Беременной женщине недосуг копаться в литературных изысках, пусть даже любимого человека. Слишком много хлопот у женщины, готовящейся стать матерью. Но почему-то сегодняшним вечером (она прикорнула на диване, почувствовав усталость), проснувшись от странного, пугающего сна, в котором она повстречалась с Сергеевым. Он был плох – словно какая-то болезнь терзала его, – и до неузнаваемости замкнут, отрешен, отстранен даже от нее, от своей дорогой Сабрины, от верной и горячо любимой подруги. Этот туманный образ дорогого человека так напугал Сабрину, что она вскрикнула и ощутила какое-то неведомое доселе беспокойное поведение плода, – они оба словно получили удар током, не смертельный, но основательный, встряхнувший сознание и тело.
Немного отойдя от неожиданного потрясения, но находясь еще в состоянии грога, она вдруг ясно услышала с улицы голос Сергеева. Он звал ее: "Сабрина"!.. Не задумываясь, она вскочила в чем была – халат, тапочки на босу ногу, – на крыльцо коттеджа: напряженно вгляделась в темноту: у невысокой изгороди густилась темнота, но никого не было. И вдруг, еще дальше за воротами усадьбы, из-за дальних деревьев, снова послышалось не очень громкое, но отчетливое – "Сабрина"!.. И она решительно, с рывка, направилась по тропинке к воротам… Ее остановили на полпути испуг и нависающая, густеющая тревожность. Что-то темное, тяжелое и опасное стало настойчиво заполнять сознание…
Она вспомнила рассказ отца: тот, будучи молодым офицером саперных войск, вдвоем с солдатом-ординарцем, под самый конец войны, в Прибалтике, ночью добирался до "объекта" (возводимой переправы). Ординарец, ведущий машину, заснул за рулем и они врезались в перила мостика через небольшую речушку, сломали их и оказались в воде: солдат не двигался – проломил череп при падении, ударившись о торпеду (приборную панель). Офицер, несколько контуженный, не помнил сколько времени находился без сознания. Очнулся когда его тащили люди в камуфляже. То была немецкая полковая разведка, разыскивающая безопасные проходы для прорыва из окружения.
Так отец Сабрины оказался в плену практически перед самым окончанием войны. Но дело не в том. Сабрина вспомнила, что накануне, ночью, отца позвал какой-то загадочный голос из темноты. Видимо, существуют предвестники несчастья. Правда, в плену отец встретил американского офицера, захваченного немцами после ранения. Они помогали друг другу лечиться, как могли, и сдружились. Отец Сабрины хорошо владел английским языком и это помогало сближению. Обоих освободили американцы, начавшие решительное наступление несколько позже и уже в другой местности, куда пленных переправили из передовых частей. Организованность и порядок в немецких частях чувствовались до самого финала военных событий. Дружба с американцем помогла в дальнейшем. Он, как говорится, отмазал своего товарища по несчастью. Так началась эпопея переселения славян в Венесуэлу – "хождение за три моря" нового Садко. Простые человеческие сцепки часто и определяют судьбу мира, а уж судьбу щепки, болтающейся в океане жизни, – тем более.
Сабрина вернулась в дом: тревожность не проходила, оставалось тягостное ощущение причастности к какой-то чертовщине. Разволновавшаяся женщина не могла найти себе места и, может потому, вспомнила о тетрадях и для упокоения занялась их просмотром. Незаметно, а, скорее, от дисциплины ума, она выбрала тетрадь под номером один и углубилась в чтение. Как профессионал-филолог, она быстро раскусила основное – поняла о ком пишется. Но ее интриговали детали: в них было много непрофессиональной отсебятины и слишком смелых обобщений, переключений с малого на главное и наоборот. Чувствовалось, что пишет не филолог, не литературовед, а биолог, врач, психоаналитик, настроенный весьма иронически и не желавший уважать авторитеты. В записках узнавалась рука анархиста. Но кто может судить неподсудного – поэта, свободного человека, пишущего для себя, только "в стол"?
