У меня словно предчувствие, что всякая награда мне не к добру, а на погибель…
* * *Августа 20. Приходит ко мне Сеня, весь сияющий.
— Ну, Андрюша, в ножки мне поклонись: тебе, кажется, тоже дадут эполеты. Говорил я с самим Волконским.
— Да ведь просил же я тебя не говорить…
— К слову пришлось. Ты точно боишься стать офицером?
— И то боюсь. Ведь в приказе-то как будет сказано? «Производится в корнеты такой-то юнкер»… А какой же я юнкер? Сам знаешь, что я и экзамена никакого не сдавал…
— Станешь корнетом, так и об экзамене никто уже не спросит; все будет шито-крыто.
Вот и толкуй с этаким ветрогоном!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Повинная и арест. — Юнкерский экзамен и атаман Платов
* * *Августа 25. Тёплицкие горячие ванны своей целебностью славятся. Вот император Франц и предоставил их в пользование нашим больным солдатам. Но купаться пока что никому доселе не приходится: после похода да кровопролитной битвы столько грязного белья накопилось, что целый день в тех ваннах стирка идет.
От множества войск в городе цены на все съестное баснословные; хлеба же ни за какие деньги уже не раздобыть. Расположенные по окрестностям полки, впрочем, еще больше нашего в продовольствии нуждаются. Фуражиры их за десятки верст рыскают; а в ожидании и нижние чины, и офицерство грушами и сливами пробавляются: все дороги здесь фруктовыми деревьями обсажены, ешь, — не хочу.
Пруссаки с нами, русскими, по-прежнему ладят: «Либер фрейнд! Камерад!» Цесарцев же, как и мы, не терпят, то и дело драки с ними заводят.
* * *Августа 27. Нигде покою себе не нахожу: роковое 30-е число все на уме. Чтобы порассеяться, в театр пошел, — разумеется, на верхи, в парадиз: юнкера ведь те же нижние чины. Шла шутка Коцебу: «Проказы шута». Немцы покатывались со смеху. Мне же вовсе не казалось смешно, потому ли, что очень уж пошлы их немецкие «проказы» и «вицы», или потому, что у самого на душе такая скверность… Скорее бы хоть 30-е наступило! Один конец…
* * *Августа 29. Предчувствие меня, не обмануло.
У штабного писаря, что переписывал завтрашний приказ о наградах, Сагайдачный выпытал, что ему, Сене, дают Станислава с мечами в петличку, а мне и взаправду эполеты. У меня сердце совсем упало, и я решился идти к начальству с повинной. Но решение — одно, а выполнение — другое. Когда я толкнулся в приемную князя Волконского, то она была полна штаб- и обер-офицеров. В это время из княжеского кабинета выходит Муравьев. Я — к нему.
— Голубчик, Николай Николаич! Мне непременно надо к князю; но очереди тут нашему брату не дождаться.
— Да, уж придется вам потерпеть день другой.
— Но мне надо к нему теперь же, сейчас, во что бы то ни стало!
— Что за спех такой?
— От этого зависит вся судьба моя.
— Да в чем дело?
И стал я шепотом выкладывать ему начистоту, как в Смоленске добывал себе заграничный вид. Он, однако ж, не дослушал.
— Простите, мой милый; мне решительно некогда: наши пешие гвардейцы дают завтра, в Александров день, в своем селении банкет прусской гвардейской пехоте и артиллерии. Я откомандирован по сему случаю в распоряжение командира Преображенского полка, и вот тороплюсь теперь туда. Хотите, поезжайте со мной? По дороге мне и доскажете.
Так я поехал с ним да, яко исповеднику на духу, поведал ему все, что меня так удручало. Он сделал пресерьезное лицо.
— М-да, некрасивая история… Губернаторского чиновника вы пожалели, а себя подвели. Вот и расплачивайтесь. О производстве вашем в офицеры не может быть теперь, кажется, и речи.
— Но приказ уже переписан…
— В этом и загвоздка. Вечером я буду снова с докладом у князя Петра Михайлыча; доложу ему, извольте, и об вас.
— Но что меня ожидает?
— А уж это предсказать вам не берусь. Хорошо, коли не разжалуют в солдаты. Ну, да и из солдат ведь выслуживаются. Падать духом военному человеку не приходится. А вот мы и у места. Полюбуйтесь, кстати, столовой для банкета.
Столовую, в самом деле, стоило посмотреть. Устроили ее в огромной мазанковой риге. Все четыре стены разобраны; оставлены одни столбы под крышей, и те сверху донизу зеленью перевиты. Люстры и бра — из живых цветов, нарочито выписанных из Праги. Главный стол, по середине риги, предназначен для высочайших особ и их свиты; вокруг оного широким полукругом поставлен другой длиннейший стол для прусских офицеров, которые сидеть будут только с наружной стороны лицом к главному столу.
