Самое интересное ежедневное зрелище, которое власть может предложить туристу в Мехико — это ритуал снятия национального флага, который происходит в 6 часов пополудни на главной площади перед президентским дворцом. Из ворот дворца появляется шеренга солдат во главе с офицером. Под барабанный бой они строевым шагом направляются к высоченному металлическому флагштоку, на котором реет громадное зелёно-бело-красное полотнище! Солдаты спускают флаг, сражаясь с ним, как с драконом, как с парусом, как с гигантской пиздой. Свинтив трёхцветную чудовищную простыню и водрузив её на плечи, взвод возвращается во дворец. Дети в восторге, туристы бегут за военщиной с видео, индейцы вежливо улыбаются. В небе над площадью беспрерывно летают самолёты. Что если бы один такой белоснежный межконтинентальный лайнер ёбнулся сейчас на президентский дворец? Неужели бы индейцы улыбались так же бесстрастно? Пиздобольство!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ МЕХИКО!
А теперь мы должны признаться: мы страшно любим Мехико. Мы не знаем города честнее, прямее, откровеннее. Здесь, как и везде, хватает жлобства и мерзости власти. Нищеты здесь больше, чем во многих других местах. Но Мехико почти не знает пошлого лицемерия европейских городов, их лживой корректности, как и кошмарной вульгарности североамериканских богатых полисов. В Мехико нет ничего от лощёной сувенирности Парижа, ничего от косметической монструозности Атланты. Это не напудренная белокурая старуха, прошедшая через бесконечность хирургических подновлений, это скорее трезвая и изо всех сил выживающая вдова. Viva Mexico!
Еда в Мехико оказалась для нас почти несъедобной. И это при том, что мы оба страшно любим мексиканскую кухню, то есть любим везде, кроме Мексики. Однако здесь все эти «энчиладос» выглядят несколько иначе: чача.
Дело в том, что и Барбара, и Александр обожают, когда в блюде чувствуются отдельные кусочки. Чтобы можно было насладиться маслиной, огурцом или фасолью во всей их самости, отдельности, естестве. В Мексике готовят иначе: всё превращается в какую-то кашу, в беспредельную размазню, которую потом запихивают в маисовый блинчик. Может быть, это неплохо для младенцев и маразматиков, но не для нас, и мы перешли вскоре на голые кукурузные лепёшки, авокадо и манго. Авокадо здесь безумно чувственные и жирные, в них гораздо больше вкуса, чем в израильских авокадо, которые продаются в Европе. А манго мексиканцы очищают от кожи, насаживают на палочку, как эскимо, и посыпают красным перцем. Это очень возбуждало александров геморрой.
Но если говорить без мозгоёбства, стыдно становится и кусок застревает в горле, когда смотришь на местных ребятишек, сидящих с протянутой рукой на тротуаре или вбегающих в закусочную, чтобы попросить монету. Опроститесь, парижские и стокгольмские рестораны! Опроститесь, иначе хуже будет! Ёбс!
Что ещё? Метро. Метро в Мехико очень похоже на московское, хотя абсолютно лишено подлой московской помпезности. Нет здесь и московского холуйского хамства. Толпы дисциплинированных индейцев передвигаются по длинным переходам, ждут поездов на станциях. Вагоны, как правило, битком набиты, но все ведут себя, как английские лорды. Тут чувствуешь себя опять как в индейской деревне, обоняешь специфический запах воспитанных деревенских людей, блюдущих чистоту и порядочность. Иногда кто-нибудь затягивает заунывную, пробуждающую ужасающую тоску, песню. Второй голос подхватывает её. А вот и третий.
Такси в Мехико-сити — это зелёные юркие жучки-фольксвагены, которые производятся в Бразилии. Такси здесь очень дёшево, как и отели, как и еда. Марихуана — тоже.
Мы еблись под травкой в нашем отеле, обливаясь потом, совершенно счастливые и озверелые, как тысячи парочек до нас. Обо всём позабыли. Существовали только наши гениталии и расширяющиеся эрогенные зоны вокруг них. Бесконечно расширяющиеся. Кана-бис крайне способствует траханью: лободобо.
