– Я чувствую легкую усталость, – сказала я, – и, пожалуй, все. У меня ничего не болит. Померьте мне пульс еще раз.
Петер снова вытащил часы.
– То же самое, – сказал он через полминуты. – Восемнадцать на четыре – семьдесят два.
Ишь ты, я догадалась, почему на четыре. Он, наверное, мерил пульс четвертями минуты: пятнадцать секунд, а потом умножить на четыре. Да, конечно, так гораздо удобнее. Если мерить целую минуту – собьешься.
– Теперь на другой руке, – сказала я, протянув ему правую руку.
– Семьдесят шесть, – сказал Петер. – Нормально. Но, может быть, все-таки заедем в аптеку. Выпьем лавровишневых капель.
– Выпьем? – засмеялась я. – Эдак по рюмочке? Ну что ж, если кавалер хочет угостить барышню мензурочкой аптечных капель, – засмеялась я еще громче, – только вконец бессердечная барышня будет отказываться. Благодарю вас, – сказала я, кивком показывая, что согласна ехать в аптеку.
Петер что-то сказал извозчику. Коляска тронулась. Петер продолжал держать меня за руку.
Странное дело, но аптека действительно была совсем рядом и выглядела точно так же, как только что во сне. Коляска остановилась. Петер соскочил, ловко подал мне руку и стал звонить в дверь.
– Наверное, уже закрыто, – сказала я. – Который час?
– По закону они работают круглосуточно. Видите, звонок? – Он позвонил еще раз. За дверью раздалось бодрое шарканье, щелкнула задвижка глазка, потом мы услышали ключ в дверях. Дверь раскрылась, и аптекарь – пожилой и совсем не заспанный господин – да ведь время-то было всего часов девять вечера – пригласил нас войти.
– Барышне дурно, – сказал Петер. – Обморок и боли в сердце. По-видимому, грудная жаба. Дайте нам лавровишневых капель. У вас есть аппарат Рива-Роччи?
– Грудная жаба бывает у пожилых мужчин, – сказал аптекарь. – У молодых барышень бывает истерический комок в груди.
Приятно послушать умного человека.
– Но аппарат Рива-Роччи у вас есть? – настаивал Петер.
– Две кроны, – сказал аптекарь. – Вместе с каплями.
Повернулся и стал что-то доставать из шкафа.
– Это не больно, этот ваш аппарат? – на всякий случай спросила я.
– Что вы, что вы, – хором сказали аптекарь и Петер, а Петер утешающе обнял меня за плечи.
– Присаживайтесь, – сказал аптекарь. – Дайте руку.
– Левую? Правую?
– Все равно, – сказал он. – Обнажите плечо.
Я пожала плечами, скинула накидку, расстегнула четыре пуговицы на блузке и, оттянув воротник, высунула правое плечо. Вид был довольно дурацкий. Петер на всякий случай скромно отвернулся.
– Милая барышня, – сказал аптекарь, ставя на стол длинную коробку красного дерева с латунными уголками, – милая барышня, плечом в медицине называется часть руки от локтя до плечевого сустава. А вы мне показали плечевой сустав. Плечевой сустав мне как раз-то и не нужен. Я, конечно, понимаю, – замялся он, – что такое измерение барышне должна производить дама, но мою помощницу я уже отпустил, а моя супруга в отъезде.
– Чепуха, доктор, – сказала я. – Двадцатый век на дворе. – Я расстегнула блузку до низу и вытащила руку из правого рукава. Мне совершенно не было стыдно. Да и смотреть у меня, собственно говоря, было не на что.
– Положите кулачок под локоть, – ласково сказал аптекарь, открывая этот длинный ящик.
Ящик раскрывался по короткой стороне, то есть превратился в довольно большой угольник, стоящий на столе. В верхней, стоячей его части была прозрачная трубка, которая заканчивалась стеклянной ванночкой, где едва колыхалась ртуть. Из нижней части этого угольника аптекарь вытащил черную матерчатую манжету, к которой была приделана резиновая груша, вроде той, что бывают в парикмахерских на флаконах-пульверизаторах. Он охватил этой манжетой мое, как он выражался, «плечо», то есть место между локтем и подмышкой, туго застегнул и стал накачивать туда воздух этой резиновой грушей. Другая трубка шла к ящику. Аптекарь качал и качал, и ртуть поднималась из ванночки в эту высокую трубку с делениями. Он при этом левой рукой приложил слуховую трубочку к моему локтевому сгибу, согнулся и слушал. Петер стоял отвернувшись, но я видела, что он подглядывает, потому что стоял он лицом к застекленному шкафу, в котором все прекрасно и отчетливо отражалось. Ах, милый Петер, тут и в самом деле не на что смотреть! Аптекарь продолжал качать, манжета стиснула мне руку так сильно и даже больно, что я едва удержалась, чтобы не запыхтеть.
