– Ты не знаешь моей фамилии, – засмеялся он.
– Ничего, – в ответ я засмеялась еще громче, – Петера – студента из Белграда, который привез меня сюда на извозчике под номером, дай-ка вспомнить, да неважно, впрочем. Езжай, езжай, – сказала я, встав с кровати и подойдя к двери и раскрыв ее. – До свидания.
Он очень сильно обнял меня. Вот это да! Это еще зачем? Сказано ведь было – «не сегодня!»
– Давай еще поцелуемся, – прошептал он.
– Давай, – сказала я, тем более что целовалась я первый раз в жизни по-настоящему, «по-французски», как говорили знакомые девочки, и мне это очень понравилось.
Мы целовались, наверное, минуты полторы, самое маленькое, а может, даже пять. Он пыхтел, обнимал меня и тискал. Но все хорошее кончается.
Плохое, впрочем, тоже. Это утешает.
«Езжай, езжай, езжай», – прошептала я ему прямо в ухо, вытолкала за дверь, громко заперла ее на ключ, а потом на шпингалет, надела ботинки и накидку (не в ботинках же валяться на кровати с молодым человеком!). Слава богу, ботинки были без шнурков, на резиночках, поэтому я их быстро натянула, переставила свечку с тумбочки на стол, на безопасное место, открыла окно, встала на подоконник и огляделась: рядом была пожарная лестница – я ее заметила еще, когда подходила к окну во время нашего философского диспута. Нижним концом она упиралась прямо в куст, поэтому я слезла очень ловко и почти не испачкав рук. Бегом обежала вокруг дома, выглянула из-за угла: у крыльца стоял извозчик, а рядом с ним Петер. Я подумала, что он сейчас заберется в коляску и поедет, но не тут-то было. Он что-то сказал извозчику. Тот покивал головой – было видно в свете фонаря, как его широкополая шляпа склонилась несколько раз – дернул вожжи, лошади медленно двинулись, а сам Петер вернулся в дом.
Улица спускалась полукругом, поэтому я, прыгнув в кусты, буквально через несколько секунд оказалась около узкого прохода через живую изгородь, ведущего наружу. Прямо на меня ехал извозчик. Я замахала ему рукой. Он остановился.
– Далеко ли? – спросил он меня, когда я подошла к нему. Спросил так, как спрашивает кучер барина, как наш кучер спрашивал меня, когда я забиралась в коляску, чтобы покататься по окрестностям.
– Нидер, – сказала я, – к Эспланаде. Но не сейчас. Минуточку. Ах, я так рада! Здесь совершенно невозможно поймать извозчика, – тараторила я. – Но не трудно ли будет вам обождать меня буквально две минутки. Я забыла сумочку.
– Да, да, барышня. Конечно, – сказал он. – Да, разумеется. Ждать прямо здесь?
– Да, – сказала я, – если вам не трудно, прямо здесь. За ожидание будет заплачено, но клянусь вам, это будет недолго.
– Меньше пятнадцати минут бесплатно, – сказал он. – Не беспокойтесь, барышня. Идите, берите свою сумочку и приходите. Вы живете тут?
– Да, тут, – ответила я. – Здесь наш дом.
– Зачем вас в такую поздноту на Эспланаду? – спросил он, нарочито выделывая еврейский акцент. – Чтобы такая приличная барышня и вдруг да на Эспланаду? Ой, там такие опасные молодые люди!
