Присяжные заседатели совещались два с половиной часа. Джон подсел к Абигейл и ее родственникам. Они беседовали о детях в семьях Кранч и Адамс, о помолвке Билли с Катариной Луизой Солмон из Линкольна.
Когда присяжные вернулись на свою скамью, Джон встал рядом с заключенными. На лицах присяжных мало что можно было прочитать, но по тому, как они сидели на скамьях, напоминая по манере прихожан ее отца во время его проповеди, было понятно, что все они придерживались строгих предписаний совести пуритан.
Абигейл наклонилась вперед, чтобы лучше слышать клерка. Также сделали и многие другие. Судебный клерк объявил:
— Шесть обвиняемых: невиновны!..
Абигейл сидела не двигаясь. В ее ушах прозвучало:
— Мэттью Киллрой и Хью Монтгомери виноваты в убийстве.
Она увидела, что Джон поднял обе руки, привлекая к себе внимание суда. Существовала норма обычного права, которая могла спасти Киллроя и Монтгомери от тюрьмы.
— Два моих клиента просят помощи церкви.
Шериф был обязан внести жаровню. Он вернулся с железом для клеймения и положил его на горящие угли. Все присутствующие встали. Первым подставил свой большой палец Киллрой. Ему выжгли клеймо. Затем вышел вперед Монтгомери и протянул недрогнувшую руку. К руке было приложено клеймо. Клерк выкрикнул:
— Бог дал вам хорошее избавление!
Дело было закончено. Восемь солдат были освобождены. Шериф вывел их через боковую дверь. Джон присоединился к Абигейл. Они прошли вместе по центральному проходу. Посетители расступились, пропуская их вперед. Никто не разговаривал. Никто не улыбался. Абигейл преследовал запах опаленной плоти.
Чета Адамс также получила тавро.
10Абигейл было трудно понять свое новое положение. Первая стадия безвестности прошла; они больше не жили в крепости, огражденной рвом. Они стали, возможно, самыми известными в городе. Сторонники короны были довольны решением суда, но не осмеливались приближаться к чете Адамс. Бостон не осуждал и не одобрял, часть города считала, что приговор был самым лучшим из плохих решений, особенно потому, что красномундирники стояли теперь на постое в замке Уильям, а восемь подсудимых возвратились в Англию. У Абигейл было ощущение, что они больше не принадлежат к городу, что Бостон думает: «Вы англичане, доставленные из Лондона, чтобы защитить солдат. Вы добились их оправдания. Почему бы вам не вернуться домой?»
Джон был слишком измотан и не хотел размышлять о последствиях процесса.
Из апатии его вывела статья в «Бостон газетт», опубликованная через пять дней после вынесения приговора и подписанная «Виндекс». Приговор объявлялся плохим; свидетельство указывало на вину солдат, жертвы не сделали ничего плохого; жители Бостона ни в чем не виноваты. Было обещано опубликовать новые статьи, по одной каждую неделю, с целью доказать, что «в отношении Бостона допущена огромная несправедливость».
Джон вернулся из редакции с полосами типографской краски на лице.
— Я полагал, что дело закрыто, — хрипло прошептал он.
— Джон, мы стали париями. Бостон не знает, что делать с нами.
— «Газетт» знает: довести нас до гибели. Ну, кто напишет такую статью, соорудит поленницу для костра?
Джон вернулся из редакции «Газетт» с удивлением на лице.
— Кузен Сэмюел? — осмелилась она спросить.
— Да. Кто еще?
— Как он может оправдать такие нападки?
— Легко. Он был в редакции. Сказал мне, что нападки не имеют ничего общего со мной. Сказал, что я превосходно вел защиту! Он гордится мной! Он даже рад, что заключенные освобождены…
— Но?
— …но что цели патриотов не отвечает признание вины Бостона. Когда он закончит серию статей, то станет совершенно ясно для Массачусетса, что Бостон не виновен, а солдаты виноваты. Таким образом, говорит Сэмюел, мы оба добьемся желаемых результатов.
Они сидели молча. Джон спросил, сколько времени они прожили в Бостоне.
— Почти три года.
— Что мы получили за это время?
— Крошку Чарлза.
— Мы могли бы иметь его и в другом месте. За мою работу в последние восемь месяцев мне заплатили восемь гиней. Сколько сбережений осталось?
— Очень мало.