Что ещё? Ёбано в рот! Музеи! Мексиканцы уважают музеи. Музеи — это как бы красные уголки в нищей трущобе мексиканского третьего мира. Чистота, покой, прохлада. Все базарные запахи — снаружи.
Музей Фриды Кало находится сейчас в богатом районе особняков, хотя в 30-40-е годы, когда божественная Фрида жила здесь с толстым Диего, это была окраина города. Чудовищная красавица! На большом мольберте посреди мастерской стоит её последняя неоконченная работа — обосранный мухами портрет Сталина. Над её кроватью, как иконы, фотографии Маркса, Ленина, Мао. До хуя кустарных изделий, засушенных букетов и погребальной символики. Всё пропитано загробным эротизмом в духе Батая. Похоже, её пизда притягивала к себе всех древних духов Америки. Личный музей Сикейроса тоже хорош. Оху евший муралист! Часто он гнал абсолютную отсебятину и провинциальную чушь, но у него было неотразимое чувство политического момента. Ещё он был мегаломан и комедиант. Сталинист задроченный!
Неподалёку от музея Фриды Кало находится музей её любовника Троцкого. В отличие от всех других музеев его не охраняет государственная стража с автоматами. Пара спившихся британских троцкистов — вот и весь обслуживающий персонал. После ссоры с Риверой и Фридой Троцкий с женой перебрались из художнического особняка сюда, в гораздо более скромное убежище. Паршивая мебель, бедный сортир, говняные стоптанные туфли у простреленной боевиками Сикейроса стены. Заплесневелые марксистские брошюры на письменном столе, музейное пенснэ. На стенах висят поздние фото Льва Давидовича, выдающие в нём мракобесного догматика, краснобая и изощрённого ловца человеков. Но есть и пара снимков, сделанных сразу после смертельного ранения. Это хватающие за яйца документики. На одном дюжие детективы, похожие на Аль-Капоне, держат обессилевшего русского революционера под руки. На другом он, с перевязанной головой, тычет пальцем в своего убийцу, уже прихваченного наручниками. Нутро невольно сжимается, когда смотришь на этот человечий конец. Господи, и чего же ты так потешаешься над своими несчастными куропатками?!
ДВА АКАПУЛЬКО
Через две недели нам в Мехико недоело. Мы сели на автобус и поехали в Акапулько. По дороге мы увидели много тощих кактусов и нищих батраков. Тучи пыли в лучах солнца: кхх. Акапулько — это два разных города. Один — туристический, построенный для гринго со вбитыми в пляж гвоздями — небоскрёбами, ёбаными отелями. Второй — старый, облупленный, базарный, с дешёвыми проститутками и голыми рыбаками. Мы поселились в базарном городе, опять-таки в сверхестественно дешёвом отеле. Его хозяин встретил нас на пороге в ситцевых полосатых трусах. У него было выдающееся оливковое брюхо.
На пляже мы познакомились с одним местным пуше-ром — Марио. У него был любой продукт на выбор: кокаин, марихуана, джанк... Мы покупали у него острую боливийскую дурь и к вечеру накуривались. Потом был секс, а потом — комариная ночь. Жестокие, тупые, как советская милиция, насекомые пили нашу пенистую кровь. Тихий океан шуршал гдето поблизости.
На пляже мы познакомились ещё кое-с-кем. Хумберт Хумберт и Лолита собственной персоной! Бритый наголо курносый англичанин с маленькой рыжеволосой девочкой. У обоих — веснусчатые, загорелые, мускулистые торсы. Ему лет под сорок, ей около десяти. Они выдавали себя за папу и дочку, но Марио казал нам, что ни хуя подобного. Они снимали у пушера комнату и по ночам он слушал эротические стоны англичанина.