Я засмеялась, прищелкнула пальцами, повернулась, нырнула в эту прорезь живой изгороди, но пошла, разумеется, не к маленькому домику, который стоял передо мной (интересно, там на самом деле кто-нибудь жил? Все окна были темные, но вид был вполне уютный), а тут же свернула с тропинки направо и быстро добежала до своего дома, то есть до Гайдна, пятнадцать. Обошла его сзади. Ага, вот лестница. Вот светится мое раскрытое окно. Забраться на лестницу было труднее, чем спрыгнуть, но я уж изловчилась, поднялась, залезла в окно, посмотрела, чистые ли у меня руки. Да, лестница, как ни странно, была совсем не ржавая. Наверное, красили недавно, поэтому у меня на руках совсем не осталось следов. Почему-то я этого сильнее всего боялась – красно-бурых ржавых отметин на ладонях. Не зажигая света, со свечкой я пошла в уборную, умылась, поменяла прокладку, а старую не стала выбрасывать в мусорное ведро, а завернула покрепче в газету и положила на дно сумочки, чтобы выкинуть по дороге. Привела сумочку в порядок: портмоне, ключи от этой квартиры и от дома, и в маленьком кармашке под застежкой мой любимый велодог. Я вытащила его. В барабане не хватало одного патрона. Ну да, я ведь здесь в темноте палила в господина Фишера пару дней назад. Но оставалось пять. Это хорошо. Я расстегнула блузку снизу и сунула револьвер за пояс для чулок. Потому что, когда мы с Петером поднимались на второй этаж, было очень темно и я изловчилась незаметно вытащить его и спрятать в сумочку. Иначе был бы действительно какой-то фарс: невинная девушка с месячными, но зато с револьвером почти что в панталонах.
Но теперь я приспособила его на прежнее место и на всякий случай оставила одну пуговицу расстегнутой – предпоследнюю, вблизи пояса. Погасила свечу и теперь уже почти привычно спустилась по пожарной лестнице в кусты. Ощутила ногами землю и вдруг увидела, что в первом этаже загорелось окно нижним светом. Явно там зажгли свечку. Слава богу, вокруг дома не было насыпано никакого гравия, а была только земля, сквозь которую пробилось уже достаточно травы – ведь была уже середина мая. Я, мягко ступая, дошла до окна и отпрянула в тень, потому что окно открылось. Я услышала тонкое позвякивание занавесочных колец: отдернули штору.
– Она сумасшедшая, – услышала я голос Петера. – Совсем не красивая. Но умненькая.
– А вдруг ты в нее влюбился? – я услышала голос Анны. – В умненьких и некрасивых иногда влюбляются… Такие, как ты!
– Господь с тобой! – засмеялся он, а потом добавил: – А, собственно, кто ты такая, задавать мне такие вопросы?
– Ничего себе! – недовольно сказала Анна.
Я чуть-чуть выдвинулась из-за дерева, за которым пряталась, и увидела комнату, освещенную точно такой же свечкой в маленьком круглом подсвечнике. Наверное, это было стандартное оборудование сдаваемых здесь квартир. Петер сидел на кровати, без сюртука, в расстегнутой рубашке, забравшись с ногами, обняв колени и ухватив сам себя за локти уже знакомым мне жестом, а Анна прохаживалась по комнате, расчесывая волосы.
– Но не будем выяснять отношения, – сказала она.
– Не будем, – кивнул Петер, – хотя иногда хочется повыяснять. Ты знаешь, за эти часы, что я провел с этой безумной Адальбертой… У нее очень интересно подвешен язык и очень забавно повернуты мозги…
– Хватит про нее, – сказала Анна.
– Ну погоди ты, – сказал Петер. – Это же работа. Ты же сама мне говорила: это работа. Так вот, позволь мне договорить.
– Ну-ну, – хмыкнула Анна.
– Так вот, проболтав с ней два часа, я, смешно сказать, приобрел некоторый вкус к рассуждениям. Мне кажется, что иногда повыяснять отношения очень полезно. Вот, например, мы. Зачем мы вместе? Что мы хотим сами от себя и друг от друга в этих отношениях? Конечно, ты мне вроде как начальница…
– Я тебе старший товарищ! – сказала Анна.
– Пусть так, – сказал Петер. – Но, честное слово, когда мы с тобой встретились, я этого не знал. Я и понятия не имел, чем ты занимаешься. И вообще, тогда мы были с тобой просто кавалер с барышней, а сейчас не пойми кто.