— Тогда я должен спросить: что мы выиграли, переехав в Бостон? Мы надеялись заработать больше денег, обеспечить будущее наших детей. Нам нечего показать. Как представитель в Общем суде, я служил в дюжине комитетов, помогал писать резолюции Ассамблеи, корреспонденцию в Англию и в колонии, помог в составлении планов по поощрению искусства, сельского хозяйства и мануфактур. Однако Бостон отвернулся от меня… Мы надеялись проводить вместе больше времени, но наплыв политических дел, «Либерти», лейтенант Пантон, теперь восемь британских солдат, отняли у меня так много времени и сил, что у меня оставалось мало для вас. Не вернуться ли в наш дом в Брейнтри?
Она глубоко вздохнула, будто с ее плеч свалился тяжелый мешок с ячменем.
— Мы можем, Джон.
— Впереди еще столько лет жизни. Какой смысл оставаться в этом чуждом нам городе? Я сделал для него многое, помог добиться некоторых важных результатов. Мы положили конец захвату наших судов. Реквизиция стала незаконной. Мы спасли жизнь восьми солдатам. И все же мы — отверженные. Чем больше мы побеждаем, тем сильнее на нас нападают.
— Тогда решено, — прошептала она. — Поедем домой. Будем гулять по полям, собирать плоды с наших деревьев, купаться с детьми в ручье, взбираться на Пенн-Хилл при заходе солнца, любоваться панорамой.
Она прижалась к его плечу, словно ища защиты.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ РАЗВЕРЗНИТЕСЬ, НЕБЕСА
1Насколько более приятным казался Брейнтри: затененная вязами главная дорога, небольшая стайка домов, школа, церковь, мастерские ремесленников. За дорогой располагались фермы; как и в Уэймауте, ей была знакома каждая семья. Абигейл чувствовала себя более счастливой в небольшом городке потому, что помнила все и всех. Она переехала в Бостон еще совсем молодой женщиной — двадцати трех лет от роду и уже была замужем три с половиной года. Возвращаясь в Брейнтри через три года, она чувствовала себя зрелой женщиной.
Обходя дом, раскладывая ковры, туго обвязанные веревкой, снимая с мебели чехлы из грубого полотна, отдирая промасленную бумагу с окон, она задавала сама себе вопрос о смысле столь молниеносного изменения в их судьбе. Есть ли в этом их вина? Вызвано ли это унаследованной слабостью их характера? Видимо, им свойственно быстро подниматься и так же быстро падать. Однако в какой супружеской жизни они допустили слабину в отношении себя и колонии залива Массачусетс? Почти десять лет прошло с тех пор, когда она, пританцовывая, спустилась по лестнице в доме пастора и увидела Джона Адамса в библиотеке отца, а казалось, будто окованные железом колеса телеги проехали по булыжной мостовой протяженностью в целую жизнь. Она спросила мужа, нет ли у него такого же ощущения.
— Я отчетливо понимаю, что со мной случилось, — призналась она, когда они ужинали в кухне, где начищенные до блеска кастрюли, сковороды, подставки были аккуратно расставлены у камина. — Но понимаю ли я почему? Мне частенько кажется, что я не управляю нашей судьбой.
Он отодвинул полупустую плошку, наклонился к ней, упершись локтями в стол и сцепив замком свои пухлые пальцы.
— Ты полагаешь, что обстоятельства действуют сами по себе, а ты над ними не властна?
Она благодарно улыбнулась в ответ.
— Словно я беззащитна от нападок с северо-востока. Нет ли способа оградить себя от тумаков оттуда?
— По сути дела, живешь как в осаде?
Он набил свою трубку, задумчиво выпустил струю дыма.
— Будем откровенны сами с собой, дорогая, мы должны помнить, что у нас всегда есть право решать. Мы никогда не были пешками на чужой шахматной доске. Если бы нашей совести отвечало присоединение к королевским тори, то я стал бы прокурором Адмиралтейского суда и начал бы взбираться вверх с благословения короля. Нужно ли мне идти таким путем?
— Не задавай риторических вопросов.
— Согласен. Когда Джеймс Форрест просил меня взять на себя защиту капитана Престона и восьми солдат, я мог бы ответить: «Сожалею, но я слишком занят». Если бы я поступил так, то ты сочла бы это лицемерием: ведь на протяжении многих лет я прославлял право и справедливость. Верность принципам обходится дорого… Это загнало нас в угол, заставило питаться творогом и тушеными фруктами, а не блистать на официальном балу в Бостоне.
Она сурово сдвинула брови и сжала губы.
— Прости меня за упрямство, но у меня кружится голова, если я застреваю на полпути в своих рассуждениях.
— Позволь ухватиться за их нить.
— Ты сказал, что у нас есть право решать? Двадцать лет назад ты мог бы занять пост прокурора, ибо все мы были мирными англичанами. Десять лет назад ты мог бы защищать группу британских солдат, не становясь при этом парией, поскольку не существовали постановления Тауншенда. Не означает ли это, что мы принимаем наши решения под давлением обстоятельств?
