Худой и изможденный сидел передо мной тезка, и лицо его было, как выжженная земля, но на груди сверкало такое множество знаков отличия, что хватило бы, пожалуй, на целый музей. Этот кабинетный ученый и мыслитель, отдавший много сил глубоким научным исследованиям, оказавшись на поле боя, проявил выдающийся героизм. Командиры оценили его мужество и разукрасили теми побрякушками, которыми они обычно украшают героев войны. И вот теперь эти медали бряцают на его груди, и окружающие смотрят на него с почтительным восхищением, причем часть этого восхищения перепадает и мне, поскольку видят, что он говорит со мной как со своим другом.
Мы сидели, разговаривали и никак не могли надивиться случаю, который свел нас в одном кафе, за одним столиком. Когда наконец мы вдоволь наудивлялись этому, настала пора вопросов о здоровье и обо всем, что с этим связано. Потом я спросил его, что он делает в Берлине. Он сказал, что ему дали отпуск на несколько дней и он решил съездить в столицу. «А как твой отец?» – спросил я. Он посмотрел на меня, но ничего не ответил.
Я помолчал, недоумевая, а затем переспросил, уже в тревоге: «Что-то случилось, не приведи Господь?» Тогда он заговорил. Оказалось, что, когда весь их город опустел, потому что жители до единого бежали в страхе перед русским наступлением, его отец и бабушка остались. Отец остался, считая, что даже русские не причинят вреда тому, кто не причинил им вреда, а бабушка – потому что нуждающиеся нуждались в ее помощи. В мирные времена, сказал мой друг, отец ежедневно отправлялся в синагогу. Вот и теперь он взял с утра свои талит и тфилин[44] и направился обычным путем. Помолись лучше дома, сказала бабушка, ведь ты не найдешь сегодня миньяна[45] ни в одной синагоге. Но он ответил: «Я не могу изменить своим правилам». И пошел, и встретил Ангела Смерти. Русские в тот день еще не успели вступить в город, поэтому остается думать, что убийцей был какой-нибудь украинец из нашего же города, который решил ограбить синагогу, столкнулся там с евреем, испугался, что тот выдаст его властям, и поспешил прикончить. Хотя позже я услышал, что отец вроде бы погиб иначе. Будто бы какой-то украинский подросток охотился из лука на голубей, увидел что-то белое, мелькнувшее в окне синагоги, пустил в окно стрелу и попал в отца. Впрочем, вполне возможно, что в связи с этой смертью кто-то просто припомнил историю из Гемары[46] о благочестивом еврее, который, вопреки запрету римлян, надел филактерии, а когда римляне хотели его за это казнить, филактерии на нем превратились в голубей, которые спасли его от меча римского солдата. Припомнить-то припомнил, а не почувствовал, что такое сравнение умаляет силу веры – ведь в случае отца те же филактерии, пусть даже уподобившиеся издали голубям, все же не спасли молящегося человека.
Я подумал, что не следует оставлять друга наедине с этим горем, и поторопился отвлечь его вопросом о здоровье матери.
– Она тоже умерла, – помолчав, сказал он. – Умерла по пути из Кракова в Вену, куда бежала вместе с другими жителями города, спасаясь от наступающих русских армий.
Я понял, что нужно отвлечь его и от этой темы, и спросил о сестрах. Он сказал:
– Старшая растит сына и молча переживает свое горе, как большинство женщин, потерявших мужа на войне, а младшая ждет и надеется, что муж вернется с войны. Но разреши и мне задать тебе вопрос…
– Погоди, – сказал я, – у меня есть еще вопросы.
Он печально усмехнулся:
– Кажется, в нашей семье уже не осталось никого, о ком бы ты мог еще спросить.
– Ну, если ты забыл свою бабушку, – сказал я, – то я о ней помню. Как поживает эта святая женщина? Сейчас, когда нужда гуляет по всему миру, ей, наверно, самое время расширить круг своей помощи и сострадания, чтобы хоть немного облегчить жизнь нуждающимся людям. – Мой друг глянул на меня и снова промолчал. – Ты мне не отвечаешь… – встревоженно сказал я.