– Ну хватит, хватит, хватит, – сказала Анна. – Полночь уже.
Она расстегнула свою блузку, сняла ее. Было тепло, поэтому она была без нижней рубашки, только в бюстгальтере. Потом она расстегнула юбку, сбросила ее, отстегнула чулки, сняла их, аккуратно сматывая вниз. И все это не садясь, а медленно прохаживаясь посередине комнаты, то отвернувшись от окна (и тогда я чуть-чуть высовывалась из-за дерева), то повернувшись к окну (и тогда я отступала на полшага назад в черную тень за толстый шероховатый ствол). Потом она отстегнула пояс, положила его на стул, сняла бюстгальтер. У нее была красивая высокая грудь.
– Иди умойся, – сказала она Петеру.
Тот встал с кровати, тоже снял сорочку, через голову стянул исподнюю рубашку – он был очень худой, жилистый и мускулистый – и вышел в уборную. Я услышала, как щелкнула задвижка, а потом полилась вода.
Оставшись одна, Анна повернулась к окну и подошла к нему, наверное, чтобы затворить его и задернуть шторы, но задержалась на несколько секунд, стоя у подоконника. Ночной ветер овевал ее голое тело. Ей было приятно. Она подняла руки вверх – локти вперед, а ладони положила себе на макушку. У нее были выбритые подмышки. Соски затопорщились – от прохлады.
Мне захотелось провести по ее соскам тыльной стороной ладони. Похотливо, но вместе с тем презрительно. Мне иногда снилось, что я мужчина и выбираю в публичном доме девку, проститутку. Провожу тыльной стороной ладони по ее груди и чувствую костяшками пальцев нежно грубеющие торчащие соски.
Может быть, я громко вздохнула. Анна всмотрелась в темноту. В то самое место темноты, где стояла я.
Я вытащила револьвер из-под блузки, вышла из-за дерева, шагнула к ней и выстрелила ей в упор в правый глаз. Я только успела увидеть огромную страшную дыру на ее лице. Она рухнула, как вспоротый мешок – то есть осела на пол, и только потом я услышала, как она стукнулась затылком об деревянный пол. Звука выстрела я не слышала. Или не запомнила. Даже удивительно. Я не стала заглядывать в окно, любоваться, как кровь вытекает на пол вместе с ее мерзкими мозгами. Я сунула револьвер на место, застегнула пуговицу и побежала к извозчику.
Я вытащила револьвер из-под блузки, вышла из-за дерева, шагнула к ней и выстрелила ей в упор в правый глаз. Я только успела увидеть огромную страшную дыру на ее лице. Она рухнула, как вспоротый мешок – то есть осела на пол, и только потом я услышала, как она стукнулась затылком об деревянный пол. Звука выстрела я не слышала. Или не запомнила. Даже удивительно. Я не стала заглядывать в окно, любоваться, как кровь вытекает на пол вместе с ее мерзкими мозгами. Я сунула револьвер на место, застегнула пуговицу и побежала к извозчику.
Пробираясь через кусты, я пыталась представить себе, какая рожа будет у этого милого Петера, который, оказывается, соблазнял меня, потому что у него была такая работа. Получается, Фишер правду говорил. Это какие-то террористы. Но почему же он их сразу не арестовал? Почему передал меня этому Петеру? Ах, да! Мама, мама! Им нужно с моей помощью проникнуть к моей маме, войти в доверие, узнать, что там делается. И главное, остановить этого итальянского князя. То есть тут какая-то большая игра. А я здесь, выходит, маленькая фигурка?! Ну вот, получите, господа! Может быть, господин Фишер меня не похвалит за то, что я прикончила эту тварь, но, мне кажется, что здесь я в своем праве. Оскорбленное достоинство женщины, господин майор (или кто вы там, капитан или подполковник?) – это оружие посильнее любой бомбы.
Да, смешно себе представить, какая рожа будет у этого Петера.
Какая вот прямо сейчас у него рожа!
