На рассвете капитан Корбет прислал на шлюп лейтенанта с письмом ко мне, в котором уведомляет, что, рассматривая наше дело, он считает своим долгом задержать нас и потому присылает офицера по законам своей службы с тем, чтобы быть ему на шлюпе до получения решения от командора, к которому тотчас по прибытии нашем послан курьер с донесением.
Сего же числа (22 апреля) я обедал у капитана Корбета, и он мне откровенно сказал, что, не будучи здесь сам главным начальником, он не знает, как с нами поступить; но, по мнению его, командор не имеет права позволить нам продолжать вояж до получения дальнейшего повеления из Англии. Впрочем, хотя он и не подозревает, чтобы открытия не были настоящим предметом нашего вояжа, однако ж не может до решения командора, по объявленным выше причинам, считать наш шлюп иначе, как военным судном неприятельской державы, задержанным под сомнением по необыкновенному случаю, и потому не может позволить поднимать неприятельский флаг в порте, принадлежащем его государю, а для отличия, что шлюп не сделан призом и принадлежит его императорскому величеству, у нас вымпел остается. Между тем капитан Корбет мне сказал, что здесь есть человек, уроженец города Риги, знающий хорошо русский язык. Если я покажу командору мою инструкцию и он найдет, что, кроме открытий, в ней нет никаких других предписаний, которые могли бы клониться ко вреду Англии, то вероятно, что командор сам собой решится позволить продолжать нам вояж.
На сие я ему сказал, что всякому морскому офицеру известно, с каким секретом у всех народов даются предписания начальникам судов, посылаемых для открытий; что даже собственным своим офицерам открывать их не позволяется. Следовательно, объявить их я ни малейшего права не имею и не смею, какие бы последствия, впрочем, от сего ни произошли; а притом теперь это уже дело невозможное, потому что, получа от него (капитана Корбета) письменное уведомление, чтобы я считал шлюп задержанным, я в ту же минуту, исполняя мой долг, сжег инструкцию. Но если командору будет угодно, я имею некоторые другие бумаги, которые не менее инструкции могут доказать, что предмет нашей экспедиции есть вояж открытий, и который я могу ему и всякому другому объявить, не нарушая моего долга и правил военной службы, кои мы так же строго наблюдаем, как и англичане.
На ответ мой он ничего не сказал, а говоря о посторонних вещах, я приметил из некоторых сделанных им замечаний, что он считает наш вояж торговым предприятием, назначенным для мены мехов с жителями западных берегов Северной Америки.
Возвратясь на шлюп, я нашел, что, кроме лейтенанта, прислана к нам шлюпка, которая со всеми гребцами стояла у нас за кормою; причины сему угадать я не мог.
Командор Роулей приехал на свой корабль 23 апреля и тотчас прислал ко мне капитана Корбета сказать, что он желает видеть мои бумаги, по которым мог бы увериться, что в предмете нашего вояжа главной целью суть открытия. На сей конец я вручил капитану Корбету инструкцию Государственного Адмиралтейского департамента, коей содержание показывает, что она дана судну, в предмете коего ни военные действия, ни коммерческие спекуляции не заключаются, и еще некоторые другие бумаги, показывающие, что шлюп приготовлен и снабжен не так, как судно для обыкновенного плавания или для торговых видов, где большая экономия во всем наблюдается.
В тот же день (23-го) я ездил к командору на корабль. Он объявил, что переводчик их (уроженец города Риги, ныне служащий в корпусе английских морских солдат сержантом) не мог перевести ему ни одного слова из присланных от меня бумаг, и потому он не может сделать никакого решения по сему делу, доколе не сыщет человека в Капштате, который бы в состоянии был перевести их, и не получит совета от губернатора колонии.
Командор Роулей, возвратясь из Капштата, имел свидание со мной 2 мая, при коем объявил мне официально, что, не найдя ни одного человека во всей колонии, способного перевести данные ему мной бумаги, он не в состоянии сделать по ним никакого заключения о нашем вояже. Но, рассматривая дело, как оно есть, он не поставляет себя вправе позволить нам продолжать путь до получения дальнейшего о сем повеления от своего правительства; и более по тому, что он командует эскадрой на здешней станции не по назначению адмиралтейства, но только временно, в отсутствие адмирала, по случайному его отбытию, на место коего другой уже назначен и скоро должен прибыть из Англии.