– Расслабьтесь, – сказал аптекарь, – не напрягайте живот и особенно пальчики на ногах. Распустите пальчики на ногах.
Ртуть в трубке дошла уже почти до самого верха. Он повернул какую-то штучку на груше, и воздух с шипением начал медленно выходить из манжеты. Аптекарь еще сильнее прижал слуховую трубку к моему локтю, а я видела, как ртуть в трубочке сначала спускается медленно и плавно, потом вдруг начинает дрожать, опускаться вниз уступами, как будто в такт моему пульсу, который отдавался у меня в ушах, а потом вдруг снова побежала гладко и быстро. Раздалось «пуфф», из манжеты вышел весь воздух. Руке стало легко.
– Сто пятнадцать на шестьдесят пять, – сказал аптекарь, снимая манжету с моей руки. – Оденьтесь, барышня. У вас прекрасное артериальное давление. Забудьте про грудную жабу. Вы просто разволновались. Это бывает.
– В моем возрасте, вы хотите сказать? – чуточку обиделась я.
– В любом возрасте. Это случается в любом возрасте, – добродушно сказал аптекарь. – Душевные переживания охватывают людей любого возраста и пола.
– Что вы нам порекомендуете? – сказал Петер.
Нет, это просто очаровательно. «Нам» – вы только подумайте! Что он себе в голову взял? Но мне это было приятно, чего уж скрывать.
– Я бы порекомендовал, – потянул аптекарь, – я бы порекомендовал… Нет, ничего бы не порекомендовал. Жить как живется. Гулять, дышать свежим воздухом, не есть острого и жирного, стараться поменьше волноваться. А поскольку последнее вряд ли возможно, то, если подобные эпизоды будут повторяться, я бы порекомендовал вам, – он помолчал, словно бы раздумывая, говорить или нет, – я бы порекомендовал вам… но это не медицинская рекомендация, ни в коем случае. Это нечто вроде, даже не знаю, как и назвать, хотя некоторые считают это лечением, но я еще не выработал на это свой собственный научно обоснованный взгляд. Но тем не менее… – он прошагал в конец комнаты, достал из бюро визитную карточку, – это называется психологический анализ. Мой племянник – доктор Ференци.
– Знаю, слыхала, – сказала я.
– Про доктора Ференци? – удивился аптекарь.
– Нет, нет, – сказала я. – Ни про кого конкретно. Это господа, к которым надо приходить, ложиться на диван и целый час выбалтывать всякую гадость, которая в душе накопилась? Да? За пять, а то и за десять крон в час, да?
– Какая вы образованная барышня, – сказал аптекарь – В курсе новейших течений.
– Среди людей живем, – засмеялась я, – и газеты читаем. Петер, возьми визитку. – Тем самым я как будто бы подтвердила это его нахальное «мы».
– А капли? – спросил он у аптекаря.
– Минутку. – Аптекарь скрылся за дверью и очень скоро вернулся, неся на подносе маленькую коническую мензурку зеленого стекла, похожую на водочную рюмку, только с делениями.
– А мне? – воскликнул Петер.
– Вам?
– Да, знаете ли, я тоже переволновался. – Появилась вторая мензурка. – Ваше здоровье, Адальберта, – сказал Петер, протягивая мне эту, так сказать, рюмку.
– Ура! – сказала я, чокнулась с ним и совершенно по-простонародному опрокинула ту сладкую жгуче-пахучую жидкость в рот. – У вас нет какого-нибудь лечебного сервелата? – спросила я.
Аптекарь вежливо улыбнулся.
Петер достал бумажник из бокового кармана.
Я где-то слышала, а может, госпожа Антонеску мне говорила, что точно так же, как мужчина должен отвернуться, когда женщина поправляет прическу или застегивает внезапно расстегнувшуюся пуговицу на блузке, – точно так же и женщина не должна глядеть, как мужчина расплачивается. Поэтому я отвернулась и увидела, что в углу комнаты на жестком деревянном кресле лежит кожаный портфель господина Фишера. Я помотала головой и даже протерла глаза. Клянусь, это был тот самый портфель, который несколько часов назад Отто Фишер держал в руках. Даже не портфель, а, скорее, большой бювар. Но очень большой. Без ручек, с треугольниками свиной кожи на уголках. Видно было, что там лежит и бугрится что-то размером в два портсигара. Армейский пистолет! Я думала: сделать вид, что я ничего не замечаю, или, наоборот, вслух сказать, что я узнаю этот портфель. А вдруг они меня убьют? Я обернулась и увидела, что аптекарь и Петер внимательно на меня смотрят, как я смотрю на портфель. Тогда я поняла, что убить они меня смогут так и так. Поэтому лучше на прощанье немножко испортить им настроение.