Девочку звали Клара. Она подружилась нами. Дело в том, что Барбара и Александр каждый день брали на пляж авокадо, фрукты и хлеб, и обедали, лёжа на песке. Клара оказалась большой охотницей до фруктов. Она подходила к нам в своих фиолетовых трусиках и лифчике, который ей совсем не требовался, и присаживалась на корточки. Она улыбалась. Мы давали ей мохнатые манго, сладкие, истекающие соком, груши, твёрдые сливы. Она пожирала их сосредоточенно и внимательно, как это делают некоторые дети. Мистер англичанин наблюдал за нами, сидя в шезлонге в сторонке.
Иногда они ссорились. Она что-то просила у папы. Он отказывал ей. Тогда она падала на колени и начинала кусать его за ноги. Она кусала больно и однажды он ударил её. Она плакала бурно и ненавистью. Киска!
Как-то раз англичанин угостил нас сигаретой с марихуаной. Мы разговорились о кино. Он оказался знатоком horror movie. В конце концов он пригласил нас к себе поужинать. Котяра! Фрик!
Вечером Марио зашёл за нами в отель и отвёл к себе домой. Это было в самом грязном квартале старого Акапулько, рядом со зловонной бойней. Прямо на улице старухи торговали куриными головками и чёрной пористой печенью, какими-то копытами и мелкой вонючей рыбой. Мы поднялись на второй этаж обшарпанного дома.
У Марио была трёхкомнатная квартира. Одну комнату занимала его одноглазая мать, вторую — он сам, а в третьей жили англичанин с девочкой. В этой комнате был большой железный балкон. Там мы и поужинали. Англичанин приготовил салат из авокадо, жареную рыбу, хрустящий картофель, было несколько сортов сыра. На третье ели мороженое. Всё это время Клара спала в комнате на огромном красном матраце со множеством маленьких подушечек.
Потом она проснулась и тоже ела мороженое. Англичанин принёс и поставил на стол большую чашу с кокаином. Но Марио сказал, что лучше это сделать в комнате.
Александр и Барбара нюхали кокаин впервые в жизни. Было весьма чувствительно. Александру захотелось блевать. Барбара вся оцепенела. Англичанин поставил тягучую арабскую музыку: бла-ла-ла-бла-яя-я-блабла. Он подошёл к Кларе, сидящей на подушечке, и пригласил её потанцевать.
Александр пошёл в сортир, но проблеваться ему не удалось. Зато он просрался: меня пробрал жестокий понос. Когда я вернулся в комнату, танцевали уже все:
Марио, его одноглазая индейская мать, папа с дочкой, Барбара.
Лучше всех танцевала индигенная мать Марио. Она была в длинной марлевой юбке, которая поднялась над ней. Когда она начала кружиться по комнате. Её слоновые, ниспадающие волнами ноги были украшены гроздьями вздувшихся вен. Старуха медленно теряла координацию, и её единственный глаз загорался страхом. В конце концов она осела на пол и с головой накрылась юбкой.
Марио танцевал, как недобитый осёл. Он явно перебрал кокаина и из его приплюснутого носа поминутно сползала коричневая сопля. Он шумно втягивал её обратно. Он потерял всякое представление об окружающем. Мудила!
Барбара танцевала со стаканом в руке. В стакане был кокосовый ликёр. Я перестала понимать, хорошо или плохо то, чем мы здесь занимаемся. Весело или невесело, глупо или не очень?
Папа с Кларой танцевали, медленно раздеваясь. Вернее, раздевался он, и он же раздевал девочку. Вот он остался в крошечных шелковых трусиках, из прорези которых торчал дикий эректированный член. Этот член был очень похож на мясную полицейскую дубинку.
Девочка тоже уже топталась в собственном белье. У неё было охуительное взрослое тельце, абсолютно гимнастическое, но без грудей и лобковых волос. Кроме того, очень маленькое. Чудо природы, чёрт побери! Гуттаперчевый ангел!
Теперь англичанин сорвал с себя трусики. Он был совершенно голый, ёбаный фавн! Его хуй вздымался неестественно высоко, почти касаясь пупка. Глаза налились кровью, бритая башка выглядела, как набухшая жуткая головка дополнительного члена. Не человек, а сплошная залупа!
