не надо было стрелять термитными снарядами в углеводородной атмосфере».— «Пусть так, но ведь Крукс не нашел там больше ни одного четверорука! Я знаю, это был чужой звездолетчик!» — «Баба! — орал Лин.— Истеричка! Да на планете Крукса, может быть, еще сто лет не найдут ни одного четверорука! Огромная планета, изрытая пещерами, как голландский сыр! Тебе просто повезло, дурак, а ты не сумел воспользоваться и привез мне обугленные кости вместо животного!»
Охотник стиснул руки так, что затрещали пальцы.
— Нет, Лин, я привез тебе не животное,— пробормотал он.— Я привез тебе все–таки чужого звездолетчика…
«Как много слов ты потратил, старина Лин! Сколько раз ты убеждал меня! Сколько раз мне казалось, что сомнения уходят навсегда, что я снова могу вздохнуть спокойно и не чувствовать себя убийцей… Как все люди. Как детишки, которые играют в «марсианские прятки»… Но сомнения не убьешь хитроумной логикой».
Он положил руки на ящик и прижался лицом к прозрачному пластику.
— Кто ты? — с тоской сказал он.
Лин увидел его издалека, и, как всегда, ему стало невыносимо больно при виде этого смелого, веселого когда–то человека, так страшно сломленного собственной совестью. Но он притворился, что все отлично, как отличный солнечный день Кейптауна. Громко стуча каблуками, он подошел к Охотнику, хлопнул его ладонью по спине и нарочито бодрым голосом воскликнул:
— Свидание окончено! Я зверски хочу есть, Полли, и мы пойдем сейчас ко мне и славно пообедаем! Сегодня Марта приготовила в твою честь настоящий оксеншванцензуппе! Пойдем, Охотник, зуппе ждет нас!
— Пойдем,— тихо сказал Охотник.
— Я уже звонил домой. Все жаждут видеть тебя и слушать твои рассказы.
Охотник покивал и медленно пошел к выходу. Лин посмотрел на его согнутую спину и повернулся к стенду. Глаза его встретились с белыми мертвыми глазами за прозрачной стенкой. «Поговорили?» — молча спросил Лин. «Да».— «Ты ничего ему не сказал?» — «Нет». Лин взглянул на пояснительную табличку: «…четверорук трехпалый. Добыт охотником П. Гнедых, препарирован доктором А. Костылиным». Он снова оглянулся на Охотника и быстро украдкой написал мизинцем после слова «трехпалый»: sapiens. На табличке не осталось, конечно, ни одного штриха, но Лин поспешно потер ее ладонью.
Доктору Александру Костылину тоже было тяжело. Он–то знал наверняка, знал с самого начала…
КАКИМИ ВЫ БУДЕТЕ
Океан был как зеркало. Вода у берега была такая спокойная, что темные мочала водорослей на дне, обычно колеблющиеся, висели в глубине неподвижно.
Кондратьев завел субмарину в бухту, поставил ее впритык к берегу и сказал:
— Приехали. Пассажиры зашевелились.
— Где мой киноаппарат? — спросил Славин.
— Я на нем лежу,— отозвался Горбовский слабым голосом.— Мне очень неудобно. Можно, я вылезу?
Кондратьев распахнул люк, и все увидели ясное голубое небо. Горбовский вылез первым. Он сделал по камням несколько неверных шагов, остановился и пошевелил носком сухой плавник.
— Как здесь хорошо! — вскричал он.— Как мягко! Можно, я лягу?
— Можно,— сказал Славин. Он тоже выбрался из люка и сладко потягивался. Горбовский сейчас же лег. Кондратьев сбросил якорь.
— Лично я,— сказал он,— лежать на плавнике не советую. Там всегда несметно песчаных блох.
Славин, неестественно растопырившись, стрекотал киноаппаратом.
— Сделай лицо,— строго сказал он.
Кондратьев сделал лицо.
— Прекрасное лицо! — воскликнул Славин, припадая на колено.
— Я не все понял насчет песчаных блох,— подал голос Горбовский.— Они что, Сергей Иванович, прыгают? Или могут укусить?
— Могут и укусить,— ответил Кондратьев.— Да оставь ты меня в покое, Евгений! Собирай плавник и разводи костер.
Он полез в люк и достал ведро. Славин сел на корточки и стал брезгливо копаться в плавнике двумя пальцами, выбирая щепки покрупнее. Горбовский с интересом следил за его манипуляциями.
— И все–таки, Сергей Иванович, я не все понял насчет блох.
— Они прогрызают кожу,— пояснил Кондратьев, ополаскивая ведро техническим спиртом.— И там размножаются.
— Да,— сказал Горбовский и повернулся на спину.— Это ужасно.