Вот он вышел из уборной, весь намытый и, может, даже надушенный, уже приготовившись получать любовные услады от этой гладкотелой твердогрудой красавицы, и вдруг ба-бах! Красавица валяется навзничь с дыркой вместо глаза, пачкая пол кровью и мозгами. Так можно от испуга получить половое бессилие на всю жизнь. Мне одна знакомая девочка рассказывала про свою старшую сестру: та, чтоб повеселить жениха, в первую брачную ночь положила к себе под одеяло котенка. Спрятала его между ляжек. Дальше надо рассказывать? Бедный молодой муж, барон – кстати, с очень хорошей фамилией – уже четвертый год как переехал в Вену, чтобы ходить три раза в неделю к известному доктору Фрейду. Лечиться от тяжелой психо-половой травмы. Пока, к сожалению, безрезультатно. Но надежда есть.
Надежда, друзья мои, всегда есть, так что не отчаивайтесь!
Извозчик ждал меня точнехонько около той самой прорези в живой изгороди.
– Точнехонько четырнадцать минут, – приветствовал он меня. – Все осталось очень бесплатно. Таки только ожидание, я имел в виду сказать.
Ох, не нравился мне его еврейский акцент, потому что настоящие евреи так не говорят. Так говорят евреи в водевилях или в еврейских анекдотах.
– Ой-таки да, страшноватое место здесь у нас по ночам, – сказала я, отчасти передразнивая его акцент. – Иду себе, а тут вдруг сзади тра-ба-бах! Вы-таки случайно не слышали?
– Нет, – сказал он. – А что, жестяная труба упала и по крыше покатилась?
– Ой, а я знаю? – сказала я, садясь в коляску. – Нидер, поехали. Нидер, в смысле Альфельд. Эспланада.
Он дернул вожжи. Коляска тронулась. Он обернулся и спросил:
– А может, чисто так, для разнообразия, Инзель, то есть Сигет? Четвертая Римская цифра, вот такая улица, а?
Это был Фишер. Как я могла сразу его не узнать?
– Годится. Вперед, – сказала я. – Но за ваши денежки.
– Ой, вы-таки сомневаетесь? – сказал Фишер и хлестанул лошадь.
Глава 26
Я не помню, как мы попали на Инзель.
Хотя, собственно, чего тут помнить. На Инзель можно попасть двумя способами: через проезжий мост и через пешеходный. Уже потом я подумала, что нам проще было бы бросить коляску у входа на пешеходный мост и пройти пешком. Тем более что пешеходный мост был в дальней части острова, как раз близко к нужному нам концу Четвертой Римской улицы. И хотя надо было бы в этом случае пройти ногами километра полтора – через реку и дальше по острову – все равно это было бы в конечном счете быстрее, чем перебираться через реку на Нидер, а оттуда ехать, наверное, две версты до проезжего моста на остров. Я даже удивилась, почему хитрый Фишер не поступил именно так. Но потом поняла: мы же ехали не на извозчике. То есть как будто на извозчике, но на козлах сидел Фишер. На Инзеле эту коляску можно было бы спрятать где-нибудь между деревьями, и никто бы на нее внимания не обратил. А бросать запряженную извозчичью коляску прямо на улице рядом с мостом – это было бы слишком.
Одним словом, мы ехали на Инзель.
У меня немножко кружилась голова. Я помню только, как сияла луна, которая вдруг появилась на небе. Ветер разогнал облака, и стало почти совсем светло. Я подумала, что бедной Анне просто не повезло. Если бы час назад светила такая же луна, и под окнами дома на улице Гайдна было бы так же светло – она бы сейчас уже, конечно, мирно спала бы в объятиях Петера, всласть назанимавшись с ним любовью, а я бы лежала в кровати в своей комнате, слушая, как где-то далеко похрапывает отец, как его камердинер Генрих среди ночи идет в сортир и как по улице проезжает одинокий автомобиль, посылая мне в окно тонкий, но гадкий запах бензина. Автомобили ужасно воняют, поэтому я их так не люблю.