– Злобная зверюга замучила ее, – сказал он наконец.
– Как это? – спросил я. – Что, она отправилась в лес и на нее напал медведь?
– Не было ни медведя, ни леса[47], – ответил он мне поговоркой. – Дикий человек напал на нее, казак, поймал на ступенях дома, и истязал ее, и мучил, пока она не испустила дух. Но сейчас, друг мой, у меня уже и вправду не осталось родственников, о которых ты мог бы еще спросить, поэтому спрошу тебя в свой черед – скажи, в какие часы работает сейчас наша Императорская библиотека? Все еще каждый день с девяти до девяти, как раньше?
– Понятия не имею, – честно признался я. – Я там не был с самого начала войны.
– Почему?
– Сам не знаю почему.
Он замолчал.
– А почему ты спрашиваешь об этом? – поинтересовался я.
– Почему? Хочется посмотреть, какие книги появились за это время.
– Думаю, что немало, – сказал я. – Хоть мы и называем себя Народом Книги, но в Германии за какой-нибудь год издается добрая половина того количества книг, которые евреи написали за всю свою историю. А какая тема тебя сейчас интересует?
– Какая тема? – переспросил он. – Открою тебе секрет. Я начал писать книгу.
– Когда ты говоришь «начал», – сказал я, – это значит, что наверняка уже кончил. О чем же книга?
– Попробую тебе объяснить, – сказал он. – Я хочу назвать ее «Биология переживаний»…
– Биология чего? – удивился я.
– Ты прав, это название не отражает сути. Лучше я расскажу тебе, как я к этому пришел. Я лежал в окопе и вдруг испытал некое переживание, которого никогда не испытывал, хотя мне показалось, что суть его повторяет то, что я уже однажды переживал. А потом со мной снова произошел такой же случай, и я опять не мог бы сказать с точностью, случалось это со мной когда-нибудь или не случалось. Когда же несколько дней спустя это переживание повторилось в третий раз, у меня исчезли всякие сомнения. Я был уверен, что переживаю повторение того, что уже было, причем повторно, а вместе с исходным случаем – даже трижды. Я начал размышлять, что это означает, когда вместе с каким-то переживанием приходит ощущение, что ты уже переживал это раньше, но твое ощущение остается сомнительным, пока переживание не повторяется снова. А то исходное, самое первое переживание – оно что, было действительно первым или тоже всего лишь повторением чего-то забытого? И если так, то где эта цепь начинается и где ее конец? И вот теперь, друг мой, я пытаюсь рассортировать такого рода события и классифицировать эти переживания по их характеру, или, если позволительно так сказать, – по их глубинной сути. Так что, если хочешь, эту мою будущую книгу можно назвать не «Биологией переживаний», а «Повторяемостью всего». Но расскажи мне лучше, как твои дела? Что с твоей большой книгой об одежде?
– Я сделал ей обрезание, – сказал я.
– Как это? – удивился он.
– Это целая история, – сказал я. – Мне пришлось отправиться в дорогу, а поскольку большие книги – это большие трудности в пути, я сел и сделал всем страницам обрезание полей.
Он расхохотался, и я вместе с ним.