Он и решился ожидать прибытия адмирала; а до этого шлюп должен оставаться здесь не как военнопленный, но как задержанный под сомнением по особенным обстоятельствам. Состоять он будет и управляться в рассуждении внутреннего порядка и дисциплины по законам и заведениям императорской морской службы. Офицеры удержат при себе свои шпаги, и вся команда вообще будет пользоваться свободой, принадлежащей в английских портах подданным нейтральных держав. Я сообщил по команде письменным приказом о всех обстоятельствах нашего положения и сделал нужные распоряжения для содержания шлюпа и служителей в надлежащем порядке. Место для шлюпа я избрал самое безопасное и спокойное, какое только положение Симанского залива позволяло. Дружеское и ласковое обхождение с нами англичан и учтивость голландцев делали наше положение очень сносным. Нужно только было вооружиться терпением провести несколько месяцев на одном месте, в скучной и бесполезной для мореходцев бездейственности.
Транспорт «Абонданс» 12 мая отправился в Англию с донесением от командора Роулея о задержании нашего шлюпа. В своих депешах командор отправил и мое донесение к морскому министру которое послал я за открытой печатью, при письме к королевскому статс-секретарю Канингу{109}, и просил его отправить оное в Россию.
Мая 14-го мы свезли на берег хронометры и инструменты для делания астрономических наблюдений, в нарочно для сего нанятый покой. Комната сия должна была также служить нам квартирой, когда кто из нас, по крепости ветра, не мог с берега возвратиться на шлюп, что в здешнем открытом месте очень часто случается. Горница, по положению своему, совершенно соответствовала намерению, для которого выбрана: во втором этаже и окнами обращена прямо к югу, то есть к полуденной стороне, в которой большая часть находящихся светил могли быть видны. Дом, хотя и каменный, о двух этажах, но построен был так слабо, что весь несколько трясся от стука дверьми и, стоя почти у самого берега на мягком грунте, дрожал от проезжающих почти беспрестанно фур, так что инструмента для наблюдения прохождения светил через меридиан не было возможности установить.
Коль скоро англичане узнали, что мы имеем особенное место на берегу для астрономических наблюдений, то многие из капитанов военных ост-индских кораблей просили меня принять их хронометры для поверения и после очень были благодарны и довольны нашими трудами.
Назначенный главнокомандующим эскадры на станции мыса Доброй Надежды вице-адмирал Барти (Bartie) прибыл в Симанскую губу 21 июля. На другой день его прибытия я был у него с почтением. Принял он меня чрезвычайно учтиво, сожалел о нашем неприятном положении, в какое завели нас обстоятельства войны, обещал немедленно рассмотреть наше дело, положить свое решение: продолжать ли нам путь или ждать повеления из Англии. Однако ж, несмотря на его обещание, я за нужное почел представить ему письменно несправедливость их поступка и требовать, чтобы он, как главнокомандующий, назначенный верховным правительством, рассмотрел наше дело и уведомил меня письменно о своем решении.
Между тем вице-адмирал Барти отправился в Капштат, главный город колонии и обыкновенное место пребывания губернатора, главнокомандующего войсками и начальника над морскими силами. Пять дней не получая никакого ответа от Барти, я решился сам ехать к нему и 28 июля отправился в Капштат. Прием он мне сделал учтивый, но объявил, что в рассуждении моего дела он еще ни на что решиться не мог и что ему нужно посоветоваться об оном с губернатором, обещая притом дня через два письменно меня известить об окончательном решении, что он действительно и исполнил 1 августа коротеньким письмом. Ответ его был, что дело предместником его, а потом и им представлено со всеми обстоятельствами правительству, без воли коего он не имеет права нас освободить.
Итак, мы должны были дожидаться решения из Англии. Другого делать нам ничего не оставалось, как только опять вооружиться терпением. Будучи в Капштате, я посетил губернатора. Губернатор принял меня и бывшего со мною мичмана Мура очень вежливо, разговаривал с нами более получаса и, наконец, сам лично пригласил нас на бал в день рождения принца Валлийского{110}.
Дня за два до отъезда моего в Капштат забавный случай повстречался с нами. Некоторые из наших офицеров, будучи на берегу, нашли нечаянным образом странного человека – поселившегося здесь русского. Они позвали его на шлюп, и он, к нам приехав, сказал, что его зовут Ганц-Русс.
Дня за два до отъезда моего в Капштат забавный случай повстречался с нами. Некоторые из наших офицеров, будучи на берегу, нашли нечаянным образом странного человека – поселившегося здесь русского. Они позвали его на шлюп, и он, к нам приехав, сказал, что его зовут Ганц-Русс.