Общение со словами и мыслями любимого человека несколько успокоили Сабрину. Здесь он представал живым и здоровым, да еще ерничающим. В сороковой раз она принялась представлять себе его возвращений из плаванья. "К тому времени, скорее всего, осуществятся роды", – думалось ей. Машинально перелистав еще раз прочитанные страницы, она наткнулась между обложковыми листами на стихотворение, озаглавленное "Сабрине":
Вот это было уже испытание не маленьким ударом тока, а потрясением по всей линии головного мозга – по позвоночному столбу до самого последнего разветвления нервных веточек. "Мистика!" – сперва решила Сабрина. Она всегда воспринимала заявления Сергеева о поэзии, как треп. Но так написать, а самое главное подать, что говорится, ко времени, чтобы потрясти душу до основания и вызвать новую волну тревоги, мог только человек, действительно подружившийся с хорошо подкованным Пегасом, которого в поводу ведет нечистая сила.
Сабрина схватила другие тетради и лихорадочно их перелистала: в них тоже были стихи, но писал их Сергеев почему-то либо на обложках, либо на обрывках листочков, часто имевших другое назначение – на бумажных салфетках, каких-то бланках, программках, рекламных листовках и тому подобном. Ясно, что приливы стихоплетства (термин Сергеева) приходили к автору в неурочный час и в неподходящем месте. Он, скорее всего, быстро их записывал, чтобы затем вопрос снять с контроля (тоже его оборот).
Сабрина не старалась глубоко вникать в смысл и оценивать художественную ценность стихов. При первом знакомстве складывалось впечатление, что это все творения любителя, не пытающегося скрывать несерьезность своих поэтических занятий. Здесь не было профессионального творчества. Он не шлифовал, не доводил написанное до совершенства формы. Пожалуй, автора больше интересовала мысль, словесные же символы подбирались походя. Сабрина невольно обратила внимание на то, что все стишата (опять его термин) заряжены определенной психотерапевтической задачей, решение которой действовало успешно, как выстрел хорошего спортсмена в нужную мишень, в нужный момент.
Сабрина наткнулась еще на одно стихотворение и притормозила, решив, что хватит испытывать судьбу и терзать себя мистикой, способной, не дай Бог, вдруг превратиться в реальность. Стихотворение то вывалилось неожиданно из третьей тетради. Оно было написано на ресторанном счете и называлось "Отпускаю":
Холодный пот прошиб Сабрину, она ясно почувствовала, что волосы на голове зашевелились, а сердце зависло в глубокой экстрасистоле, – Сабрина потеряла сознание. Обморок был коротким, но первое, о чем она подумала, придя в себя, было традиционное для таких случаев – "Скотина"! Значит он готовил отступление, побег. Где же здесь любовь, преданность?
Но она уже до того достаточно хорошо постигла Сергеева: он не мог издеваться над ней. Ясно, что его мучило какое-то предчувствие, с которым он не хотел, не решался знакомить любимую женщину. Но предчувствие несмываемой печатью легло на бумагу, потому что в том и заключается логика творчества, поступков поэта. Он обо всех своих переживаниях обязан оставлять память на Земле.
Холодный пот прошиб Сабрину, она ясно почувствовала, что волосы на голове зашевелились, а сердце зависло в глубокой экстрасистоле, – Сабрина потеряла сознание. Обморок был коротким, но первое, о чем она подумала, придя в себя, было традиционное для таких случаев – "Скотина"! Значит он готовил отступление, побег. Где же здесь любовь, преданность?
Но она уже до того достаточно хорошо постигла Сергеева: он не мог издеваться над ней. Ясно, что его мучило какое-то предчувствие, с которым он не хотел, не решался знакомить любимую женщину. Но предчувствие несмываемой печатью легло на бумагу, потому что в том и заключается логика творчества, поступков поэта. Он обо всех своих переживаниях обязан оставлять память на Земле.