– О, – сказала я, – кажется, у вас кто-то забыл портфель, господин Ференци?
– Я не Ференци, – сказал аптекарь. – Ференци мой племянник. Откуда вы взяли, что его кто-то забыл? Это мой портфель.
– Он как-то очень покинуто лежит, – сказала я, – сиротливо и одиноко. Так лежат забытые вещи. Впрочем, неважно. Благодарю вас. Пойдем, – и я протянула руку Петеру.
Он подбежал ко мне, схватил мою руку, сунул ее себе под руку, и мы вышли.
Я точно знала, вернее чувствовала, вернее, была уверена, что Петер специально привел меня в аптеку, чтобы показать Фишеру, который, наверное, смотрел через дырочку с той стороны шкафа – показать Фишеру, что он меня успешно, так сказать, подхватил и ведет дальше.
Даже интересно, зачем я им далась? А, впрочем, неинтересно. Каждый играет в свою игру. Мне сейчас интереснее всего были ухаживания Петера.
Извозчик нас дожидался.
– Я отвезу вас домой, – сказал Петер. – Скажите адрес.
– Вы же знаете мой адрес, – сказала я. – Улица Гайдна, пятнадцать.
– Вот как? – сказал Петер.
– «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, – продекламировала я. – А мне, человеку, – мир». Поскольку он был и Антонин, и человек. Так сказать, одновременно.
– Кто? – спросил Петер.
– Марк Аврелий, – сказала я. – Не узнал?
– Знаю, знаю, – несколько обиженно сказал Петер. – Но при чем тут вы?
– Я, Адальберта-Станислава Тальницки, – сказала я и со смешком добавила: – унд фон Мерзебург. Но я и… Догадался, мой милый?
Даже в темноте было видно, как он покраснел.
– Ну, – сказала я, – догадался или нет? Прости, что я на «ты». Но после этой экспедиции с аппаратом Рива Роччи мы можем быть на «ты». Разве нет?
– Да, – едва выдавил он.
– Ну так как там будет дальше?
– Я все понял, – сказал он. – Для Адальберты-Станиславы Тальницки дом – это роскошные апартаменты рядом с Эспланадой. А для тебя, – он с напором и удовольствием произнес слово «тебя» и еще раз его повторил: – а для тебя на эту ночь домом станет съемная квартирка на улице Гайдна.
– Умница! – сказала я. – Командуй извозчику.
Он обнял меня. Мы сидели рядом. Обнял меня сильно и нежно. У меня сердце заколотилось. Но не болезненно и тоскливо, как еще полчаса назад, а сильно, горячо и приятно. Он обнял меня еще сильнее, совсем притиснул к себе. Я уже представила себе, что будет сегодня на улице Гайдна. У меня прямо колени задрожали.
Но тут я вспомнила, что у меня утром начались месячные.
Ну и хорошо. Ну и правильно. Нельзя же, чтобы прямо все так сразу. А то он возомнит о себе невесть что.
Нельзя сказать, что он был так уж сильно обескуражен моим внезапным отказом, хотя я, разумеется, ничего ему не объясняла. Просто сказала «не сегодня», подняла палец и довольно интимно щелкнула его по носу. Мне даже казалось, что он чуточку рад. Наверное, он все делал не по любви, а по заданию. Возможно, он побаивался этой самой Анны. Кто знает, где она была сейчас? Вполне возможно, что в этом же самом доме на первом этаже в другой квартире, сидит и ждет его доклада.
Но это меня вовсе не оскорбляло.
Мне даже странно это было, что такая ситуация никак не задевает мое женское, ах, извините, девическое самолюбие. «Tutta la nostra vita è un gioco»[20], – как поется в русской опере. Хотя, конечно, расставаться с искренностью очень неприятно. Но приходится. Может быть, конечно, есть счастливчики, которые живут с ней в обнимку до конца жизни или хотя бы лет до сорока, как мой папа. Мне кажется, он если и расстался с искренностью, то уж совсем недавно. У меня вот по-другому вышло. Стала ли я от этого хуже – не знаю. Ну, а если и стала, то что? Пуля в сердце? С моста в реку? Зачем?
Я не верила в Бога, но все-таки считала, что есть какая-то высшая распорядительность в нашей жизни. И если человек живет и не испытывает при этом жгучего желания покончить с собой – даже если его все бросили и предали или сам он, наоборот, наделал кучу позорнейших гадостей, но при этом как-то не лезет его голова в петлю – то и прекрасно. Пусть живет. Значит, высшая распорядительность распорядилась именно так, а не иначе.