Всему дается мера, и даже сидению в кафе. Моему другу пришло время идти, я тоже вышел с ним и, распрощавшись, пошел искать другое кафе. Правильней было бы, конечно, не занимать место тех, кто еще не успел посидеть за чашкой кофе, но, поскольку мне не уготован был иной ночлег, я все же занял место за очередным столиком. Но всему действительно дается мера – заведение закрывали, и мне пришлось подняться. На выходе я встретил группу знакомой молодежи, юношей и девушек из Страны Израиля, которых война застигла в Берлине. Некоторые учились здесь в университетах, а другие приехали в Германию совершенствоваться в различных профессиях. На жизнь все они зарабатывали в основном преподаванием иврита молодым немецким сионистам, и одни зарабатывали вполне прилично, тогда как другие в обрез, в зависимости от лингвистических познаний и дара общения. Был с ними, в этой компании, еще один человек, мне не знакомый, низкорослый и коренастый, и когда меня познакомили с ним, то представили как скульптора Друзи – непонятно, то ли еврея, то ли сирийца или ливанца. Глаза у него были большие и какие-то сонные, а походка, как у человека с плоскостопием. Позже он рассказал мне, что в детстве пас овец и много ходил босиком. Но оставлю пока его рассказы и вернусь к этой компании. Они шли дружной гурьбой, и куда же они шли? Вот, они обнаружили в Берлине такое место, где пекли вкусные булочки, и как раз сейчас было то время, когда эту выпечку вынимали из печи, вот они и шли в эту пекарню, отведать горячих булочек, что называется, прямо с пылу с жару, чего никому больше в Берлине не дано, потому что рядовой берлинец даже если и ест булочку, то лишь поутру, когда она уже остыла.
Мне не хотелось, чтобы мои соотечественники проведали, что у человека, который им повстречался, нет никакого ночлега, и я сказал им: «Скажу вам “точные слова истины”[48], как выражался царь Соломон, – я не могу пойти с вами». – «Почему не можешь?» – спросили они. «Меня ждут», – сказал я. «И где же это тебя ждут?» – спросили они. «Как это где? В моем пансионе», – ответил я. «Почему это вдруг ждут?» – удивились они. «Потому что я им велел ждать», – сказал я. «А с чего это ты велел им ждать?» – допытывались они. «Чтобы мне не пришлось звонить у входа», – сказал я. «А зачем тебе звонить?» – заинтересовались они. «Зачем звонить? Затем, что я вышел и забыл ключ. Пришлось мне им позвонить по телефону и предупредить, чтобы меня подождали, а теперь мне неудобно их задерживать».
Мне не хотелось, чтобы мои соотечественники проведали, что у человека, который им повстречался, нет никакого ночлега, и я сказал им: «Скажу вам “точные слова истины”[48], как выражался царь Соломон, – я не могу пойти с вами». – «Почему не можешь?» – спросили они. «Меня ждут», – сказал я. «И где же это тебя ждут?» – спросили они. «Как это где? В моем пансионе», – ответил я. «Почему это вдруг ждут?» – удивились они. «Потому что я им велел ждать», – сказал я. «А с чего это ты велел им ждать?» – допытывались они. «Чтобы мне не пришлось звонить у входа», – сказал я. «А зачем тебе звонить?» – заинтересовались они. «Зачем звонить? Затем, что я вышел и забыл ключ. Пришлось мне им позвонить по телефону и предупредить, чтобы меня подождали, а теперь мне неудобно их задерживать».
Выслушав терпеливо эти мои объяснения, они схватили меня за руки и потащили за собой. И вот представьте: идет небольшая компания молодых евреев, веточка Страны Израиля, по большому городу Берлину, по столице большого государства Германия, и я среди идущих. И мы говорим о победах этого государства, которое захватывает все больше чужих земель, и никто не знает, когда придет конец этой войне и как будет выглядеть мир после нее. Но постепенно наш разговор переходит на родную страну, Страну Израиля, и как только вспомнилась нам наша страна, как-то разом угас вдруг весь наш интерес к горячим булочкам, которые вот в эту минуту вынимают из печи, и мало-помалу все грустно разбрелись по домам, кто куда.
А меня потащил за собой скульптор Друзи.
– Идем, я тебе кое-что покажу, – сказал он.
– Не могу, – сказал я.
– Почему? – спросил он.
– Меня ждут, разве ты не слышал? – объяснил я.
– И что же, из-за того, что какая-то девка ждет тебя в пансионе, ты лишишь себя удовольствия? – сказал он.
– Какого это удовольствия? – удивился я.
– Скажи, тебе приходилось когда-нибудь бывать в Баальбеке? – спросил он вместо ответа. – Если и ты там бывал, то, возможно, видел тамошние древние статуи, когда они на заре проступают из тьмы, словно вырастают из земного лона. Вот нечто вроде этого я хочу показать тебе на рассвете в своей студии.