Сначала ему не хотелось признаться, что он русский, и он выдал себя за француза, жившего долго в России; а для поддержания этого самозванства вот какую историю он про себя рассказал. Отец его француз был учителем в России, которое звание он на себя принял после кораблекрушения, претерпенного им у Выборга на корабле, где он находился пассажиром, желая путешествовать по Европе. Несчастие это случилось в 1764 году. Ганцу-Руссу тогда было 4 года от роду, и он находился со своим отцом, который после сего приключения отправлял учительскую должность в Нижнем Новгороде, где он содержал пансион и обучал детей у губернатора. Он же, Ганц-Русс, жил десять лет в России, был в Астрахани, откуда приехал в Азов, а из сего места отправился в Константинополь. Потом из Турции пустился морем во Францию, но какими-то судьбами зашел в Голландию, где его обманули, и он попался на голландский ост-индский корабль, на котором служил семь лет, ходил в Индию и был в Японии. При взятии англичанами мыса Доброй Надежды оставил он море и для пропитания пошел в работники к кузнецу, где выучился ковать железо и делать фуры, нажил денег и поселился в Готтентотской Голландии, потом женился. Имеет троих детей и промышляет продажей кур, картофеля, огородной зелени и изюма.
Справедлива ли последняя часть сей истории, нельзя было нам знать. Что же касается до происхождения его, то не оставалось ни малейшего сомнения, чтобы он не был настоящий русский крестьянин, потом, может быть, казенный матрос, бежал или каким-нибудь другим образом попался на голландский корабль, где и дали ему имя Ганц-Русс, то есть настоящий русский. Французских пяти слов он не знает, а русские слова выговаривает твердо и произносит крестьянским наречием. Все выражения его самые грубые, простонародные, которые ясно показывали его происхождение.
В первое его с нами свидание он не хотел открыться, кто он таков, и уехал от нас французом. Но напоследок некоторым из наших офицеров со слезами признался, что он не Ганц-Русс, а Иван Степанов, сын Сезиомов; отец его был винным компанейщиком в Нижнем Новгороде, от которого он бежал; по словам его, ему 48 лет от роду, но на вид кажется 35 или 38. Просил он у меня ружья и пороху; но как в здешней колонии никто не смеет без позволения губернатора иметь у себя какое-нибудь оружие и ввоз оного строго запрещен, то я принужден был в просьбе его отказать.
Мы сделали ему некоторые другие подарки, в числе которых я дал ему серебряный рубль с изображением императрицы Екатерины II и календарь, написав в оном имена всех наших офицеров, и сказал ему, чтобы он их берег в знак памяти и не забывал бы, что он россиянин и подданный нашего государя.
Он чрезвычайно удивлялся, что русские пришли на мыс Доброй Надежды.
Здесь, на Симанском рейде, стоял транспорт, шедший в Новую Голландию с преступницами{111}; на том же самом судне возвращался из Англии в свое отечество сын одного владетеля новозеландского. Владетель сей есть король северной части Новой Зеландии{112}. Королевство его жителями называется Пуна (на карте, кажется, Рососке), а англичанами Bay of Islands{113}. Имя его Топахи. Он весьма ласков и доброхотен к европейцам, а потому англичане стараются сделать ему всякое добро: научили его разным мастерствам, снабдили инструментами, построили ему дом и сделали разные подарки. Сын его, о котором здесь идет речь, по имени Метарай, по желанию отца своего, жил для учения несколько времени между англичанами в Новой Голландии, откуда на китоловном судне привезли его в Англию, и он жил в Лондоне двенадцать месяцев, а ныне возвращался домой.
Нам хотелось познакомиться с его зеландским высочеством, и для того мы позвали его к себе обедать вместе с лекарем, бывшим пассажиром на том же транспорте. Они у нас были, и мы их угостили так хорошо, как могли; лишь не салютовали принцу.
Лекарь Макмелин – человек скромный, учтивый и умный. Принц 18 лет от роду, малого росту, статен; оклад лица европейский, цвет темно-лиловый, без всяких узоров, делаемых для украшения по обряду диких народов. Волосы черные, прямые и весьма короткие; в ушах дыры, как у наших женщин для серег. Он жив и весел; разумеет по-английски почти все, в обыкновенном разговоре встречающееся, но говорит очень неправильно, а произносит и того хуже. Кланяется и делает другие учтивости по-европейски, одет так же. Вино пить знает по-английски, и по количеству, которое он выпил без приметного над ним действия, кажется, что он не новичок в сем роде европейского препровождения времени. Ест все, что ни подадут, и много, особенно любит сладкое.