— А где же стол для наших офицеров? — спрашиваю я Муравьева.
— Им, хозяевам, сидеть не полагается. Они будут угощать дорогих гостей: гренадеры гренадеров, артиллеристы артиллеристов и т. д. В разных местах будут, разумеется, хоры музыкантов и песельников.
Да! Банкет выйдет знатный, со здравицами, музыкой, песнями… Но мне-то таковые — звук пустой: дома у себя сидя, я участи своей ожидаю; Муравьев после доклада Волконскому зайти обещал.
… Вместо Муравьева зашел дежурный офицер.
— А я, Пруденский, за вами. Приказано вас под арест взять. Да вот вам записочка от Николая Николаича.
Записка была наскоро написана карандашом: «Зайти к вам сейчас не имею возможности. Вышло, как я предсказывал. Но князь Петр Михайлович доложит еще государю».
И я уже в арестантской, да не в общей, а в одиночной, на хлебе и воде. Прощай, эполеты! Прощай, значит, и Ириша!
* * *Августа 31. Весь вчерашний день ни одна душа ко мне не заглянула. Не до меня им было — царские именины! Сегодня же зашел Муравьев.
— Ну, Пруденский, страшен сон, да милостив Бог.
— Меня простили?
— Простить не простили…
— Но князь докладывал обо мне государю?
— Докладывал. По-настоящему за самозванство вас следовало в арестантские роты закатать без выслуги…
Как ни крепился я, а на глазах слезы навернулись.
— Полно вам малодушничать! — сказал Муравьев. — Не все ведь еще для вас потеряно. Слушайте дальше. Когда князь вас по имени назвал, государь про вас вспомнил:
— Да это не тот ли самый юнкер, у которого при Кульме кивер пулей пробило?
— Тот самый.
— Так лишить его всякой выслуги было бы слишком жестоко.
— Но юнкерского экзамена, ваше величество, он еще не сдавал.
— Так пускай сдаст.
— Весьма сомневаюсь, ваше величество, — говорит Волконский, — что он сможет сдать: сам он сознался мне, что за малоуспешность в науках должен был оставить семинарию.
— Продержите его месяц под арестом: за это время он подготовится.
— Помилуйте, Николай Николаич! — воззвал я к Муравьеву. — Где же в месяц времени подготовиться по всем предметам? И так-то мозги мои познаниями никогда обременены не были, а теперь и последнее выдохлось.
— Уж это ваше дело. Юнкерский экзамен, да еще в военное время, не такая уж мудрость. Приналяжете хорошенько — и выдержите. «Хочу» — половина «могу». А не сможете, так уж не взыщите, — будете разжалованы.
Я и голову повесил.
— Да и книг учебных, — говорю, — мне негде взять!
— Русских учебников здесь, у немцев, разумеется, не найти…
— А в немецком языке я швах, зер швах!
— Но кое-что все-таки понимаете? А по-французски и говорите и читаете свободно?
— В Москве, в плену у французов, несколько книг перечитал.
— Вот это и пойдет вам теперь впрок.
— Но французские учебники здесь тоже вряд ли найдутся…
— Так готовьтесь по немецким с французским лексиконом. Подробностей вас спрашивать не станут, а самое главное я отмечу вам карандашом. Математикой же займусь с вами сам. Сейчас пойду справиться, где тут книжные лавки. До свидания.
Этакая добрая душа! Сколько ведь на свете милых людей! Придется уже стряхнуть с себя эту проклятую славянскую лень…
* * *Сентября 12. Сначала мне приходилось тяжко, пока возился с лексиконом. Но все отчеркнутое Муравьевым в географии и истории Сагайдачный переводит мне теперь на русский язык, а потом еще переспрашивает. Арифметика же и геометрия у самого Муравьева идут как по маслу.
* * *Сентября 22. На Бога надейся, но и сам не плошай. До конца ареста мне оставалась еще целая неделя, как вдруг меня зовут к Волконскому.
— Ну-с, Пруденский, — говорит он, — мы выступаем из Теплица; в дороге держать вас взаперти негде. Надеюсь, что арест свой вы использовали. Экзаменовать юнкеров положено собственно в особой комиссии; но на войне допускается и упрощенный способ. На ваше счастье я кое-что уж перезабыл; но чего не должно забывать, то еще, слава Богу, помню. Назовите-ка мне главные города Европы.
От Муравьева я слышал, что это первый вопрос, который, обыкновенно, предлагают из географии, и я невольно улыбнулся. Волконский нахмурился.