Он потащил меня за собой и привел в какой-то двор, где мы поднялись на тысячу и одну ступеньку и вошли в сырую комнату, насквозь пропахшую влажным гипсом, холодным камнем, глиной и табаком. Он зажег свет, достал бутылку коньяка, налил нам и начал рассказывать мне, какие сорта табака годятся для трубки. Потом припомнил, какие замечательные официанты были в кафе до войны – выручали художников в трудные времена и ссужали им деньги под низкий процент. А потом, совсем уже, видимо, осоловев, начал бормотать бессвязно, как мы мечтаем порой познакомиться с каким-нибудь человеком, мужчиной или женщиной, а когда нам представляется случай действительно познакомиться с ними, что-нибудь обязательно этому мешает, и вот мы снова мечтаем об этом знакомстве, но никак не можем с ними познакомиться, а тем временем все, с кем мы знакомимся, вызывают у нас раздражение, как будто они занимают место тех, знакомства с которыми мы ищем. С этими словами он сел на обломок камня, поставил бутылку у ног и уставился на свои статуи. «А что, ребята, – сказал он, обращаясь к ним, – хотите, чтобы Бригитта Шиммерманн тоже была в вашем обществе? Тогда попросите вот этого господина замолвить ей обо мне доброе словечко. Только хорошенько попросите…»
Тут он повернулся ко мне, налил еще по стакану и предложил выпить за Бригитту Шиммерманн. Мы выпили за здоровье Бригитты Шиммерманн, и я подумал про себя, что, когда бы не Бригитта, где бы я нашел сегодня крышу над головой?
Занималось утро. Дневной свет уже пробивался в окно, и свет лампы совсем побледнел. От статуй в комнате шел нестерпимый, леденящий холод. Хозяин поднялся, смочил водой тряпку, перевязал ею голову одной из статуй, потом смочил вторую тряпку и точно так же перевязал голову второй статуи, потом достал вторую бутылку, налил себе и сел опять, опустив голову на грудь. Затем вздрогнул, словно проснувшись, ткнул пальцем в сторону статуй и пробормотал: «Вы, ребята, пожалуйста, не шумите так».
Я поднялся идти. Он встрепенулся, открыл глаза и проговорил: «Ты же еще ничего не видел, что же ты уходишь? Подожди, я покажу тебе…»
Он хотел было встать, но голова его упала на грудь, и он опять задремал. Я направился к двери. Он почувствовал это, снова проснулся и пробормотал: «А что, та девка, которая тебя ждет, она годится для модели?» И тут же снова заснул.
Я кивнул ему на прощанье и вышел.
Глава девятая
Не буду более рассуждать о тех случайных происшествиях, которые то и дело вклиниваются в цепь значимых для нас событий. Лишь Тот, Кто правит этими случайностями, знает, зачем оне. Я не знаю. Подчас похожи они, мне сдается, на те бесформенные, сумеречные состояния, что вползают порой в наши ночные сновидения, на переходе от одного к другому, и мгновенно затем расплываются и забываются, так что нам остаются лишь разрозненные сны, между которыми будто бы и нет никакой связующей нити. Итак, отныне я отодвигаю в сторону все, что не имеет причинной связи с сутью моего рассказа, – вроде книги моего друга Йосефа Баха о повторяемости всего или тех горячих берлинских булочек, которые мы так и не отведали. Или например, скульптора Друзи, который потому лишь искал дружбы со мной, что рассчитывал через меня познакомиться с Бригиттой Шиммерманн, красоту и обаяние которой хотел запечатлеть в мраморе и, поскольку видел меня несколько раз гуляющим с Бригиттой, поначалу полагал, что в моих силах уговорить ее позировать ему, но потом вдруг почему-то оставил эти планы и позволил мне уйти, так ни о чем меня и не попросив. И поскольку он оставил меня в покое, оставлю и я его и вернусь к сути дела.