Вдруг он схватил девочку за копну рыжих вьющихся волос и одной рукой медленно поднял в воздух. Она замерла и качалась, как кукла, в его сухой, но мощной клешне. Музыка раболепствовала: бля-я-я-яяя-бла... Теперь намерение англичанина стало очевидным: он хотел нацепить Клару на свой хуй. Просто надеть её на себя, насадить её тельце на мясной кол. Сука! Гад! У неё были закатившиеся неживые глаза. Разинутый рот. Скрюченные пальцы. Её писька была сжата, несмотря на растопыренные смуглые ножки. Но папа этим не смущался, он искал хуем вход в её детское влагалище. Ликантроп!
Тут Александр, опупевший от кокаинового поноса,неожиданно для самого себя высыпал в невидящую, полностью отрешившуюся харю англичанина полную чашу кокаина. Пиздец на холодец! Раковый корпус! Как это случилось? Как во сне! Да!
Англичанин выпустил девочку из костлявых пальцев. Она шлёпнулась на пол. Физиономия англичанина исказилась. Его хуй начал медленно опускаться. Он ослеп от порошка, кокаин забил складки его лица, как сахарная пудра. Неожиданно он завопил и кинулся на Александра. Однако по дороге наскочил на индиген-ную старуху и, как был, в голом виде, свалился на неё. Он закричал:
— Pablo, Pablo, help me!
Марио, который на самом деле оказался Пабло, бросился поднимать его. У англичанина было совершенно безжизненное тело. Вдруг мы увидели, что хуй у него, кажется, сломался. Он был совершенно скошенный,
перебитый пополам, этот хуй. Но ведь в хуе нет костей! Странно!
В этот самый момент Барбара схватила на руки Клару и мы втроём выскочили на лестницу. К счастью, дверь была не заперта. На улице было уже темно. Воняло бойней. Мы бежали с горы вниз, к океану. Там горело электричество, там были люди! Девочка по пути пришла в себя: котька!
— Нужно уезжать отсюда! Немедленно! — крикнул Александр.
— А вещи? — закричала Барбара.
— На хуй вещи! Паспорта и деньги с нами! — ответил Александр.
— Да, и обратные билеты! — обрадовалась Барбара.
На набережной мы прыгнули в первый попавшийся автобус. Все они шли в новый Акапулько. Там был между -городняя автобусная станция. Она-то нам и требовалась.
В автобусе Клара пришла в себя окончательно. Она сидела между нами абсолютно голенькая, какой осталась в доме Пабло-Марио. Барбара надела на неё свою джинсовую куртку. Нам стало смешно и мы расхохотались. За окнами мелькал Тихий океан, длинные пальмы и огни Акапулько: пупупупко.
В новом городе Клара начала нервничать. Она внимательно смотрела в окно на шикарные отели, и вдруг закричала:
— Здесь, здесь, моя мама здесь!
Она вскочила и кинулась к водителю автобуса. Мы видели, что она просит его остановиться. Через пару минут автобус замер и выпустил нас наружу.
— Это здесь! — закричала Клара. — Моя мама здесь! Мы побежали за ней к высоченному отелю, похожему на голубой початок кукурузы. Отель назывался «Queen Elizabeth».
Слеклянные двери отеля раздвинулись и пропустили нас внутрь.
— Моя мама! — закричала Клара. — Она здесь директор!
К нашему удивлению, никакой охраны в холле не было. Администратор за дубовой, инкрустированной медью, стойкой беспрепятственно пропустил нас к лифту.
В квадратной кабине, сверху донизу обитой золочённой парчой, мы взмыли на последний — 25-й — этаж. У-у-у! Прямо напротив лифта красовалась зелёная пластиковая дверь с надписью: «Сеньора М.В.Ромирес». Клара пнула эту дверь ногой и мы втроём влетели в гигантский кабинет.