— Чего вы улыбаетесь?
— Простите, ваше сиятельство, — извинился я, — но это так просто. Я знаю главные города даже всех 22-х кантонов Швейцарии.
— Вот как? Я сам, признаться, никогда их не знал. Что ж, говорите.
И я забарабанил, как по клавишам:
— Постойте, — говорит Волконский, — да ведь это как будто стихи?
— Точно так; это немцы придумали, чтобы легче было запомнить.
— Да, немцы народ практический. Но по-русски города Генф, имейте в виду, не существует, а есть Женева. Ну, да не всякое лыко в строку.
И он задал мне еще несколько вопросов, на которые я с грехом пополам ответил.
— Так-с… — сказал он. — Перейдем к истории. Что бы такое спросить вас?..
Значит, география прошла благополучно! Это меня так ободрило, что я уже сам подсказал ему вопрос:
— Для военного человека, ваше сиятельство, ведь самое важное — беззаветная храбрость и самопожертвование ради отчизны или великого дела?
— Несомненно.
— А примеров тому в истории было немало; в древней: Леонид при Фермопилах, Муций Сцевола, Публий Денис Мус… В средние века: Арнольд Винкельрид, Вильгельм Телль…
— Ну, Вильгельм-то Телль — личность полумифическая, — перебил меня Волконский. — А в русской истории кто тем же отличился?
— В старые времена, — говорю, — Пересвет.
— Пересвет? — переспросил он, точно имени инока-богатыря никогда еще и не слышал.
Одной из излюбленных тем нашего учителя истории в бурсе была Куликовская битва, а потому я без запинки рассказал теперь о том, как в самом начале битвы Пересвет и великан-татарин Челубей сшиблись на копьях с такою силою, что оба пали мертвые.
— Личная храбрость в сражении для воина, конечно, первое условие, — сказал Волконский. — Смелость города берет. Но исход сражения решает обыкновенно все-таки гений полководца. Гений Наполеона общепризнан. А у нас кого вы назовете?
Хотелось мне для смеху назвать уже Шварценберга или Винценгероде; однако ж воздержался и назвал Суворова и Кутузова.
— А у пруссаков в семилетнюю войну чей гений особенно проявился?
— Короля Фридриха II, за что он и прозван Великим. Война же та, собственно, продолжалась вовсе не семь лет…
— А сколько же?
— Шесть лет десять месяцев и восемь дней. Сказал я это совсем уверенным тоном, хотя, на самом деле, за точность месяцев и дней голову бы свою не прозакладывал. Но «смелость города берет», и экзаменатор мой меня не поправил.
— Та-ак-с, — протянул он опять. — Арифметику вы всю прошли?
— Всю. Сам Николай Николаич меня переспрашивал.
— А геометрию?
— Геометрию прошел до Пифагоровых штанов… виноват! Рейтузов.
Тут уж и Волконский губу закусил, чтобы не улыбнуться, и взглянул на часы.
— Ого! Мне пора к государю. Можете идти.
— Опять под арест, ваше сиятельство?
— Нет, к себе домой: ваш арест кончился.
— И экзамен тоже?
— И экзамен.
— Ваше сиятельство! Позвольте вам ручку поцеловать…
— Ну, ну, ну, ступайте.
— А сам уже смеется.
Итак, я опять юнкер, но уже заправский, не поддельный!
…Первым меня Муравьев поздравил.
— Одним только, — говорит, — вы князю не угодили: чересчур развязны с начальством; не сумеете, стало быть, держать в повиновении и низших. Поэтому вас зачислят в такой полк, где командир возьмет вас в ежовые рукавицы.
— Лишь бы не в пехоту! — вздохнул я. — Пеший конному не товарищ; я так свыкся с моим конем…
— Это мы вам как-нибудь еще устроим, — утешил меня Муравьев. — В штабе теперь не до вас: завтра мы идем на Альтенбург.
— Да ведь дорога туда занята еще французами?
— То-то, что они ее уже очистили. Под самым Альтенбургом граф Платов со своими донцами разбил в пух и прах генерала Лефевра и забрал больше тысячи пленных.
— Вот бы к кому попасть!
— В Альтенбурге мы его, авось, еще застанем.
* * *Альтенбург, октября 1. Платов, говорят, здесь, но в штабе еще не показывался.
Здешний герцогский замок на высокой горе занят императорской квартирой; под горой вся армия расположилась. Пробудем мы тут, впрочем, весьма недолго. Шведы и пруссаки перешли уже Эльбу; Блюхер разбил наголову корпус Бертрана и захватил много орудий; Чернышев зашел в тыл неприятелю и завладел Касселем, столицей короля вестфальского. Сам Наполеон, со всех сторон теснимый, покинул Дрезден и стягивает свои войска к Лейпцигу. Там, по всей видимости, и произойдет новое кровопролитное побоище.