Кондратьев набрал в ведро пресной воды из запасов на субмарине и спрыгнул на берег. Молча и ловко он собрал плавник, разжег костер, подвесил ведро над костром и достал из своих необъятных карманов леску, крючок и коробку с наживкой. Славин подошел с горстью щепок.
— Да,— сказал Горбовский и повернулся на спину.— Это ужасно.
Кондратьев набрал в ведро пресной воды из запасов на субмарине и спрыгнул на берег. Молча и ловко он собрал плавник, разжег костер, подвесил ведро над костром и достал из своих необъятных карманов леску, крючок и коробку с наживкой. Славин подошел с горстью щепок.
— Следи за костром,— приказал Кондратьев.— Я наловлю окуньков. Я мигом.
Прыгая с камня на камень, он перебрался на большую замшелую скалу, выступавшую из воды в двадцати шагах от берега, повозился там немного и застыл. Утро было тихое, солнце, выбравшись из–за горизонта, уставилось прямо в бухточку и слепило глаза. Славин сел по–турецки у костра и стал подкладывать щепочки.
- Изумительное существо — человек,— вдруг произнес Горбовский.— Проследите его историю за последние сто веков. Какого огромного развития достиг, скажем, производственный сектор. Как расширились области исследовательской деятельности. И с каждым годом появляются все новые области, новые профессии. Вот я недавно познакомился с одним товарищем. Он учит детишек ходить. Очень крупный специалист. И он рассказал мне, что существует очень сложная теория этого дела…
— Как его фамилия? — лениво спросил Славин.
— Его фамилия… Елена Ивановна. А фамилию я не знаю. Но я не об этом. Я хочу сказать, что вот науки и способы производства все время развиваются, а развлечения, способы отдыха все остаются такими же, как в Древнем Риме. Если мне надоест быть звездолетчиком, я могу стать биологом, строителем, агрономом… еще кем–нибудь. А вот если мне, скажем, надоест лежать, что тогда останется делать? Смотреть кино, читать, слушать музыку или еще посмотреть, как другие бегают. На стадионах. И все! И так всегда было — зрелища и игры, игры и зрелища. Короче говоря, все наши развлечения сводятся в конечном счете к услаждению нескольких органов чувств. Даже, заметьте, не всех. Вот, скажем, никто еще не придумал, как развлекаться, услаждая органы осязания и обоняния.
— Ну еще бы,— сказал Славин.— Массовые зрелища и массовые осязалища. И массовые обонялища.
Горбовский тихонько хихикнул.
— Вот именно,— сказал он.— Обонялища. А ведь будет, Евгений Маркович! Непременно когда–нибудь будет!
— Так ведь это закономерно, Леонид Андреевич. По–видимому, законы природы таковы, что человек в конечном счете стремится не столько к самим восприятиям, сколько к переработке этих восприятий, стремится услаждать не столько элементарные органы чувств, сколько свой главный воспринимающий орган — мозг.
Славин выбрал из плавника еще несколько щепок и подбросил в костер.
— Отец рассказывал мне, что в его время кое–кто пророчил человечеству вырождение в условиях изобилия. Все–де будут делать машины, на хлеб с маслом зарабатывать не надо, и люди займутся тунеядством. Человечество, мол, захлестнут трутни. Но дело–то как раз в том, что работать гораздо интереснее, чем отдыхать. Трутнем быть просто скучно.
— Я знал одного трутня,— серьезно сказал Горбовский.— Но его очень не любили девушки, и он начисто вымер в результате естественного отбора. И все–таки я думаю, что история развлечений еще не окончена. Я имею в виду развлечения в старинном смысле слова. И обонялища какие–нибудь будут обязательно. Я хорошо представляю это себе…
— Сидят сорок тысяч,— сказал Славин,— и все как один принюхиваются. Симфония «Розы в томатном соусе». И критики — с огромными носами — будут писать: «В третьей части впечатляющим диссонансом в нежный запах двух розовых лепестков врывается мажорное звучание свежего лука…»
— «…В огромном зале лишь немногие смогли удержаться от слез…»
Когда Кондратьев вернулся со связкой свежей рыбы, звездолетчик и писатель довольно ржали перед затухающим костром.
— Что это вас так разобрало? — с любопытством осведомился Кондратьев.
— Радуемся жизни, Сережа,— ответил Славин.— Укрась и ты свою жизнь веселой шуткой.
— Могу,— сказал Кондратьев.— Сейчас я почищу рыбу, а ты соберешь кишки и зароешь во–он под тем камнем. Я всегда там зарываю.
— Симфония «Могильный камень»,— сказал Горбовский.— Часть первая, аллегро нон троппо.