Опять – Мистика! Безусловно, Сергеев делился именно с Сабриной чем-то самым интимным, горячо переживаемым. Он, видимо, жил последние дни в поле особых, не досягаемых для простых смертных, переживаний. Вот почему он не решался сказать о своих видениях ей прямо в глаза, и его боль выливалась в стихотворные сроки.
Но он, конечно, доверял ей: только Сабрине были вручены "откровения". Это было сделано на всякий случай. А она тянула со знакомством с тетрадями… "Нет, не так! – исправилась она. "Все произошло вовремя, раньше и не надо было"! В некотором оцепенении она медленно перевернула листочек ресторанного счета, на лицевой стороне которого было написано "Отпускаю". Между титулами и рекламой ресторана ее внимательный взгляд выхватил еще несколько корявых строк, написанных синей пастой шариковой ручки.
Она ясно вспомнила последний день их встречи на заходе парохода в Мексику, куда прилетала Сабрина. Из местного ресторан они возвращались на такси, Сабрина прикорнула у Сергеева на плече, а он что-то корябал на счете (еще попросил водителя осветить кабину машины. Автомобиль потряхивало на ухабах, – вот и запись получилась нечеткая, пьяная. Сабрина уже со страхом и предчувствием недоброго стала читать еще одно послание. Ее напрягало уже само название – "Разговор со Смертью (1-е Коринфянам 15: 55-56; 51)":
Для беременной женщины такие три стиха были, безусловно, большим перебором! Вывел из состояния забытья Сабрину вежливый стук в дверь. Уже загорался день, – на часах восемь утра. Но для визитов время тоже было ранним. Опять мистика!
Кокеры не лаяли, подошли к входной двери: Граф урчал, но все же повиливал хвостом и Сабрину успокоило это собачье предупреждение. Оно свидетельствовало о благополучии, – визитеров можно было впускать в дом. Сабрина с трудом поднялась из кресла и открыла дверь: на небольшом крыльце толпились трое – одна женщина (она стояла несколько впереди) и двое мужчин (поодаль).
Сабрина определила безошибочно – "это братья славяне", хотя и с не очень "славянскими рожами". Она ловила себя на том, что научилась облекать свои мысли в форму, усвоенную от Сергеева. Первой заговорила женщина, – это была яркая (восточного типа) особа средних лет (старше Сабрины), безусловно, умная, волевая и, чего греха таить, загадочно-демоническая:
– Да, вы не ошиблись, Сабрина: мы как раз и есть те самые "братья славяне".
Сабрину не очень сильно поразила способность этой женщины читать чужие мысли. Она почему-то мгновенно прониклась к ней симпатией, большей, чем обычная общечеловеческая. Ей показалось, что та женщина излучала флюиды сергеевского типа. Ее словно бы прострелила догадка, и она, практически не сомневаясь, спросила:
– Вы – Муза? Я вас узнала сразу, правда, Сергеев говорил, что вы "огненно-рыжая бестия". – потом слезы застлали ей глаза, и она уже не помнила, что лепетала. – Извините…Не обращайте на меня внимание, .. входите,.. кофе?.. я сейчас приду в себя,.. извините…
Муза не дала ей долго говорить. Она крепко обняла Сабрину, прижала к себе, поцеловала в щеку, и они обе ударились во "вселенский плач". Картина не для слабонервных: настоящие мужчины в такой ситуации раскисают мгновенно. Чувствовалось, что повело и мужскую часть компании визитеров.