За столом он много с нами разговаривал. Отвечая на наши вопросы, он нам сказал, что у отца его пятнадцать жен, детей много, и числа он их не знает; а с ним от одной матери три сына и две дочери. Лекарь сказывал, что мать его была сама владетельная особа. Земли ее Топахи завоевал и на ней женился. Метарай сам имеет двух жен, к которым очень привязан. Отец его, при отправлении, дал ему подробное наставление, чем заниматься между европейцами и что стараться перенять у них. Он нам показался с немалыми природными дарованиями; многие из его замечаний не показывали, что он был дикий из Новой Зеландии без всякого образования.
В Англии представляли его королю и королевской фамилии. Он рассказывает, что король говорит очень скоро и что он понимать его не мог; также заметил он, что между принцессами, дочерьми королевскими, была одна косая.
В Лондоне возили его в театры, в воксал и пр.
Обо всех таких увеселительных местах он нам мало рассказывал, и казалось, что они немного его занимали.
Я показал ему карту морскую, на которой назначены: мыс Доброй Надежды, Новая Голландия и Новая Зеландия. Он тотчас пальцем провел тракт, коим они должны идти, показав на порт Джаксон, на остров Норфолк{114}, к которому им надобно было прежде зайти, и на залив островов (Bay of Islands); а когда я ему означил наш путь к Камчатке, то он заметил, что Россия (принимая, без сомнения, Камчатку за всю Россию) далее от Англии, нежели Новая Зеландия. Но услышав от нас, что из Англии в Россию можно на корабле прийти в неделю, он меня спросил, для чего же мы нейдем туда через Англию, это было бы ближе.
Мы также ему показали изображение в полный рост мужчины и женщины Новой Зеландии. Он сказал, что они не похожи, в чем он и справедлив был, потому что эти портреты сняты были с жителей другого края сей земли, с которыми они никогда не видятся.
Король английский пожаловал сего принца кавалером ордена, учрежденного, или, лучше сказать, выдуманного нарочно для диких владельцев; назван он «орденом дружества». Знаки его состоят в голубой ленте и в серебряной звезде, на которой изображены две золотые руки, схватившиеся одна за другую. А отцу его посланы от короля богатая шапка и мантия вместо короны и порфиры. Сверх того, отправлено множество разных полезных подарков, состоящих в мастерских инструментах, одежде и пр. Все они уложены в ящиках, на которых подписано: королю Топахи от короля Георга. Сына его также весьма щедро одарили в Англии.[14]
3 декабря прибыл в Столовый залив с конвоем шлюп «Рес-горс» (Race hors), вышедший из Англии 17 сентября. Вице-адмирал Барти письменно меня уведомил, что на нем касательно нас он никакого повеления не получил, хотя, впрочем, и известно, что транспорт «Абонданс» прибыл в Англию 1(13) августа; а при свидании со мною он мне объявил, что не только повеления о нас, но даже и ответа о получении от командора Роулея рапорта о задержании шлюпа адмиралтейство не сделало, сказав при том, что будто причины такому их молчанию он не знает.
Прежде прихода к мысу Доброй Надежды судна из Англии, с которым мы ожидали решения о нашем деле, мы совсем изготовились к продолжению нашего путешествия. Во все время приготовления англичане никакого препятствия нам не делали. Решась привести себя в совершенную готовность тотчас выйти в море, коль скоро последует на сие дозволение, я открытым образом подрядил одного купца в Симансштате заготовить и доставить провиант через таможню.
Черновик письма В. М. Головнина на имя министра военно;морских сил П. В. Чичагова от 8 января 1809 года со шлюпа «Диана» из Симанской губы, содержащего сообщение о том, что шлюп задерживается английской эскадрой
Когда я уже почти весь оный получил на шлюп (23 декабря), адмирал Барти прислал ко мне офицера объявить, что, получив известие о намерении моем уйти со шлюпом, он требует письменного от меня обязательства оставаться в заливе до повеления из Англии. Притом офицер сей сказал, что в случае несогласия моего на требуемое обязательство адмирал дал приказание офицеров и команду свести на берег, как пленных, и держать шлюп под английским караулом. Два положения, на одном из коих мы должны были оставаться в неприятельском порте, были столь различны между собой, что я без всякого затруднения решился на выбор лучшего из них.