А суть такова. Мир наш велик и просторен, много в нем самых разных стран, и в каждой стране есть свои города и деревни, и в них дома, а в тех домах – комнаты. Порой один человек занимает много комнат, а порой много людей ютятся в одной. А наша с вами история – о человеке, у которого нет ни комнаты, ни дома, ибо место, которое у него было, он покинул сам, а то место, которое он себе нашел, вроде бы выпало у него из рук, и вот он ходит от места к месту и ищет себе новое место.
Бредет этот человек от квартала к кварталу, и от улицы к улице, и от дома к дому и ищет себе пристанище. Стучится в двери, и они открываются, и выходят к нему хозяйки и показывают ему свои комнаты. Иногда хозяйка приветлива, но комната неприветлива, иногда комната приветлива, но неприветлива хозяйка. И вот он стоит, этот человек, и размышляет, что предпочесть – приветливость той или приветливость этой. И, не найдя решения, переносит надежду на другие комнаты и других хозяек. А бывает, что в этих блужданиях от одной комнаты к другой ноги подшучивают над странником и приводят его обратно в комнату, которую он уже смотрел, и хозяйка думает, что он вернулся, чтобы снять ее комнату, и приветливо улыбается, чтобы понравиться ему. А когда они оба понимают, что ошиблись, он уходит с поникшей головой, а она провожает его руганью, зачем он напрасно беспокоит людей. И после этого он уже ведет себя очень осторожно, а от чрезмерной осторожности пропускает дома, в которых, возможно, нашлась бы для него подходящая комната. А тем временем его глаза и ноги начинают спорить друг с другом: когда глаза хотят смотреть, ноги не хотят идти, а когда ноги готовы идти, глаза уже устали. Заплетаются ноги, и закрываются глаза. А когда закрываются глаза, исчезает и весь город Берлин со всеми его домами, а когда исчезает Берлин и его дома, появляются перед ним город Яффо со своими песками и его тамошняя комната.
Мала она, эта комната, но ее продолжает веранда, и, хотя веранда эта тоже мала, у нее есть дополнительное достоинство – она выходит в сад. А в саду этом растут лимоны и прочие чудные деревья – расскажешь о них в Германии, наверняка подумают, что это твой вымысел. А посреди сада есть колодец. Ты пьешь из него, ты поливаешь его водой свое тело, ты поишь ею птиц, которые распевают за твоим окном. И кстати, раз уж мы упомянули окна, припомним-ка, сколько их там. Пять, конечно. Пять окон – два смотрят на улицу и видят все, что происходит в душах людских, а одно смотрит в долину, по которой ходит поезд, тот, что курсирует из Яффо в Иерусалим и из Иерусалима в Яффо, и каждый, кто едет в этом поезде, видит тебя в твоем окне и машет тебе рукой, и ты отвечаешь ему тем же, и, поскольку поезд идет медленно, не спеша, ваши приветы встречаются в воздухе. А в четвертое окно твоей комнаты видна морская гладь – это гладь Великого моря, которое Господь, благословен будь Он, превратил в дорогу для избавленных[49]. Что же до последнего, пятого, окна, то оно смотрит на яффские пески, цвет которых днем напоминает корицу, а ночью – персик. И среди этих песков виднеются шестьдесят маленьких домиков, которые называют себя Тель-Авивом. Там живут люди, которые любят меня и которых люблю я, а Всевышний, милосерден Он, любит нас всех. Правда, сейчас Он как будто бы сердится на всех нас, а больше всего – на меня, потому что я оставил Его страну, и вот за это я наказан своим нынешним тяжким положением. Но, даже и сердясь, Всевышний продолжает меня любить, потому что иначе зачем бы Он стучался в мое сердце, и звал меня вернуться, и сердился на меня? Увы, я не могу сейчас вернуться, потому что в мире идет большая война, и на суше, и на море, и в воздухе, и нет никакой возможности добраться из Европы в Страну Израиля. И поскольку нет у меня такой возможности, я вынужден оставаться в Германии и искать себе прибежище, чтобы продолжать жить здесь, пока Всевышний не вернет меня на мое истинное место.