Мужики топтались на месте, не зная, что делать: подавать ли воду, сыпать никчемными словами, призывать успокоиться или молчать. Решение умные люди чаще находят верное: двое погрустневших остолопов уселись на диван и молча наблюдали результаты первой встречи. Затем, когда накал страстей пошел на спад, Магазанник и Феликс (конечно, это были они) принялись обследовать взглядом обстановку. В поле их зрения быстро попались тетради и листочки со стихами: возрастная дальнозоркость помогла прочитать как раз то последнее откровение, на котором так основательно споткнулась Сабрина. Увидела его и Муза. Но, когда листок снова попался на глаза Сабрине, та вновь зарыдала. Всем все стало ясно, – женское сердце обмануть невозможно!
Требовалось как-то начать разговор, попытаться вывести чувствительную женщину, да еще беременную – почти что на сносях – из неблагоприятного состояния, чреватого осложнениями и для ребенка. Особенно хорошо это понимают те, кто имеет хотя бы начатки медицинских знаний. Здесь же присутствовали почти "корифеи медицины" (опять сергеевский кураж). Решительные действия (скорее, потустороннего характера) выполнила Муза. Магазанник и Феликс с повышенным вниманием наблюдали за тем, как в какой-то критический момент взгляд черных глаз всевластной Музы наполнился сосредоточенной силой: Сабрина несколько обмякла, всхлипывания стали притухать; она, как бы отдыхая, переводя дух, откинулась на спинку кресла, в которое упала сразу же, как вошла вся компания "братьев славян", и затихла в летаргии, в релаксации, в неглубоком гипнозе.
Муза смотрела пристально на Сабрину еще какое-то время, затем взяла ее руку, посчитала пульс и, удовлетворившись результатами диагностики, стала медленно гасить накал волевого воздействия. Феликс наблюдал сцену лечения, как колдовство, при этом он зачем-то раскрыл рот, а кадык его обозначал постоянное сглатывание (страха, восторга или слюны – кто знает). Он и сам потом ничего не мог членораздельно пояснить. В его широко раскрытых глазах стояли одновременно внимание, любопытство, испуг и очарование действиями колдуньи. Ясно, что в душе и сознании адвоката состоялось что-то подобное "явлению волхвов"!
Легкий гипноз, которым, как оказалось, Муза владела в совершенстве, подействовал весьма благоприятно. Сабрина словно преобразилась, а точнее – просто основательно взяла себя в руки. Но она почувствовала, что тяжелый, давящий душу, груз предчувствий вроде бы отпустил, свалился. Но мозгом она понимало, что все это неспроста.
Сабрина оставалась в кресле (ее уговорили, наконец, просто приказали), а Муза и Магазанник пошли на кухню готовить кофе. Там они и обсудили последние события. Ясно было, что сейчас, в таком состоянии, Сабрина не готова к восприятию жестокой правды. Решено было подождать и под благовидным предлогом оставить Музу на некоторое время (на день – два) при Сабрине.
За кофе вели отвлекающие и ничего незначащие светские разговоры. Но Сабрина, как умный, хотя и загнанный зверек, была настороже. Она уже морально приготовилась к худшему.
Магазанник достал деньги – кругленькую сумму в долларах и, заявив, что это зарплата Сергеева, которую он поручил передать жене (так и сказал – "передать жене"). Однако и Сабрина и гости настойчиво уходили от вопроса и ответа по поводу того, когда судно с Сергеевым должно возвратиться в Венесуэлу. Обе стороны вроде бы, не договариваясь, решили намеренно обходить острые углы.
Вскорости мужчины заспешили прощаться, сославшись на неотложные дела. Сабрина повисла на Музе так прочно, словно та была ее родной матерью. Негласно, видимо, уже давно, состоялся договор между двумя женщинами о "неразлучности". Не было нужды ничего выдумывать, искать светские предлоги. Просто женщины ждали, когда мужики отвалят. Они обе хотели остаться вдвоем, наедине и без свидетелей окунуться с головой в горе, хмурое облако которого уже с утра присутствовало в этом доме. То, что именно несчастье привело всю компанию в дом, у Сабрины не вызывало никакого сомнения.