Чувствуя, что столь острый спор трудно вести стоя, Джон принялся шагать по кухне и не глядел пустыми глазами на комнату, где так долго жила Рейчел Марш. Рейчел вышла замуж за ремесленника, которого «отыскала» в Бостоне. Джон остановился у очага и встал перед Абигейл, словно защищая ее своим телом от огня.
— Нэбби, ты сказала, что каждый человек — дитя своего времени. Это очень верная мысль. Мы живем в мятежные годы. Самое большее, на что мы можем надеяться, это на периоды затишья. Сомневаюсь, что мы когда-либо познаем действительно спокойные годы. Вокруг нас все в брожении, и это меняет атмосферу, которой мы дышим, идеи, ценности и достоинства, которые зреют сейчас, и они поднимаются все выше из того теста, которое мы поставили в печь, когда были молодыми.
— Ты говоришь, Джон, что мы уже набросали схему нашей жизни. Все, что происходило за минувшие шесть лет, не было случайным или навязанным извне, а сложилось из слияния наших характеров и условий нашего времени.
— Да. Возможно, человек — хозяин своей судьбы в мирное время, но, возможно, и время кажется спокойным только в ретроспективе. Видимо, для того, кто с трудом пробивался сквозь него, оно было тревожным. Твоего отца определили в Уэймаут в тихое время, но вскоре он оказался втянутым в религиозные распри, пытался умерить рвение и истерику Великого пробуждения. Ему пришлось сражаться за отделение церкви от государства. Твой кузен Коттон родился в спокойное время, но на двадцать втором году жизни он повел в одиночку войну против секретности в медицине. Таковы условия жизни человека.
Его убежденность придала ей силу.
— Согласна с этим, Джон. И мне важно осознать это, преодолеть последствия шока, приобрести умение видеть перспективу при каждом повороте жизненного пути. Я не хочу без конца вопить: «Почему с нами происходит такое?»
Он отвернулся.
— Мы все время убеждаем себя сохранять самообладание. Это первый закон природы. Мы жаждем понять свою роль в развертывающейся на наших глазах драме. Что лежит в основе мистерии? Мы и история. Прошлое никогда не исчезнет, оно возвращается в иных облачениях, сшитых из тканей, которые мы помогли изготовить и раскроить. Будущее — одежда, прикрывающая нашу наготу, но не спасающая от ветров.
Он повернулся и, взяв из вазы яблоко, бросил ей. Его лицо озарилось довольной улыбкой, когда она подняла руку и поймала яблоко. Джон и Абигейл насадили яблоки на заостренные палочки и ножами снимали кожуру, вьющуюся красной лентой.
— Теперь ты готова ответить мне?
— Да.
— Не пора ли нам в постель? Иногда у меня бывает острая физическая боль, вызванная тоской по этому дому; по уютной кухне, кабинету, софе в гостиной, но больше всего по нашей спальне. Нигде я не сплю так хорошо, как в ней.
Она рассмеялась.
— Приятно сознавать, что в стремительно меняющемся мире некоторые вещи остаются незыблемыми.
Когда Джон уснул, уткнувшись в подушку, она встала, зажгла две лампы на своем столике, над которым висело небольшое зеркальце. Свет был достаточно ярким, чтобы разглядеть свое истинное отражение.
Ее каштановые волосы оставались такими же густыми, как в то время, когда она расчесывала их в уэймаутском пасторском доме, глаза блестели, предвкушая ожидание, а кожа не была столь бледной, как в дни юности, и, несмотря на суровый климат Бостона, оставалась безупречной.
Наклонясь ближе к зеркалу, Абигейл не заметила ни складок, ни морщин в уголках глаз. Приоткрыв рот, она стала рассматривать изумительной белизны зубы. Как хорошо, что на ввоз чая наложили эмбарго: ведь от слишком частого питья горячего чая страдает зубная эмаль. Ее нос! Ни время, ни судьба не в силах изменить то, что даровано природой. Иногда Джон называл ее пухленькой голубкой, и тогда нос казался ей более пропорциональным, чем сейчас, когда овал ее лица выглядел узким.
Она оттянула свою цветастую ночную сорочку с высоким воротником сатиновую и осмотрела контуры своей фигуры. Вскармливание четверых детей не изменило очертания ее груди, но она уже утратила свою возбуждающую свежесть. Абигейл сознательно поддалась греху гордыни, любуясь своим подтянутым телом, узкой талией, гладким животом, длинными стройными ногами, и молила Бога сохранить ей навсегда физическую привлекательность. Старые правоверные пуритане прокляли бы ее. Но не ее отец.