Тут всё было как в заросшем аквариуме. Зелёная декадентская мебель, зелёный плюшевый ковёр, зелёные бархатные портьеры, зелёная развесистая люстра. Женщина средних лет в зелёном брючном костюме стояла посреди комнаты и кормила зелёных рыб в круглом стеклянном бассейне, тоже зелёном.
— Мама! — закричала Клара. Женщина вздрогнула. Ёбс! — Мама! Мама!
Она бросила рыб, выпрямилась и посмотрела на нас большими, накрашенными зелёной краской, глазами. Ёбс, ёбс! Потом она закричала:
— Анита! Анита! — и широко раскинула руки. Клара прыгнула к ней на руки и на грудь, как кошка. Они сцепились в крепком, иступленном объятии. Карамба! Пупсик!
Карамба! Что-то произошло. Женщина в брючном костюме пошатнулась. Завопила. Поперхнулась. Подавилась. Собственной кровью подавилась. Кровь хлеста-ла у неё из прокушенного горла. Прежде чем она свалялась в маленький бассейн с рыбами, Клара успела спрыгнуть с неё, Девочка плевалась кровью и утирала её с губ рукавом барбариной куртки. Но это тоже была кровь сеньоры Ромирес. Браво! Так и нужно поступать с мамами, продающими собственных деток хуястым англо-саксонским развратникам. Ёбарям в шортах.
Гнусная дохлая баба плавала в дурацком стеклянном бассейне в стиле Дэмиена Хирста. Зелёные рыбы обалдело шарахались от неё. Кровища окрашивала воду в отвратительный бурый цвет. Пора было сматываться. Мы съехали на первый этаж в сверхскоростном лифте и, не глядя на портье, выскочили на улицу. А теперь быстренько на автостанцию!
Нам повезло. Был один автобус, идущий в город Тахсо. Прямо через пять минут. Марш, марш, бунтующий фарш! Марш, марш!
САПАТИСТЫ ЖИВЬЁМ
В ночном автобусе Клара рассказала нам свою историю. Её мама раньше была дрессировщицей змей. У сеньоры Ромирес был любимец — огромный питон по кличке Сарторис. Этот питон умел подмигивать, курить марихуану и заниматься с дрессировщицей оральным сексом. Клару или, как её тогда звали, Аниту он страшно ревновал к её матери. Однажды сеньора Ромирес вернулась домой из супермаркета и обнаружила, что Сарторис проглотил какой-то большой предмет. Аниты нигде не было видно. По очертаниям предмета внутри питона сеньора Ромирес догадалась, что это маленькая девочка. Мать была вне себя от горя. Питон постоянно выплёвывал то детскую туфельку, то трусики, то цепочку с крестиком. Это были вещи Аниты. Наконец, Сарторис отрыгнул всю Аниту целиком — переварить её он не смог. Девочка была сильно помята, но жива. Через неделю Сарторис умер от тоски.
Мать Аниты бросила своё ремесло и занялась гостиничным бизнесом. Дела её пошли в гору. Она стала владелицей двух отелей в Акапулько. Однако жадность её всё возрастала. Она начала торговать дочкой. Уже два года Аниту фотографировали и трахали богатые иностранцы. Теперь этому пришёл конец. Маленькая Клара давно уже ненавидела свою мучительницу и надеялась отомстить ей. Пусть поплавает с рыбами, брюхастая сука!
По горной петляющей дороге мы добрались в город Тахсо. Занималась утренняя заря. В городе вопили петухи и озорничали дворняжки. Это был старый ацтек-ский городишко, занятый позднее испанцами, которые начали здесь добычу серебра. В настоящее время Тахсо представлял из себя туристический центр местного значения. Здесь функционировали 300 ювелирных магазинчиков, торгующих в основном серебряными изделиями. К 10 часам утра из своих отелей и вновь прибывших автобусов вывалились американские, канадские, французские, немецкие, швейцарские и японские бездельники: в основном старые пердуны"и пердуньи в панамках, с видеокамерами на пузе. Путешествующая кредитоспособная падаль!