Луна, луна! Диана, царица лесов! Как ты подвела бедную Анну, но зато выручила меня. Хотя, с другой стороны, что я получила от ее смерти? Что я выгадала? Чего добилась? Ровным счетом ничего, кроме опасности быть пойманной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но об этом я просто не хотела думать. Так зачем же я это сделала? – мельком подумала я, запрокинув голову и глядя на луну, которая, разгоралась в небе все ярче и ярче, так, что глазам больно. Зачем? А низачем. Как сказала бы госпожа Антонеску, из ложно понятого чувства собственного достоинства. Хотя мы с ней, с госпожой Антонеску, так и не смогли дойти до края, так и не сумели окончательно разобраться в том, где чувство собственного достоинства, а также чувство чести, справедливости, дружбы и даже любви и верности остается истинным, правильным – а где превращается в ложно понятое. В общем, когда папа наказывает меня – это он делает из чувства справедливости и даже, представьте себе, из родительской любви, а когда я кричу «Неправда! Я не брала, не говорила, не делала!» – это я ору и скандалю из ложно понятого чувства справедливости. Смешно, но верно. Справедливость – это тоже власть. Вершить справедливость имеет право тот, у кого есть сила.
Тем временем мы въехали на остров.
Там было почти совсем пусто. Нам навстречу попалось только две коляски и один очень большой и роскошный автомобиль. Автомобиль был с внутренним светом. Я мельком увидела, как позади шофера на бежевой кожаной подушке сидит какой-то очень мрачный, но довольно молодой господин.
Я думала, что мы сейчас пойдем к маме. Вернее сказать, я задавала себе вопрос: что мы сейчас будем делать? Заявляться к ней в такую поздноту было невозможно. Во всяком случае, я была уверена, что Фишер мне это не предложит. Да я бы и сама не пошла. Но у Фишера были другие планы. Мы проехали чуть дальше дома, в котором жила мама, и оказалось, что там есть еще один дом, такой же высокий, но сделанный гораздо более просто и скромно (это было даже ночью видно), без колонн и лепных украшений. Просто сложенный из кирпича, наверное, красного. Ночью не было видно, ну а какой еще бывает кирпич?
– Английский стиль, – вдруг сказал Фишер своим нормальным голосом.
– Что? – не поняла я.
– Дом в английском стиле, – объяснил он. – Вы, барышня, наверное, подумали: какой грубый, тяжелый и некрасивый дом – просто, как фабричный барак. – Фишер прямо читал мои мысли! – Но это просто недавний английский стиль. Дом, кстати, довольно красивый. Днем убедитесь. Хотя без этих выкрутасов. Но вы их и не любите, верно?
Я пожала плечами, хотя на самом деле это, конечно, было верно. Какой этот Фишер умный. Прямо-таки мысли читает. Может быть, это у него из-за профессии? Может быть, все агенты тайной полиции такие хитрецы – умеют менять облик, голос, доверительно заглядывать в глаза, нежно брать за ручку, влюблять в себя. Да, да, представьте себе – мне Фишер уже начинал нравиться. Я люблю людей, которые много чего умеют – например, влюблять в себя и читать мысли.
– Ничего удивительного, – сказал Фишер, опять-таки как будто читая мои мысли. – Девушка вашего круга, вашего происхождения, а самое главное, вашего образования и ума, конечно, не должна любить эти манерные вялые лилии, этих гипсовых длинноволосых малокровных девиц, которые из-за этой дурацкой моды глядят на нас со всех стен, чашек, блюдец, подзеркальников и пепельниц. Правда?
– Правда. А что будет с коляской?
– Не беспокойтесь, – сказал Фишер. Коляска остановилась прямо у черных дубовых дверей под небольшим козырьком, которые вели в этот дом. – Не беспокойтесь, – повторил Фишер, – коляску уберут. Мы же с вами работаем… – он помолчал, а потом добавил: – на… на…
– На империю и ее государя? – спросила я.