В конце концов, девяносто процентов людей живут вот так, как я только что сказала – живут себе, и все, ни о чем не думая. Просто живут. День да ночь – сутки прочь. И получают от этого удовольствие, даже не отдавая себе отчета в том, что им это нравится, что они именно что получают удовольствие – даже когда жалуются на жизнь. Потому что те, которые не получают от этого удовольствия, те ведь на самом деле кончают с собой. Самоубийцы – это не только поэты в белых перчатках, которые пишут прощальные стихи на красивом листе бумаге, подмешав туда для пущего эффекта собственную кровь из вскрытых вен. Это не только благородные дворяне или отважные офицеры, преступившие закон чести. О, нет! Белошвейки и ткачихи, рабочие парни и простые крестьяне тоже, бывает, травятся, вешаются, топятся или стреляются из старого охотничьего ружья.
Но их мало, мало, повторяла я про себя. Единицы. Ну, десятки, или сотни. В любом случае, по сравнению со всем народом мало. А весь народ – о, вот мы и слово поймали, – а весь народ, эти девяносто процентов простых, не очень задумчивых людей живут вот как я только что сказала: день да ночь – сутки прочь. Чтоб сегодня было приятно. Не заботясь ни о морали, ни о логике своей жизни. А остальные десять процентов – умники с университетскими дипломами, философы и литераторы, аристократы, люди тонких чувств и высоких потребностей, люди моего класса, уж извините – очень озабочены моралью и логикой, связностью аргументов и чистотой чувств. Но при этом они – вот эти самые умники – время от времени призывают нас, то есть самих себя, учиться у народа. Народ для них – святыня. Они произносят его имя с придыханием, вставая с кресел, подымая руку как для клятвы. О, народ! Мудрый и великий! Источник духа и прочих возвышенных штучек!
Так может быть, не будем лицемерами? Если народ для умников так свят, то пусть они сами поучатся у народа в самом простом и наиважнейшем деле – жить как живется. Выпили-закусили и спать пошли. Зачем же тогда нужны мы – аристократы?
– А что же будет с нами, с аристократами? – спросила я у Петера, когда мы с ним, нацеловавшись до посиневших губ, лежали рядышком на кровати.
Между нами, как вы помните, ничего не было. Кроме поцелуев, естественно. А это уже отдельный вопрос: чем считать поцелуи. Поцелуй – это «чего» или «ничего»? Надо будет спросить у знакомых девочек. Вот они придут ко мне на день рождения, я выберу самую умную и спрошу. Главное не забыть. Но сейчас – вопрос куда более для меня интересный.
– Так что же будет с нами, с аристократами, – повторила я. – если ваша революция победит?
Петер, казалось, был рад поговорить.
Он долго мне объяснял, что аристократия и безо всякой революции обречена на исчезновение. Аристократия – это что-то вообще из средних веков. Тогда она имела хоть какой-то исторический смысл: бароны обирали крестьян, но защищали их от разбойников и других баронов. А сейчас люди, которые называют себя аристократами, играют в непонятные финтифлюшки. Непонятные им самим – вот что смешно.
– Нынешний так называемый аристократ, – говорил Петер, – на самом деле ничем не отличается от наследственного богача-бездельника. Он ведь и есть богач-бездельник. Легко себе представить, что вот был какой-то буржуа, лавочник, магазинщик, который сколотил себе миллионное состояние, а его сын еще полсотни лет назад решил обратить этот состояние в деньги или ценные бумаги и положить в банк «Лионский кредит». И жил себе на проценты с капитала. И внук его так живет. И правнук. Чем же они отличаются от какого-нибудь графа, что живет на ренту с земли, которую ему пожаловал король? По-моему, ничем. Какая разница: пятьдесят лет назад человек разбогател или пятьсот?
– По-моему, разница огромная, – сказала я. – Аристократия накапливает то, что нельзя измерить деньгами или роскошью апартаментов. Может быть, у какого-нибудь нувориша вилла роскошнее, чем у графа с тысячелетней родословной. Может быть, у него денег в три раза больше. Это чепуха. Аристократия – это… Но вперед скажи мне, что же будет с аристократами? Их правда не будет?
– Нет, ты вперед скажи мне, что они накопили, – засмеялся Петер.
– Нет, ты! Нет, ты, ты, ты! – закричала я.
Он рукой попытался закрыть мне рот. Я легонько укусила его за палец. Схватила руками его за палец и проговорила, не разжимая челюсти:
– Скажи, а то откушу.
– Аристократии не будет, – начал Петер совершенно серьезно. – Дворцов не будет, замков тоже. Аристократы, которые поумнее, станут обыкновенными людьми. Чиновниками, военными. Может быть, даже рабочими. Которые поглупее – разбегутся, уедут в страны, где аристократия пока еще в чести. Например, в Россию.
– Ну а самые глупые? – спросила я. – Которые будут сопротивляться?
– Сама понимаешь, – сказал он.
– Я очень глупая, – сказала я. – Глупее некуда. Я буду сопротивляться из последних сил. Тебе меня будет жалко?