Лицо Славина вытянулось, он замолчал и стал глядеть на роковой камень. Кондратьев взял камбалу, шлепнул ее на плоский камень и вытащил нож. Горбовский с восхищением следил за каждым его движением. Кондратьев одним ударом наискосок отделил голову камбалы, ловко запустил под кожу ладонь и мгновенно извлек камбалу из кожи целиком, словно снял перчатку. Кожу и выпавшие внутренности он бросил Славину.
— Леонид Андреевич,— сказал он.— Принесите соли, пожалуйста.
Горбовский, не говоря ни слова, встал и полез в субмарину. Кондратьев быстро разделал камбалу и принялся за окуней. Куча рыбьих внутренностей перед Славиным росла.
— А где соль? — воззвал Горбовский из люка.
— В продовольственном ящике,— откликнулся Кондратьев.— Направо.
— А она не поедет? — с опаской спросил Горбовский.
— Кто — она?
— Субмарина. Тут направо пульт управления.
— Справа от пульта — ящик, — сказал Кондратьев. Было слышно, как Горбовский ворочается в кабине.
— Нашел,— радостно заявил он.— Все нести? Тут килограмм пять…
Кондратьев поднял голову.
— Как так — пять? Там должен быть маленький пакет. После минутной паузы Горбовский сообщил:
— Да, действительно. Сейчас несу.
Он выбрался из люка, держа в вытянутой руке пакетик с солью. Руки у него были в муке. Положив пакетик возле Кондратьева, он со стоном: «О мировая энтропия!..» — приноровился было снова лечь, но Кондратьев сказал:
— А теперь, Леонид Андреевич, принесите–ка, пожалуйста, лаврового листа.
— Зачем? — с огромным изумлением спросил Горбовский.— Неужели три взрослых, пожилых человека, три старика не могут обойтись без лаврового листа? С их огромным опытом, с их выдержкой…
— Нет уж,— сказал Кондратьев.— Я обещал вам, Леонид Андреевич, что вы хорошо сегодня отдохнете, и вы у меня отдохнете. Марш за лавровым листом…
Горбовский сходил за лавровым листом, а затем сходил за перцем и кореньями, а потом — отдельно — за хлебом. Вместе с хлебом он в знак протеста приволок тяжеленный баллон с кислородом и язвительно сказал:
— Вот я принес заодно. На всякий случай, если надо…
— Не надо,— сказал Кондратьев.— Большое спасибо. Отнесите назад.
Горбовский с проклятиями поволок баллон обратно. Вернувшись, он уже не пытался лечь. Он стоял рядом с Кондратьевым и смотрел, как тот варит уху. Мрачный корреспондент Европейского Информационного Центра при помощи двух щепочек относил рыбьи внутренности к могильному камню.
Уха кипела. От нее шел оглушающий аромат, приправленный легким запахом дыма. Кондратьев взял ложку, попробовал и задумался.
— Ну как? — спросил Горбовский.
— Еще чуть соли,— отозвался Кондратьев.— И пожалуй, перчику. А?
— Пожалуй,— сказал Горбовский и проглотил слюнку.
— Да,— твердо сказал Кондратьев.— Соли и перцу.
Славин кончил таскать рыбьи потроха, навалил сверху камень и отправился мыть руки. Вода была теплая и прозрачная. Было видно, как между водорослями снуют маленькие серо–зеленые рыбки. Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно–белые птицы. От воды шел свежий солоноватый запах.
— Отличная планета — Земля,— сказал он вслух.
— Готово! — объявил Кондратьев.— Садитесь есть уху. Леонид Андреевич, будьте добры, принесите, пожалуйста, тарелки.
— Ладно,— сказал Горбовский.— Тогда я и ложки заодно.
Они расселись вокруг дымящегося ведра, и Кондратьев разлил уху. Некоторое время ели молча. Затем Горбовский сказал:
- Безмерно люблю уху. И так редко приходится есть.
— Ухи еще полведра,— сообщил Кондратьев.
— Ах, Сергей Иванович! — сказал Горбовский со вздохом.— На два года не наешься.
— Так уж на Тагоре не будет ухи,— сказал Кондратьев.
Горбовский опять вздохнул.
— Может быть, и не будет. Хотя Тагора — это, конечно, не Пандора, и на уху надежда есть. Если только Комиссия разрешит ловить рыбу.
— А почему бы и нет?
- В Комиссии желчные и жестокие люди. Например, Геннадий Комов. Он наверняка запретит мне даже лежать. Он потребует, чтобы все мои действия соответствовали интересам аборигенов этой планеты. А откуда я знаю, какие у них интересы?
— Вы фантастический нытик, Леонид Андреевич,— сказал Славин.— Ваше участие в Комиссии по Контактам — ужасная ошибка. Ты представляешь, Сергей, Леонид Андреевич, с ног до головы покрытый родимыми пятнами антропоцентризма, представляет человечество перед цивилизациями другого мира!