* * *Октября 2. Мечта моя сбылась! Муравьев вчера же напомнил обо мне Волконскому; а сегодня меня уже вызывают:
— Пожалуйте к князю.
— Есть у него кто?
— Есть: атаман войска донского, граф Платов. Вот оно!
Вошел. Чинный поклон тому и другому.
— Ба-ба-ба! — говорит Платов. — Да мы, братец, с тобой никак раньше уже виделись?
— Под Малоярославцем, ваше сиятельство.
— Верно. Швейцарские кантоны стихами зазубрил? А ну ее, Швейцарию! Иное дело, кабы все французские города и веси назубок знал. До Парижа сколько еще их брать придется!
— Так вы, граф, и в Париж метите? — спрашивает Волконский.
— Еще бы. Погостил Бонапартишка у нас целый месяц в Кремле, так как же нам не отдать ему визита в Лувре.
— Вашими бы устами да мед пить. У него собрано под Лейпцигом войска, слышно, до 250 тысяч.
— А у нас тут?
— У нас в Главной армии всего-навсе 120 тысяч. Необходимо прежде всего соединиться с Северною армией и с Силезскою…
— Чтобы общими силами раздавить гидру? Ясно, как Божий день!
— Вот видите, граф, вы сразу это поняли, а главнокомандующий наш, упрямый как козел, отстаивает свою диспозицию: не выжидая Бернадота и Блюхера, сосредоточить всю Главную армию меж двух рек: Плейсой и Эльстер, дабы отрезать, дескать, неприятелю отступление!
— Да ведь этак между реками, черт возьми, нам некуда будет и развернуться!
— То-то вот и есть. К тому же на Плейсе всего одна переправа — при Конневице. Пока мы будем выбираться оттуда, как из ловушки, Наполеон разгромит отдельно и Блюхера, и шведского принца.
— Да неужели государь наш по своей сердечной мягкости уступит опять Шварценбергу?
— Нет, его величество потребовал его сюда для личных объяснений. Нынче же фельдмаршал должен прибыть вместе с начальником своего штаба графом Радецким и генерал-квартирмейстером Лангенау.
В это время дверь быстро растворилась и вошел дежурный адъютант.
— Имею честь доложить: сейчас пожаловал князь Шварценберг.
— Ну, граф, не взыщите, — говорит Волконский. — Я должен его встретить.
— А этого молодца, значит, вы мне уступаете?
— Вам он, полагаю, более, чем нам, пригодится.
— Мне-то такие молодчики теперь весьма и весьма нужны. В последнем деле здесь, под Альтенбургом, у меня нескольких офицеров не стало. Ты, братец, меж свитских не слишком уж избаловался?
— Никак нет-с, ваше сиятельство; не из того теста сделан.
— И благо. Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает. А конь у тебя есть?
— Есть, и весьма даже изрядный.
— То-то же: казак без коня — что солдат без ружья. Как узнаешь только, что порешено в совещании с Шварценбергом, — на коня и ко мне…
…Прежде чем садиться на коня, запишу поскорей про совещание. Было оно очень бурное. Шварценберг ни на йоту не хотел изменить свою диспозицию. Но и государь остался тверд.
— Войска вашего императора вы хотите непременно поставить между Плейсой и Эльстер? — сказал он. — Хорошо, ставьте. Перед вашим монархом вы один и в ответе. Что же до корпусов русских и прусских, то я безусловно требую, чтобы они теперь же были двинуты на Магдеборн, а послезавтра с утра оттуда на Лейпциг. Шведский принц стоит еще у Галле и едва ли поспеет к началу боя. К Блюхеру же будет сейчас отправлен курьер с приказанием идти на Лейпциг с севера.
— Так главное распоряжение боем ваше величество берете на сей раз уже на себя? — спросил Шварценберг. — Очень вам благодарен, что снимаете с меня ответственность.
А уж вся наша армия, да и прусская, как благодарны государю!
Тетрадь моя, вижу, к концу приходит Буде Богу угодно после завтрашнего боя дни мои еще продлить — новую тетрадь себе заведу, и пойдет в ней моей жизни новая же полоса. На случай, однако, что дни мои сочтены, и мне откроются врата смертные, — сию первую тетрадь теперь же в пакет запечатаю с надписью, чтобы переслали ее в Толбуховку дорогой моей Ирише. Что же до меня самого, — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Не вниди в суд с рабом Твоим!..