Она снова скользнула в постель и тихо легла, прижав руки к бедрам и уставившись в потолок. В эти часы счастья и покоя в доме, куда она пришла шесть с половиной лет назад, она спрашивала сама себя, в какой мере были верны ее юношеские представления о любви и супружестве.
«Если я не стану сомневаться в каждом шаге вместе с Джоном и глубоко переживать его мотивы, — думала она, — если я могу отдалиться, быть любящей, сочувствующей, но без обязательств, была бы в таком случае моя любовь более идиллической, более романтичной?»
А может быть, все это заблуждение? Для любой жены? Либо она одно целое с мужем, страдает вместе с ним, либо же они существуют каждый сам по себе? Абигейл не отделяла себя от Джона, но такое возможно, учитывая непостоянство его характера. Она предпочитала муки отторжению. Безучастность была равнозначна утере любви.
Она не ошиблась в Джоне в своих девичьих грезах. Непостоянный в своих чувствах, он поддавался настроению, переживая различные циклы: то взмывал на вершину гор, то погружался в пучину океана. Но это не касалось ее. Он понимал, что сам определяет свое поведение. Даже в порыве самоупреков житель Новой Англии никогда не будет вымещать на жене свои огорчения. Джон был приучен с детства бичевать самого себя, стегать розгами самокритики и осуждения и не уклоняться от признания собственной вины. Муж-пуританин может быть тяжелым, но никогда не станет невыносимым. Эта мысль утешила ее.
2В родных местах Джон Адамс был в известной мере видной фигурой. В отличие от Бостона в Брейнтри приходилось открещиваться от обвинений в подстрекательстве к убийствам. Раз в неделю вечером Джон посещал таверну Брекетта, где встречались мужчины и обсуждали политику, именно там они посадили ветвистое Дерево Свободы. Эбенезер Тейер высказал полное смирение, придя на воскресный чай с шапкой в руках, он попросил Джона взять клерком его сына.
— Теперь вы первый адвокат в этой провинции, мистер Адамс, — сказал Тейер.
Абигейл не смогла сдержать улыбку, наливая чай: ведь Тейер был тем мелким чиновником в суде, который обидел Джона, назвав его «адвокатишкой».
Джон принял сына Тейера, не отличавшегося хорошим здоровьем. Как казалось Абигейл, это свидетельствовало о щедрости натуры мужа. Джон ответил на ее замечание, что Бостон также проявил широту своего характера. Приезжая в контору, Джон каждый раз находил новых клиентов. Его пребывание в Бостоне явно имело положительные последствия.
Восхищение Брейнтри местным героем оказалось кратковременным. Сэмюел Адамс убедил Джона поддержать его в кампании на пост регистратора сделок графства Суффолк. Жители Брейнтри предпочли местного кандидата, который нанес решительное поражение обоим Адамсам.
— Они резвились, как петухи на навозной куче, — сетовал Джон. — За все мои усилия мне достались лишь насмешки и презрение, словно я сам вручил джентри англиканской церкви палку, чтобы вздуть меня.
Абигейл болела несколько раз простудой. Майское солнце исцелило ее. Рано утром она и Джон поднимались на вершину Пенн-Хилла, а домой возвращались лугами. Прогулки по полям были подобны плаванию в океане, пробуждая в теле ритмы волн: земля имеет свои приливы, не только вздымающиеся в виде зреющего урожая, но и проникающие через ступни к икрам, бедрам, животу, груди, мозгам. Не земля принадлежала ей, а она, Абигейл, принадлежала земле; такое единение с природой чуждо горожанам, привыкшим бродить по булыжным мостовым.
Абигейл оделась и поехала с детьми на лошадях навестить дядюшку Питера и его двух малюток. У дядюшки Элиу было уже трое детей. В полдень она сидела во дворике, а дети играли около нее; с наступлением сумерек она накормила их, уложила спать, прочитала на сон грядущий сказку о колобке.
Джон также не ершился, сберегая свою энергию.
— Это древний закон Моисея, Абигейл, уважающий покой, отдохновение. Каждый седьмой год должен быть безмятежным.
— Может быть, приложим болотный компост к самим себе? Подумай только, что мы могли бы вырастить.
— Мои противники уже утверждают, будто в моих идеях слишком много навоза.
Хорошо, если можно отделаться шутками. В Бостоне жизнь была невыносимо суровой. Здесь же самым неотложным делом для Джона была очистка деревьев от гусениц и сооружение каменной ограды, чтобы защитить луга от лошадей и коров дьякона Белчера, жиревших за счет посадок Адамса. Джон сеял горох, пастернак, свеклу, морковь, капусту, лук, картофель, а на скотном дворе откармливал телят, свиней, овец, цыплят, гусей.